Сергей Акимов, заслуженный артист России: «Театр начинается не с вешалки, а с ансамбля»

Сергею Акимову претит поверхностный подход к роли. Он принадлежит к той части актеров, которые уважают замысел режиссера, но одновременно возделывают свой сад. Глубину погружения людей этой породы в профессию измерить невероятно трудно, вернее, невозможно. Они растворены в своей профессии, и всякое их увлечение служит только ей. Это интервью – еще одно доказательство тому.

– Сергей Леонидович, это правда, что вы Шекспира читаете в подлиннике?

– Читал, когда были шекспировские роли. Но я обращался, конечно, не к текстам на староанглийском, а к так называемым переводам на новый английский. Разница, конечно, есть.

– Когда это было?

– Мне тогда было 26 лет, и мы ставили в Рязанском театре драмы «Двенадцатую ночь». И после этого несколько раз обращался к английским текстам. Я учил английский ради собственного удовольствия, очень хотелось читать детективы, вестерны, а в советское время мало что переводилось на русский язык. Но в наших морских портах (Рига, Одесса) английской литературы в букинистических магазинах было полно. Не только детективы можно было купить.

– Язык давался легко?

– Да, я понял это еще в школе. Замечательная у нас была учительница в Магнитогорской школе – Екатерина Александровна Лапина. Чудный преподаватель. Она мне напоминала Тэтчер. Женщина русского происхождения так любила английский язык, английскую литературу, что постепенно стала похожа на англичанку. И я был, конечно же, ее любимчиком, потому что со мной можно было вести диалог на английском языке. (Смеется.) Ей было интересно вытянуть из меня знания, и мы разговаривали минут по 20 иногда. А класс, естественно, радовался, потому что делать ничего не надо было. Пытался я усиленно учить английский и в театральном училище, но там времени не хватало. А вот в 25 лет я засел за английский основательно, занимался часов по восемь в день. Жена, конечно, сильно обижалась, что ничего по дому не помогал. Но детективы в подлиннике я начал читать. Постепенно перестал в словарь заглядывать. И все это потом пригождалось и в общении, и детям помогал изучать английский. Сын от меня заразился любовью к языку и пошел дальше меня. Сейчас учится на филфаке, английский знает прилично.

– Поделитесь секретом: как быстро выучить английский самостоятельно?

– А никакого секрета нет. Главное – желание. Я же это делал не для понта, это было настоящим хобби, отдыхом, удовольствием.

– Значит, не только желание читать английскую литературу вас стимулировало?

– Конечно. К тому же у нас есть великолепные переводчики с английского. С середины 50-х, на мой взгляд, стали переводить отлично. Хотя в хартии переводчиков тоже есть свои тараканы, вспомните «Осенний марафон». Я был знаком с одним парнем, который перевел неизвестный в России рассказ Хемингуэя, принес в издательство. Ему сказали: «А у нас он уже есть в плане». Но рукопись взяли. Он мне говорил, что потом видел перевод, и что у него было ощущение, что это его перевод. Вероятнее всего, воспользовались его переводом, то есть просто украли. Если говорить о дне сегодняшнем, то переводной литературы вообще полно, успевай только читать.

– Известно, что вы вообще много читаете.

– Для понимания ролей нужно читать много. Раньше читал пьесы, любил их разбирать сам с собой, размышлять над ролями. Сегодня читаю книги исторические. Много интересных авторов появилось. Читаю Паршева, Катасонова... Книг сейчас – читать не перечитать. Теодор Моммзен сейчас переведен, это книги о Древнем Риме, а я эти времена очень люблю. Столько всего интересного, хоть разорвись. (Смеется.)

– Сергей Леонидович, вы же учились в физико-математической школе и собирались поступать в МФТИ?

– Да, математика у меня вообще классно шла. Но мой друг был творчески увлеченным человеком, и я с ним за компанию ходил в разные кружки. А потом он меня потащил в театральное училище, потому что один стеснялся поступать. И вышло так, что я поступил, а он – нет. Он стал тренером, а я до сих пор играю в свои игрушки. (Смеется.)

– Есть такое понятие в театре – «старики», то есть мэтры. Вы себя как сегодня ощущаете в этой роли?

– Это, наверное, не с меня надо начинать. Мне рассказывали, что Мария Осиповна Кнебель (народная артистка РСФСР, режиссер, педагог. – Прим. авт.) говорила своим ученикам: «Я вас учу тому театру, которого уже не будет, и это немножко безнравственно». Это верно. Я сейчас, слава богу, не преподаю. Конечно, методология важна. Балабанов, Товстоногов, Гончаров – эти «старики» доводили театр практически до науки. А потом шестидесятники привнесли в театр то, что называют артхаусом. Но я называю это беспомощностью. Сейчас много режиссеров, которых нельзя спрашивать: про что же мы будем играть?! Они в ответ начинают ругаться. Но ведь у парусника, которому не задан курс, попутного ветра не будет! Когда мы, актеры, знаем, куда движемся, мы становимся ансамблем. А это самое главное на сцене! В последнее время я все больше и больше об этом думаю. Театр начинается не с вешалки, а с ансамбля. Тогда создается музыкальный смысл происходящего, и это не может не почувствовать даже актер-солист, который играет сам с собой и ему вообще никто не нужен.

