Александр Утробин, фоторепортер: «Побывав в горячих точках, не могу верить тому, что передают по официальным каналам»

Александр Утробин – фотограф из Сатки, член Союза фотохудожников. Его фоторепортажи из горячих точек России (Чернобыль, Чечня, Приднестровье, Вильнюс, Грузия-Абхазия-Южная Осетия 90-х) публиковались не только в «Челябинском рабочем», внештатным корреспондентом которого он является, но в столичных российских журналах и на Западе. Особенно часто это имя упоминалось в связи с чеченским пленом, из которого нашему герою удалось бежать. Он и саткинский журналист Ольга Багаутдинова во время перемирия, между первой и второй чеченскими войнами, были взяты в заложники, об этом много в свое время сообщалось в прессе разного уровня. А сегодня Александра Утробина можно назвать «саткинским затворником»: не публикуется, не участвует в больших выставках. Мы решили узнать, чем занимается известный фотограф, продолжаются ли поездки по стране, что планирует делать с собранным в горячих точках материалом и как относится к современным официальным трактовкам происходящего в бывших союзных республиках и на Кавказе.

Чечня... Как это на самом деле?

– По-моему, вы уже лет пять или больше вообще нигде не выставлялись, в чем причина?

– Времени нет. И в конкурсах я давно не участвовал. С 2001 года работаю на себя, и это меня полностью захватило. В США говорят: профессиональный фотограф тот, кто может заработать деньги; у меня сейчас как раз такой период. Быть свободным художником, оказывается, очень увлекательно. За это время сделал более сотни альбомов, у меня всегда была мечта – оставить после себя ценные для истории фотоматериалы. Она и претворяется вот в этих альбомах. Сейчас в Сатке открылись две моих выставки, на одной из них – 45 фотоальбомов и 115 фотографий. Альбомы делаю очень быстро, и это, в основном, тоже репортерская работа. Если говорить о конкурсах, они никогда не были мне особенно интересны. Я всегда считал, что жизнь фотографа и без конкуренции очень насыщенна и интересна. Правда, сейчас восстановили отделение Союза фотохудожников, придется возобновлять выставочную деятельность. Я уже подготовил четыре выставки – одну для Екатеринбурга, сейчас делаю выставку и альбом «450 лет присоединения Башкирии к России».

– Насколько я помню, у вас в Екатеринбурге было несколько выставок о Чечне?

– Не только выставки, я принимал участие в семинарах, где шла речь о горячих точках: Афганистане, Чечне, Африке... Но мое выступление на одном из семинаров в корне отличалось от всех других, я выглядел белой вороной. Дело в том, что у меня отношение к происходящему в Чечне несколько иное, чем у военных, а были там, в основном, военные спецы из Москвы, Петербурга, других городов.

– Ваше сегодняшнее отношение к происходящему в этой республике не изменилось?

– Я постоянно перезваниваюсь с чеченцами, там осталось много друзей, наши добрые отношения сохранились. На днях разговаривал с чеченским журналистом, парень с очень интересной судьбой – с детства мечтал быть танцовщиком, учился в Петербурге, несколько лет танцевал в Мариинском театре, потом началась война, и он уехал домой, стал снимать все происходящее на видео, потом на фото, сейчас ведущий фотожурналист Чечни.

Я был там два года назад, нас с Ольгой вызывали в суд над боевиками, которые когда-то захватили нас в плен. Познакомился с владельцем гостиницы, где нас поселили на время суда, мы жили под охраной. А когда в суде случился недельный перерыв, этот чеченец предложил нам съездить в горы, в село, где живут его родители. Это на границе с Грузией, Итум-Калинский район. Поехали, хотя нас пугали, что эта местность как раз и есть оплот боевиков. Пять дней мы там с Ольгой Багаутдиновой прожили, и каждый день я поражался доброжелательному отношению к нам местных жителей. Как всегда, я брал у людей интервью, все охотно разговаривали. В Грозном знакомые чеченцы сразу предупредили: «Российским военным лучше на глаза не попадайтесь, а боевиков не бойтесь – вас они не тронут». Мы так и делали: идет колонна наших – прячемся. Зато в горы на съемку я ходил без охраны. Однажды в горах я встретил вооруженных боевиков, они мне очень удивились. Мы с ними минут 15 говорили.

