Николай Мамулашвили, политический обозреватель «Радио России»: «Иногда я завтракаю в Париже, а ужинаю в Москве»

Политического обозревателя, автора и ведущего программ «За кадром» и «Ни пуха ни пера» Николая Мамулашвили называют легендарным журналистом. На «Радио России» он работает буквально с первых дней существования радиостанции. Как «военный корреспондент» побывал в нескольких горячих точках, 94 дня вместе со своими коллегами провел в чеченском плену. С Николаем Мамулашвили мы беседуем о том, как работать в военных условиях, репортерском мастерстве и грузинском конфликте.

О журналистском ремесле

– Николай, как вы стали «военным корреспондентом»?

– Я не люблю словосочетание «военный корреспондент», потому что это подразумевает некую специализацию. Репортер должен уметь все. Сегодня нужно ехать на войну, он туда едет, завтра будут политические переговоры – он тоже должен уметь об этом рассказать. Да, кто-то лучше разбирается в тактических, стратегических вещах, кто-то в политических перипетиях, но пробовать себя в разных сферах нужно. Моя журналистская работа сложилась так, что я оказался в числе военных корреспондентов, ездил в горячие точки. Потом попал в пул МИДа. Много лет уже езжу с министром.

– Что оказалось ближе?

– Если честно, иногда я думаю, что в горячих точках даже проще. Не знаю почему, сложно сказать. На войне нет условностей, протокольных, церемониальных вещей, как, например, форма одежды. В чем журналисту удобнее, в том он и ходит. А вот работа так называемых паркетчиков или, как еще говорят, протокольщиков – это костюмы, галстуки, белые рубашки, паркетные туфельки.

В Лондон через Чечню

– В Чечню сами вызвались поехать?

– Я не стремился стать военным корреспондентом, так получилось само собой. «Радио России» отправляло москвичей на стажировку в BBC, а я тогда был собкором радио в Грузии. Я зашел к главному редактору и предложил отправлять на стажировку еще и собкоров, причем начать с меня. Он одобрил идею, но предложил вначале поехать в Чечню, потому что Северный Кавказ некем было закрыть, людей не хватало. Как тут отказаться, когда тебе светит командировка в Лондон?! Я согласился. Кстати, я был первым собкором, который поехал в Чечню. Это было в 96-м году. Потом я втянулся, в общей сложности в Чечне провел 200 дней.

– Как относились к журналистам?

– Я вспоминаю февраль 1996, тогда еще был жив Дудаев. Боевые действия сменялись перерывами. Митинги постоянно шли в центре города, эти зеленые знамена против федеральных властей, требования вывести войска, сплошной хаос. К журналистам относились по-разному. Журналисту ведь приходится встречаться с боевыми генералами и боевиками, вот и мотаешься туда-сюда, как челнок.

Я считаю, это мое глубокое убеждение, что в горячей точке больше двух недель журналист находиться не должен. Иначе начинаешь мозолить глаза у всех, и обе стороны принимают тебя за шпиона. У нас командировки были обычно по две недели, но потом ездили на целый месяц парами, в этом был наш прокол. Несколько дней на то, чтобы освоиться, аккредитации все сделать, на работу остается девять дней. Показалось, что этого мало, поэтому решил ехать на месяц, каждая собака тебя уже знает, ты оброс знакомыми, завязки появились, запросто можешь с генералом поговорить, полевым командиром. Но вот большой минус – мозолишь глаза. А без общения с боевиками никак не обойтись, на то ты и журналист.

Навстречу плену

– Как же вы оказались в плену?

– В 97-м году началась волна захватов журналистов. Первыми захватили ОРТ-шников – Рому Перевезенцева и Славу Тибелиуса. Сразу за ними захватили итальянского репортера, затем нас, потом уже была группа Лены Масюк и другие. Всего в 97-м году было захвачено 12 российских журналистов. Мы не знаем до сих пор, кто нас удерживал.