– Разве такой артист не должен задавать тон в спектакле?

– До Станиславского так и было. Ведущие артисты потому и были таковыми, что могли вести спектакль. Поэтому именно артисту Щепкину писал автор Гоголь о том, каким должен быть «Ревизор» на сцене. Ему он доверял свою пьесу. И вокруг такого актера собирался ансамбль, без ансамбля вообще ничего не родится. Однажды я сам наблюдал, как мертвый спектакль превратился в живой благодаря тому тону, который задал ему удивительный артист и человек Евгений Александрович Евстигнеев. У нас в Рязани был поставлен «Протокол одного заседания». Спектакль явно не получался, потому что каждый актер в нем тянул одеяло на себя. И вот на гастроли приехал Евгений Александрович, он должен был играть Саломатина в этом спектакле. Честно говоря, я недоумевал: роль-то совсем не гастрольная, там всего один монолог, стоило ли ради этого ехать? И потому я убежал со своей репетиции, чтобы посмотреть на его репетицию, он же там почти весь спектакль молчит! Но он стал говорить такие вещи: «Тут надо сделать паузу, а тут говорить сразу...» И вот эти замечания Евстигнеева вдруг наполнили спектакль смыслом, музыка в нем появилась – как будто родилось живое музыкальное произведение. Десять спектаклей Евстигнеев сыграл в Рязани, и «Протокол одного заседания» стал чудным! Все дело в том, что Евгений Александрович держал спектакль, что не было в нем актерского эгоизма. И вокруг него образовался ансамбль.

– Много ли таких авторов, которые писали актерам, как нужно играть их пьесы?

– Нет, немного. Чехов, например, всегда говорил: «Я все в пьесе написал». Но до сих пор никто отгадать не может, что, например, значат клетчатые штаны или фраза «У дяди Вани самый красивый галстук во всей России». В детстве я думал, что это галстук как у Ленина – в горошек. (Смеется.) И почему клетчатые штаны? Признаком чего они являются? Загадочные вещи. Чехов говорил, что он все в тексте написал, а никто ничего не сыграл!

– Вам в молодом возрасте пришлось играть царственных особ – царя Федора Иоанновича, царевича Алексея. Где искали подсказки, как сыграть эти роли?

– Сначала я играл другую роль в спектакле «Царь Федор Иоаннович», и роль заглавная была у меня на слуху. Когда актер, игравший Федора, уехал на съемки фильма, я стал просить режиссера дать мне роль царя, мне очень хотелось сыграть ее по-своему. Но в ответ я тогда услышал: «Да ты и так со сцены не сходишь». Но через два года я все равно сыграл эту роль, правда, уже в Магнитогорске. К тому времени внутри меня эта роль сложилась окончательно.

– Вы сказали, что видели эту роль несколько иначе.

– Историю царя Федора я знал хорошо. Но мне представлялось, что в данном случае миф важнее того, что написали о Федоре Иоанновиче историки – от Карамзина до Скрынникова. Очень важно, что исторические фигуры со временем мифологизируются. В свое время знаменитый артист Москвин играл доброго больного Федора Иоанновича. Но какой же он больной, если события, о которых в пьесе рассказывает Толстой, по времени длятся 38 часов, и какие события! А царь все выдержал, какое же здоровье нужно было иметь! И я подумал, что он вообще-то богатырь! Я богатыря и играл. То же самое было с царевичем Алексеем. Все вспоминают в этой роли Черкасова с длинными волосами. Его Алексей противен, ужасен, к тому же, он фитюлька против Петра I. Я не согласен был с такой трактовкой. Там есть в начале спектакля хорошее место – колокольный звон, а в это время Петр на Алексея кричит. Петр (!) – одна из самых страшных фигур нашей истории! Что же делает царевич? А он не слышит отца. Он слушает колокольный звон! Ему, как говорят сейчас, по барабану папин крик. Поэтому Алексей – не фитюлька, он нормальный русский парень, сбитый с толку окружением.

– Скажите, если ваши представления о роли расходились с трактовкой режиссера, вы отказывались играть?

– Вообще-то в театре не принято отказываться от ролей. Если ты понимаешь, что роль не твоя или ты не согласен с режиссером, лучше «заболеть». Но несколько лет назад я отказался от роли, о которой мечтать только можно! Пришлось отказаться.

– Что за роль?

