Борис Каплун, ударник ансамбля «Ариэль»: «Я не Каплун, но я Каплун»

Поклонники «Ариэля» и сегодня хранят верность ансамблю. Виниловые диски с «золотыми» хитами 70-х и 80-х бережно передаются по наследству в челябинских семьях. Как сегодня живет «Ариэль»? Принимает ли его новое поколение? Возможен ли «римейк» ансамбля? Нельзя было не задать этих вопросов сегодняшнему гостю нашей редакции – ударнику «Ариэля» Борису Каплуну. Но большая часть вопросов, конечно же, касалась личности самого Бориса Федоровича – замечательного рассказчика, талантливого музыканта, человека, сохранившего искренность, необыкновенную доброту и широту души. Борис Каплун не скрывал ностальгии по золотым временам «Ариэля», по той дружбе и жажде творчества, которые связывали знаменитую шестерку Ярушин-Каплун-Гуров-Гепп-Шариков-Антонов.

Ангел-хранитель

– Вы родились в Оренбурге, но, судя по фамилии, у ваших предков не российские корни?

– Да, корни мои из Молдавии. И фамилия моя вовсе не Каплун, а Капул. Шла война, отец с первой женой и детьми были эвакуированы из Молдавии. По дороге пароход, на котором плыли, попал под бомбежку. Вся семья погибла, отца спасли. И он приехал в Оренбург без паспорта, документ был потерян, и в этом нет ничего удивительного. Но в военное время, сами знаете, что могло быть за потерю документа. Отцу повезло – есть у нашей семьи, видно, ангел-хранитель – удалось сделать паспорт. Только ошибку допустили, вписывая фамилию. И невозможно было пойти и сказать: вы ошиблись. Невозможно! Спасибо, что паспорт дали, а не дело завели. Вот так я стал Каплуном, маленьким каплуненком. (Смеется.) Получается, я не Каплун, но я – Каплун.

– А мама ваша из Оренбурга?

– Нет, мама тоже была эвакуирована во время войны, но с Украины. Муж ее первый был политруком, погиб в первые дни войны. У меня есть старший брат Александр, на 12 лет старше, это сын от первого маминого брака. Он теперь живет в Питере, после окончания кораблестроительного института какое-то время строил корабли, но потом по комсомольскому призыву пришел на ЛОМО. Так там и остался, сегодня руководит музеем ЛОМО. Какая должность чудная, он историю нашу знает по архивным документам. И такие вещи рассказывает, когда приезжаю к нему!

– В Молдавии остались родственники?

– В детстве я часто ездил в Молдавию с отцом. Но сейчас почти все родственники живут в Германии: тетки, дядьки мои, их дети и внуки. Эмигрировали во время войны в Приднестровье, когда бомбили Тирасполь. Попросили убежища в Германии. Теперь они уже там корни пустили и все время зовут меня в гости.

– Родители после войны не захотели вернуться в Молдавию или Украину?

– Оренбург стал родным городом, там они познакомились, я там родился. Отец всю жизнь вагранщиком на заводе проработал. Он очень рано ушел от нас – в 51 год. Давление было высокое, как он с таким давлением работал у вагранки? А как отец мой пел! Настоящий драматический тенор. Я все время молил Бога: дай хоть маленькую частичку от голоса отца. Пению он никогда не учился, просто по слуху пел итальянскую музыку. В Молдавии выступал на самодеятельной сцене, но потом война... А когда я родился – все внимание мне.

– А мама? Известно, что украинские голоса тоже хороши.

– Да, она пела в самодеятельности в Оренбурге: «Ах, Самара-городок». Вот уж кто выступал! Мама была хорошей чтицей и актрисой – как она читала со сцены! И любила это дело.

Прощание со скрипкой

– В музыкальной школе и в музучилище Оренбурга вы учились играть на скрипке. Как можно было потом променять скрипку на барабаны?

– (Смеется.) Легко. Скрипка – это индивидуальная штука, ей надо было отдать всю жизнь. «Горб» иметь, чтобы играть по 8-10 часов в сутки. А меня более увлекала эстрадная музыка. И потом, барабаны – это же целый оркестр! Я и в школе музыкальной, и в училище пробовал себя на барабанах, меня приглашали даже во взрослые эстрадные джазовые оркестры. И мне это ужасно нравилось.

– То есть вы признаетесь, что ленились на скрипке по 8-10 часов играть?