– Никакой настороженности или агрессивности?

– Нет, все очень доброжелательно. Всюду, где мы были, складывалось ощущение, что преступности в Чечне меньше, чем у нас в России и в Сатке, в частности. Я разговаривал с участковым в Итум-Кале и поинтересовался статистикой преступлений: убийств практически нет, а грабежей и воровства не бывает вообще. Я был очень удивлен. Потом сам в этом убедился. Без охраны бродил по Грозному, снимал, уехал на противоположный край города, думал, вечером вернусь автобусом. Выяснилось, что общественный транспорт ходит только до 20:00, я спохватился в девять вечера, пришлось четыре часа идти пешком до гостиницы. Ночью. Через весь Грозный. Попадались прохожие, все здоровались, никто не тронул меня. Услышат русскую речь, удивляются, как я один попал сюда и иду ночью. К концу нашего там пребывания я настолько уверенно себя чувствовал, что перестал думать об опасностях вообще.

– Как чеченцы в глухих горных селеньях относятся к Рамзану Кадырову?

– Кавказ. Никто прямо ничего не скажет, но, думаю, настороженно, как к федералам. Я сам до сих пор понять не могу, как человек, который раньше сам воевал против федералов, сегодня уничтожает своих? Мы были там в самом начале войны (январь–февраль1995 года), когда в Чечне было много российских и иностранных журналистов. И я был удивлен, что увидели мы не горцев-бандитов, как ожидали, а обыкновенных людей, которые вели себя зачастую блогороднее, чем наши солдаты и офицеры. Они нас защищали, отдавали последнее, чтобы накормить.

– Вы сами-то разобрались в причине захвата вас в заложники? Чья это была инициатива?

– До конца – нет, вопросов очень много. И даже есть подозрение, что это было больше выгодно нашим спецслужбам: чем больше похищений, тем лучше. 1997 год, как раз Масхадов пришел к власти, и задачей спецслужб было очернить эту власть, показать, что она недееспособна. Ходили слухи, что наши специально создают группы по захвату заложников. Не исключаю, что с нами это и случилось. Когда нас держали в плену, приходил некто Эмиль (сложно было понять, русский он или чеченец), но было ясно, что он во главе группировки, и что чеченцы его побаиваются.

– Как на самом деле вас захватили в заложники?

– В этот день нас к офису Басаева на своей машине привез чеченский журналист Руслан. Там нам должны были дать охрану, чтобы отправиться на съемки. Басаева мы так и не дождались, решили идти без охраны, надо было забрать видеокассету. По дороге нас и захватили в заложники. А ночевали мы всегда на базе Радуева, там же тогда селили матерей, которые разыскивали своих сыновей – пропавших без вести солдат, Радуев помогал им в этом. Когда мы к ночи не вернулись на базу Радуева, тот поднял тревогу, стал искать, кто последним видел саткинских журналистов. И тогда арестовали Руслана, решили, что он нас сдал. Руслана захватили радуевцы, заперли в подвале, пытали... Он мне потом рассказывал, что его месяц в подвале держали. Я разыскал Руслана в 2007 году, через 10 лет после плена, когда мы с Ольгой приехали на суд. Позвонил редактору и узнал, что Руслан – пресс-секретарь одного из министров сегодняшнего правительства республики. Он так обрадовался, когда я ему позвонил, примчался, купил коньяк: «У нас не принято пить, но с тобой я выпью». И мы с ним всю ночь разговаривали, вспоминали. Когда радуевцы его выпустили – федералы арестовали, опять по подвалам... кошмар. А он ведь с самого начала войны не боевиков поддерживал, а федералов.

– Никакой обиды или зла не держит из-за того, что таскали по подвалам за вас?

– Нет, конечно. Что интересно, был я у него в новом доме, старый в войну был разрушен, но весь фасад нового – в выбоинах от пуль после обстрелов со стороны российских казарм.

– Говорят, в Грозном нет настоящего строительства. Правда ли, что в городе возводятся лишь красивые фасады, но жить в этих домах нельзя, и они стоят пустые?