– Аздака в «Кавказском меловом круге». Режиссер сделал его просто пьяницей, а там ведь соломонов суд! Аздак – судья, и ему страшно, потому что судить справедливо в таком жестоком мире – либо быть убитым, либо забыть о справедливости. Быть судьей вообще страшно. И потому Аздак все время пьян, но судит он праведно! И все время говорит: «Убейте меня, убейте!» Потому что ему страшно. И когда он присуждает девушке ребенка княжеского рода, у Брехта дальше сказано: «Больше об Аздаке никто не слышал». Это трагический конец, его просто убили. А у нас было решение – Аздак убегает за полногрудой женщиной с ящиком вина… И когда я понял, что роль эта кастрирована, потому что в тексте нашей постановки не было начальной сцены, которая многое объясняет, а главная сцена суда решена неверно, то я от роли отказался. В этом случае я отказался бы и от роли короля Лира, и от роли Гамлета. Нельзя идти против своего понимания каких-то важных вещей.

– Режиссер Зайкаускас рассердился?

– Очень! И тогда я решил уйти из театра.

– Что бы стали делать, уйдя со сцены?

– Книги читать, на даче работать, рыбачить, живописью заниматься – давно уже это забросил, мама трудно переносила запах красок, и я бросил живопись. Но иногда так хочется вернуться к холсту. Порой с завистью наблюдаю, как внучка рисует.

– Вы учились в художественной школе?

– Нет, жил в художественной среде. Художником был мой двоюродный брат Гера, он жил у нас, потому что родители его работали на Севере. Вот он учился в художественной школе, а я учился у него. Потом брат окончил художественное училище, потом – Суриковку (Московский государственный академический художественный институт имени В. И. Сурикова. – Прим. авт.). Каждое лето он приезжал из Москвы в Магнитогорск зарабатывать деньги, чтобы потом отправиться в Сибирь на пленэр. А с ним приезжали друзья. Они делали разные заказы для металлургического комбината, и меня привлекали к этим работам. Веселые такие ребята. Я даже портрет Ленина как-то писал. (Смеется.) Если у меня что-то не получалось, они переписывали. В девятом классе я тоже решил поступать в художественное училище, но мама этого не хотела и вдруг предложила: «Хочешь поехать в Прибалтику?» Конечно же, я хотел! И поехал, решив, что в училище я могу и на следующий год поступить. Но на следующий год у меня такого желания уже не было. Друг увез меня в Казань, я поступил в театральное училище. И ни о чем не жалею.

– Но любовь к живописи сохранилась?

– Люблю даже запах краски. Кроме того, живопись напоминает мне детство. Кстати, в 35 лет уже здесь, в Челябинске, я решил всерьез заняться живописью, самостоятельно пройти программу студии – год занимался рисунком, потом перешел на краски... Меня подтолкнул к этому пример друга моего двоюродного брата. Он потерял правую руку и научился работать левой. Через год выставку сделал.

– Что кроме литературы и живописи вас сегодня еще радует?

– Я очень рад, что сегодня появились молодые кинорежиссеры, которые трезво смотрят на жизнь, без страха. С огромным интересом посмотрел недавно фильмы Звягинцева и Быкова. И никакой чернухи я там не увидел. Все правильно. Ни капельки нет лжи в «Левиафане», в «Дураке». Ни лжи нет, ни злобы, просто показан наш мир. Всем, кто кричит обратное, я бы так сказал: «Надо ясными глазами смотреть на себя».

– Какой материал, на ваш взгляд, сегодня актуален в театре?

– Сейчас золотое время для отечественной драматургии. Причем современную драматургию надо ставить. Николая Коляду, молодых драматургов. Я вижу интерес зрителей к этой драматургии. Мы ставим не самое лучшее, а люди смотрят. Те же «Божьи одуванчики» про стариков, «Похороните меня за плинтусом»… С удовольствием смотрят. Людям надоел глянец, надоел, я чувствую это по нашим зрителям. Островского смотрят с удовольствием, там же каждое слово про нас. К сожалению, у нас печальную судьбу имеют такие пьесы, как «Ревизор», «Горе от ума». И вдруг я понял, почему. Потому что так ставим – штамп цепляется за штамп. Надо ставить по-другому.

– Театр интересен молодым поколениям?

– Я уверен, что театр будет существовать всегда. Это железно. Мои родители организовали театр в ссылке, в тайге на Оби. Мама у меня казачка, а папа – астраханский рыбак. Встретились они в ссылке. Кулаки, как считала советская власть. И вот ссыльная молодежь обратилась к коменданту с вопросом о клубе. Комендант предложил в пустовавшей пятистенной избе выпилить эту среднюю, пятую стену – и вот вам сцена и зрительный зал. Они организовали театр, играли по сорок спектаклей в год. Ездили по деревням, показывали спектакли ссыльным и хантам. Папа играл Землянику в «Ревизоре», мама – Маню в «Девушке с ребенком». Костюмы сами шили из разного старья. Это было единственным развлечением в таежном крае. Тогда у них там даже радио не было, а театр был.