Ситуация в Чечне была накалена, российских военных уже не было. Войска вывели, и Грозный варился в собственном соку. Четыре дня мы не могли вылететь из Москвы. Ехали в командировку втроем: я, мой коллега и оператор спутниковой связи, потому что телефоны тогда были громоздкими, и к ним полагался оператор. Мы до вечера сидели во Внуково, но не было больше желающих улететь, а пустой самолет грозненская авиакомпания гонять не хотела. В итоге нас взяли, когда экипаж возвращался домой. Это был ТУ-134. На борту было всего три пассажира – три журналиста летели навстречу плену. Нас захватили, когда командировка заканчивалась, уже были куплены билеты назад. Нам оставалась всего неделя до отъезда домой.

– Спустя столько времени вы уже можете по-другому взглянуть на вещи. Плен в этом смысле чему-то научил?

– Плен – это сильнейший стресс, у кого-то отрылась язва, кто-то стал больше заикаться. У меня все обошлось, была защитная реакция организма. И тогда, и сейчас, мне кажется, что это произошло не со мной. Я и ребятам говорил в том подвале, что это не с нами происходит, что это какой-то фильм. Я южанин, и мне было более тяжело, чем ребятам. Я люблю, когда поют красивые песни, декламируют стихи, мне нужны просторы, природа, поэтому мне было тяжело в этом ужасном подвале. Я ребятам благодарен за то, что они меня выдержали. Ночью все сидят, думают о своем, а мне нужно общаться, говорить. Но самое страшное, когда ты находишься в полном неведении. Если бы нам сказали, что нас не расстреляют и через три года отпустят, было бы легче. Но нам говорили, что если что-то не состыкуется, то будут расстреливать по человеку в неделю, а отрезанные головы подбрасывать к зданию МВД Чечни. Правда, у меня была одна привилегия, мне сказали: «А тебя, грузин, мы убьем последним». Когда тебе такое говорят, значит у тебя в запасе будет целых три недели.

В плену боевики с нами не общались, это были опытные люди. Функции у них все распределены, один занимался пищей и водой, другой охраной, переговоры вели третьи люди. С нами общались только тогда, когда им было надо. Мы сами первые не вступали в контакт, потому что это могло плохо кончиться.

– За вас заплатили выкуп?

– Когда мы прилетели в Москву, нам сказали, что наше освобождение – это совместная операция силовых структур, велись долгие переговоры, и нас освободили без предварительных условий и выкупа. Потом были разные публикации, и говорили, что нас освободили за хороший выкуп. Хотя за заложников выкуп не дают ни в одной официальной стране, потому что прецедент дает возможность наживаться на этом снова и снова.

– После плена ездили еще раз в Чечню?

– Да, ездил. Но потом руководство сказало, что я им дорого обошелся в моральном плане и мои командировки прекратились.

– Многие предпочитают не вспоминать какие-то страшные моменты своей жизни. Почему вы решили посвятить книгу чеченскому плену?

– Вообще я не собирался писать книгу (книга «Моя чеченская война» написана спустя шесть лет. – Прим. автора). Просто, вспоминая какой-то эпизод, я понял, что забываю детали. Я помнил каждую минуту из 94 дней и однажды, пока набрасывал тезис, написал несколько страниц. Я потом просмотрел этот текст и решил написать еще несколько глав. Книгу посвятил своему брату и близким, им я очень обязан, потому что они многое пережили за то время, пока мы были в плену, и многое сделали для нашего освобождения.

Журналист на войне

– На журфаке читают целую лекцию, посвященную поведению журналиста на войне. Вы, исходя из своего опыта, какие правила выработали?

– Война – совершенно другая ситуация. Военный корреспондент – как солдат, только вместо оружия у него ручка. Война – это зона боевых действий, это разгрузка журналистская (жилетка с множеством карманов. – Прим. автора), это кроссовки, джинсы, многодневные марш-броски вместе с солдатами, полеты на вертолетах из одной точки в другую. Все это связано с определенным риском.