– У меня есть снимки: разрушенные дома и эти же дома – восстановленные. Но грамотные строители этого бы делать не стали. Эти дома лучше сносить и строить новые. Жить в них опасно. А с виду они, действительно, красивые. Но и новые дома в Грозном строятся, целые микрорайоны сдаются. Я же как раз был там, когда Степашин приехал с ревизией, ему показывали шикарные микрорайоны. Сами чеченцы строят, на стройке работа идет круглосуточно, платят людям неплохо по чеченским меркам. И люди настроены хорошо, что появилась работа, деньги какие-то.

– Суд, на который вас вызывали два года назад, чем-то определенным завершился?

– Мы уехали, не дождавшись никаких результатов. Там всего фигурировало 12 боевиков, сначала взяли пятерых, потом еще двоих, когда мы там были.

– В суде действительно фигурировали люди, которые вас когда-то взяли в заложники?

– Да, но один проходил по делу как свидетель, потому что перешел на сторону федералов, за это его освободили от ответственности, хотя лично он участвовал в захвате и охранял нас. Но больше всего я удивился тому, насколько боевики, которые нас брали в плен, изменились, когда я их увидел в суде. В 1997-м это были крепкие, здоровые, счастливые парни. Прошло 10 лет, и я увидел одного из них, который когда-то мне показался богатырем под метр восемьдесят пять: теперь это был сгорбленный, сморщеный, несчастный человек. Мы с ним разговаривали после судебного заседания и он сказал: «Самое страшное – скрываться, лучше в тюрьме сидеть, чем постоянно бояться, зная, что тебя разыскивают». Мне его жалко стало. Он до войны студентом был, на бухгалтера учился до того, как попал в бригаду Гелаева. А потом им сказали, что на похищениях они подзаработают денег. Молодые, головы на плечах нет, думали, все это просто и никто ничего не узнает. В итоге всю судьбу себе поломали.

– Придет ли, на ваш взгляд, конец этой войне?

– Боюсь, конца пока не видно. И очень опасаюсь третьей чеченской войны, хотя сегодня говорят, что ситуация в Ингушетии и Дагестане хуже, чем в Чечне. Тревожная ситуация на Кавказе, рано или поздно это добром не кончится.

Выставка, которая все изменила

– Трудно тогда было попасть в число журналистов, которые работали в горячих точках? Что для этого требовалось?

– В 90-х ограничений не было вообще никаких, а вот с 2000 года соваться в такие места стало опасно – в лучшем случае тебе разобьют аппаратуру, в худшем – наши же и пристрелят. Журналистов сегодня там видеть не желают.

– Есть желание поехать в Грузию, Южную Осетию, Абхазию?

– Громадное! Я теперь точно знаю, потому что был во всех горячих точках 90-х: ничему, что передают по официальным каналам, верить нельзя. Политика – это на самом деле очень грязное дело, целей добиваются самыми неприглядными способами. Поэтому хочется увидеть и узнать все самому.

– Почему горячие точки стали притяжением для вас как для фотографа?

– Раньше я снимал все подряд, встряску дала выставка WorldPressFoto в Челябинске. Я впервые увидел фотографии, кричащие об экстремальных ситуациях во всем мире. Меня это так потрясло. После этого я сразу поехал в Чернобыль, потом Ашинская катастрофа, Южная Осетия, Грузия, Абхазия, Вильнюс 1991-го, Чечня... И меня уже стало тянуть в такие места.

– В Чернобыле удалось снимать в самом пекле трагедии?

– Проник я туда с большим трудом, даже удивляюсь, как мне это удалось. Познакомился с киевскими журналистами, они мне помогли. Были мы и рядом с четвертым блоком. Но самое страшное – пустые города и села: стоят дома с мебелью, шторы на окнах – и ни души. Правда, были в деревнях «упорные», кто ни в какую не захотел бросить дома, есть у меня их фото. С киевлянами я работал в Чернобыле около недели, а они безвылазно год или полтора там находились. Питались продуктами, оставшимися в брошенных домах. Спустя два года я позвонил в Киев – узнать, как у них дела. А мне говорят: в живых уже никого не осталось... Молодые совсем ребята, от 20 до 25 лет, среди них – две девушки... Я обомлел, когда услышал это. До сих пор не могу привыкнуть.