Я родителей всегда обманывал, говорил, что мы на Ханкале, на российской базе, им так было спокойнее. Хотя на войне не важно, на базе ты или в деревне.

У военного журналиста не должно быть ничего военного – ни ботинок, ни одежды, ни тем более оружия. Нужно обращать внимание на все мелочи. С моим другом Олегом Сафиуллиным в Югославии произошел такой случай. Они были в Сербии, перед поездкой в Косово зашли в бар. К ним подсел какой-то человек, узнал, куда они едут, и попросил передать родственникам сто долларов. Ну, те спросили, где конкретно живут родственники. Тот достал хорошо отточенный карандаш и ровно, без линейки, нарисовал план. Как Олегу потом сказали, так рисуют только специально обученные военные штабисты. А на следующий день группу журналистов на границе задержали боевики. Во время обыска нашли эту записку и, естественно, приняли ее за карту местности. Спустя несколько часов заложников отпустили, но все закончилось печально для четвертого члена группы – переводчика. Его оставили в плену и через две недели расстреляли.

– Часто военные обвиняют журналистов в том, что они мешают работе, проведению спецопераций.

– У журналистов всегда должен работать принцип «не навреди». В чеченском плену мы все молились о том, чтобы наши коллеги не упоминали, что у Коли Загнойко (корреспондент ИТАР-ТАСС, оказавшийся в плену вместе с Николаем Мамулашвили. – Прим. автора) есть медаль «За отвагу». Представляете, что бы с ним сделали боевики? Кстати, потом мы нашли в газетах упоминание об этой медали, хорошо, что чеченцы больше смотрят телевизор.

Я считаю, что во время военных действий нельзя высасывать информацию из пальца, это искажает общее представление о происходящем. Могу привести такой пример. Я был с большой группой журналистов в Израиле, ездили по святым местам, в том числе и по палестинской территории. Нас остановили израильские солдаты, началась беготня. Короче, нас развернули, и один солдат сказал, что там впереди бомба. Такие случаи там чуть ли не каждый день происходят. Смотрю, коллеги что-то начинают писать, потом так расписали этот эпизод, что нам «героя России» должны были дать. Хотя на самом деле ничего серьезного там не произошло.

– Это уже вопрос журналисткой этики.

– Конечно, но, к сожалению, в погоне за информацией об этом забывают. Прямой эфир в горячих точках – это отдельная тема. Вот такой случай произошел с моим коллегой Николаем Осиповым. Он отправился освещать последний крупный конфликт между Израилем и Ливаном. Большое включение назначено было на шесть часов вечера. Журналисты, по крайней мере, радийщики, знают, что после звонка корреспондента не сразу выводят в прямой эфир, иногда бывает возможность пообщаться с ведущим. А Колю Осипова вывели в эфир сразу и не предупредили об этом. Он должен быть рассказать о ситуации с маленьким городком, который переходил из рук в руки. Ведущий задавал вопросы. Коля подумал, что его интересует общая информация перед включением, и сказал: «Та сторона считает, что эти ... евреи не могут взять какой-то ... городишко». Потом он понял, что это прямой эфир, и просто бросил трубку. У него был шок. После этого он, конечно, признался, что поступил непрофессионально, но ведь и ведущий могу предупредить, что сразу выводит журналиста в прямой эфир.

Я тоже попадал в неудобные ситуации. В Чечне нас задержали боевики, а скоро должен был начаться прямой эфир. Им было интересно посмотреть, как «эта штука» работает. Позвонил редактор и, пожевывая булочку, начал спрашивать про Чечню, а при боевиках можно было говорить только «республика Ичкерия». Я уже и так, и сяк намеки делал, но безрезультатно. Хорошо, что все обошлось.

Завтрак в Париже, ужин в Москве

– Почему решили потом работать с МИДом?