– Много было таких встреч и потерь?

– Помните, был в Челябинске молодой журналист Илья Банников? Мы встретились с ним в Приднестровье, в Тирасполе. Совсем молоденький парнишка. Он тогда, как учебный год в институте заканчивался, ехал куда-нибудь воевать с казацкими формированиями. И писал репортажи для челябинской молодежки. Мы с ним несколько недель ездили по местам боев в Приднестровье. В Дубосарах были, по минным полям с ним ходили. В то время там везде таблички стояли «Минное поле». Схем минных полей не сохранилось, и каждый день на минах подрывались люди и животные. Однажды побывали в селе, где мост был через реку: на одном берегу – Молдавия, на другом – Приднестровье. Родственники каждый день пытались друг к другу в гости пройти и гибли. Все было в районе этого моста окровавлено. В тот день, когда мы приехали, сапер подорвался на мине, мы его хоронили. А нам с Ильей удалось однажды пройти по такому опасному полю. Он сказал: «Давай потихоньку, мы здесь ходили, я впереди пойду, ты за мной». Так и шли: я смотрел, куда он наступает, и шел за ним, след в след. А погиб Илья Банников во время пожара, когда в армии служил. Очень талантливый был паренек. Отец Ильи прислал мне его книгу потом.

– В Приднестровье, Вильнюсе чувствовалось враждебное отношение к русским?

– Возможно я иначе воспринимаю происходящее, поэтому нигде, куда я приезжал, не чувствовал ненависти к себе. Мы часто спорим с Виктором Петровым, который тоже бывал в Приднестровье, у нас с ним совершенно разные взгляды на те события. Наверное, человек получает то, что несет сам. Везде, где я был, мне удавалось поговорить с обеими противоборствующими сторонами, вот почему у меня другое представление о происходящем. Многие журналисты освещали лишь одну сторону конфликта и не общались с противоположной. Я старался делать иначе. В Вильнюсе, например, общался с ранеными в госпиталях и раскопал некоторые интересные факты. В то время в прессе муссировался факт, что представители команды «Альфа», когда шли на штурм Вильнюсской телебашни, были вооружены автоматами с пулями со смещенным центром – запрещенная вещь. Наши это отрицали. А я в одном из госпиталей встретил студента, у него как раз было ранение пулей со смещенным центром, он в руку был ранен, а пуля прошла по всему телу, все исковеркала – страшное дело. Этот парень мне рассказал, что они с ребятами в том районе катались на велосипедах и увидели штурм башни. Ребята крепкие, спортивные – решили помочь осажденным. После того, как я стал ездить по горячим точкам, меня больше всего шокировало, что мы – русские – оказывается, не самые честные, справедливые, приносящие только добро, как я думал всегда. Я увидел, что мы всюду несем несчастья. Мне-то хотелось гордиться нашей армией, политиками, но... теперь я уже заранее предчувствую, что все, сказанное в официальных СМИ, будет ложью, и мне это противно.

Факты наоборот

– Как началось ваше увлечение фотографией?

– У брата был фотоаппарат «Зоркий», он меня научил снимать. По-серьезному я стал увлекаться фотографией благодаря челябинскому фотографу Михаилу Петрову. После армии я работал электромонтажником на «Магнезите», стал бригадиром комсомольско-молодежной бригады. Михаил Петров приехал писать о наших достижениях. Я о нем слышал и раньше, хотел познакомиться, вот он меня и пригласил в Челябинский фотоклуб. А в конце 70-х в Москве открылся заочный народный университет искусств имени Крупской, где был факультет фотографии. Я туда поступил. Запомнился один из семинаров – была продуктивная очень встреча с ведущими фотомастерами СССР. Такие встречи многое дают.

– Ваша семья всегда жила в Сатке?

– Родители отсюда родом. Отец был военным, мы все время переезжали с места на место. Я родился в Воронеже, а через три месяца отца перевели в Подмосковье, потом в Подольск, и, наконец, в Западную Украину – Ивано-Франковск, там 12 лет прожили. Я очень любил этот город и до сих пор восхищаюсь им, недавно туда ездил. Перед поездкой, кстати, в «Известиях» статью прочитал, что там над русскими издеваются. В Ивано-Франковске я пробыл целый день, весь город обошел и ни одного злого слова не услышал, хотя только по-русски говорил. Как всегда, взял с собой диктофон, чтобы с людьми поговорить. В Ивано-Франковске я надеялся найти бандеровца и сделать интервью с ним. Пошел на старое кладбище в самом центре города, где захоронены те, кто боролся с Красной Армией. Решил, что там точно кого-нибудь удастся встретить из сторонников этого движения. Стал снимать старые памятники. Когда к одной из могил подошел мужчина со свечой, я у него поинтересовался, кто похоронен на кладбище. Он очень интересно стал рассказывать истории людей. На мой вопрос, где бы мне найти бандеровца, рассмеялся и показал удостоверение. Оказалось, этот человек возглавляет националистическое движение в Ивано-Франковской области. Он предложил показать мне город: исторические места, захоронения бандеровцев. Во время прогулки читал мне стихи Шевченко и русских поэтов – Есенина, Высоцкого. Я будто на поэтическом вечере побывал.

– Разговаривая с ним, уловили, в чем же смысл этого националистического движения?

– Он мне сказал: «У вас в России настолько извращают эту идею. У меня и моих товарищей никакой ненависти к русским нет, это братья наши. Мы не хотим никаких распрей и желаем вам только счастья». Мы с ним расстались так тепло, он обнял меня на прощание, крестик мне подарил и несколько молитвенников и сказал, что ему со мной очень приятно было общаться: «Вижу, что голову вам в России заморочили. Не думайте о нас никогда плохо и знайте, что мы о вас плохо никогда не думали. Приезжайте с друзьями, мы вам поможем во всем».

– С русскими в Ивано-Франковске не встречались? Как к ним относятся?

– А вот на рынке я интересную сцену видел - женщина на русском языке орала: «Чертовы бандеровцы, надоели уже»! Никто на нее не набросился, даже внимания не обратил. А мне-то, действительно, в России говорили, что к русским там плохое отношение. Я увидел, что все наоборот. Потом я зашел в кафе и ко мне подсела молодая женщина за столик. Когда она с официантом разговаривала, я понял, что она по-украински с акцентом говорит. Разговорились, оказалось, она русская, родители – тоже военные, как у меня. И она рассказала, что все у нее нормально, она открыла в Ивано-Франковске свой «Дом красоты» и никто ей не мешает, никто не обижает. И на меня на улицах, когда я к людям с расспросами обращался, никто ни разу не покосился даже. Очень я был удивлен. Не сбылись предсказания, что мне там фотоаппарат разобьют.

– Но Сатка тоже стала родным городом?

– Все мои фотоархивы с Саткой связаны, уже десятки альбомов сделаны. Хочу отснять всю саткинскую старину, что еще осталась, на диктофон записать воспоминания старожилов, старые фотографии собираю. Сейчас я точно никуда уже не уеду из этого города. Однако как турист с громадным удовольствием поездил бы по миру. Вот съездил по маршруту: Москва–Петербург–Киев–Ивано-Франковск – такое удовольствие получил! Во-первых, ехал поездами, в каждом такие попутчики попадались – столько впечатлений, рассказов! Я подумал, раз в полгода бы такие путешествия предпринимать, можно книги писать.

– Желания написать книгу обо всех поездках в горячие точки нет?

– Конечно, есть. Надо просто заставить себя сесть и дня через три работы все пойдет просто на автомате. Был у меня период – вторая половина 90-х – я стал не только снимать, но и писать сам, приходили хорошие отклики. Мой чеченский репортаж премию в областном конкурсе получил.

– Вам, фоторепортеру, наверное, не интересно было бы работать в фотосалоне?

– Это моя давняя мечта, она родилась еще до репортерской работы. Съемка в салоне – это работа со светом. Я в восьмидесятых даже начинал так работать дома, это настолько увлекательно, интересно. Свою фотостудию пока не смог открыть, но мысли этой не оставляю. Как только появится возможность, куплю профессиональное оборудование для студии и поработаю именно с салонной фотографией.