– В МИДе я оказался случайно – просто нужен был корреспондент. Но там тоже свои нюансы: нужно прийтись ко двору, не допустить оплошностей. Я съездил несколько раз в командировки и остался. Вообще, работа в МИДе – одни командировки, это очень тяжело. Хоть я и побывал во многих странах, но мало что видел. Это не клуб путешественников, там работа. Часто бывает, когда не просто жесткий график, а жесточайший – четыре страны за два дня. Министр прилетает, едет на переговоры, подписывает документы и – в другую страну. А ты даже в гостинице не успеваешь чемоданчик свой распаковать. Один раз был случай, когда мы до Москвы никак не могли долететь: Нью-Йорк, оттуда в Сан-Франциско, затем в Мексику, ночью перелетаешь в европейскую страну – три дня мы практически провели в самолете. В Париже я был пять раз и ничего там не видел. Днем прилетаем, сразу на переговоры, потом быстро в кортеж и на большой скорости в аэропорт. На коленке дописываю репортаж, слышу: «Коля, Коля, смотри, Эйфелева башня». Пока головой крутил, она осталась в десятках километров уже. Часто на ходу пишешь, а пресс-секретарь тебя тянет за руку, чтобы ты не споткнулся. Но зато я могу похвастаться: мы позавтракали в Париже, а поужинали в Москве. Один раз за год я четыре паспорта поменял.

Работа репортера как политического обозревателя состоит в том, чтобы просто передавать новость, излагать факты, не влезая в перипетии. Иногда бывает очень скучный протокол: встретились, подписали и все. А бывает, что и улыбнулись по-другому, и руки пожали. Был такой забавный случай, по-моему, в Бангкоке. Игорь Иванов, будучи тогда министром иностранных дел, встречался с коллегой и попросил своего личного фотографа сделать снимок на память. А фотографом у него был Эдуард Иосифович Песов – старейший фотограф, он работал еще при Громыко, Шеварднадзе и Козыреве, а потом и Лаврове. Министры встали рядом с окном, а он им говорит: «Нет, не буду вас фотографировать. Там блики, пленку переводить не буду». Цифровой камеры тогда у него не было. Я взял и вставил эту сцену в новость. Очень забавно получилось – два министра упрашивают фотокорреспондента. Кстати, он так их и не сфотографировал.

Об увлечениях

– На «Радио России» вы ведете несколько программ. Когда все успеваете?

– У меня две авторские программы – «Ни пуха, ни пера» – про охотников, оружие, историю оружия, а вторая – «За кадром» – о работе журналистов, которая остается не в поле зрения читателей, зрителей. Я приглашаю туда своих коллег, они рассказывают байки, истории. Это все круг моих увлечений, поэтому делаю эти передачи с большим удовольствием.

Еще одна моя страсть – старинные автомобили. Мне нравится американский Willys. Гордость моей коллекции – раритетный «Опель-Олимпия» 1938 года выпуска. Его мне подарил дед, когда я учился на четвертом курсе. Машину чуть ли не на металлолом собирались выкинуть. Я довел ее до ума, теперь она в хорошем состоянии, иногда езжу.

О конфликте с Грузией

– Не могу не спросить у политического обозревателя мнение о российско-грузинских отношениях...

– Мне жаль, что такая ситуация сложилась. Мне жаль вдвойне, потому что близкие живут там, а это все сказывается на поездках. Я не хотел бы говорить, кто виноват и почему, сложности возникли из-за смены власти в Грузии. Все считали, что пришел молодой политик Саакашвили, потом подумали, что Шеварднадзе был лучше. Он принимал мудрые, обдуманные решения, не рубил с плеча, а Саакашвили молодой, горячий. Возможно, эта горячность и подвела его. Хотя сложности возникли еще при Шеварднадзе, когда Панкисское ущелье облюбовали в качестве базы чеченские боевики.

Сейчас из России выехать в Грузию проще, чем грузинам попасть в Россию. Я должен выслать приглашение своим родителям, они идут в российское посольство, там очередь, на это тратится время. После этого берут билеты, прилетают в Москву и здесь я должен их зарегистрировать. Когда я их регистрирую, порой уже виза заканчивается. Но я надеюсь, что рано или поздно все встанет на свои места.