– А когда мне было этим заниматься, если «художественная самонадеянность» захлестнула меня «по самое не хочу»? Некогда. И я серьезно о скрипке никогда не думал, я думал о дирижировании.

– То есть в Челябинский институт культуры вы приехали поступать на дирижерско-хоровое?

– Как ни странно, на скрипку. Было тогда в институте культуры скрипичное отделение с консерваторским уклоном. Я там два года проучился и отделение расформировали. Вот тогда я пошел на дирижерско-хоровое. А так как в 1970 году началась моя эпопея с «Ариэлем», и мне там понравилось, я стал всерьез заниматься на барабанах. И полюбил их, и был любим, поэтому безболезненно перенес расставание со скрипкой.

– Дома иногда берете в руки скрипку?

– Уже давно не беру. У меня собака, и, когда я достаю скрипку, она так лает – просто невозможно. Совсем недавно, когда собака была на даче, я достал свою скрипку, протер пыль... и понял, что уже так далеко от этого инструмента и он от меня, что меня совсем не тянет эти звуки извлекать. Жизнь скрипача закончилась. Но когда-то играл на скрипке в «Ариэле», были у нас произведения, где приходилось одновременно играть на скрипке и барабанах – маленький такой феномен. Или цирк.

– Если говорить о школе обычной, сколько ей уделялось внимания?

– Очень мало, невероятно мало. Потому что, как только начал учиться, сразу попал на сцену. Кружок, музыкальная школа, спорт. В третьем классе я сильно спортом увлекся, даже вопрос стоял: музыка или спорт? Я занимался боксом и делал успехи, тренер говорил: «Брось ты скрипку, ну, смешно – мальчик и скрипка. У тебя все хорошо на ринге, давай заниматься серьезно». И вот, надо было ехать на соревнования, я вынужден был сказать об этом педагогу по музыке. Когда он узнал, что я занимаюсь боксом, то вскричал просто: «Скрипку положи мне на стол и пошел вон отсюда»! Вот тогда я всерьез задумался.

И музыка победила. Спорт я не бросил, но занимался уже не на результат, а для себя. Зато музыкой начал заниматься более серьезно и все стало получаться, музыкальную школу окончил хорошо и был принят в музучилище. На пятерки окончил училище, все как-то чудно образовывалось, играл серьезные вещи и поехал со всей группой поступать в консерваторию Уфы. Единственный получил там на вступительных четверку по специальности. А потом двойку по истории. На столе лежали справочники по истории, я открыл и оказалось, что в корочках от справочника спрятан учебник. А вопрос мне попался классный, я его знал: декабристы – моя любимая тема. Поэтому я тут же поднял руку и стал говорить, что вот такая ситуация со справочником. Мне, конечно, никто не поверил. Решили, что этот учебник пронес я. Мы с педагогом отправились к ректору, а тот: «Я бы с удовольствием, но дадим ему пересдать – все завоют и зарыдают». Однако вся эта история не была трагедией для меня, взял скрипку под мышку и поехал в Челябу. Приезжаю, а город – красавец! Я увидел вокзал и подумал: «Вот это да! Это, как Москва, наверное». На трамвае приехал в институт культуры, сдал документы, отыграл по специальности и меня зачислили.

– То есть с немузыкальными предметами проблем никогда не было?

– Да были, потому что никогда не учил. Но я не троечник, нет, я – твердый хорошист.

Первым был «Ариэль»

– Встреча с «Ариэлем» – это была не только тяга к творчеству, но необходимость зарабатывать деньги?

– Безусловно. Маме тяжело было мне помогать. Самое большее, что она могла послать – от силы рублей 20, стипендия была 25 рублей. А мне приходилось сначала квартиру снимать, общаги не давали первый год. И не было у меня стремления попасть именно в «Ариэль» или в «Песняры» – мне это было до фонаря. Куда устроят, где сгожусь – там и останусь. Так и получилось. Стас Гепп отвел меня во Дворец спорта «Юность», где Валера Ярушин играл танцы. Все очень спонтанно.

– Сколько тогда можно было заработать на танцах?

– Рублей 50-60 в месяц. Но мы на эти деньги не шиковали. Правда, с Левой (Лев Гуров. – Прим. автора) могли себе позволить зайти в ресторан, взять бутылку водки и два шницеля по-челябински. Это стоило 10 рублей.

– Но, наверное, хотелось стильно одеваться?

– Для меня одежда никогда не была целью. Что есть, то и носил. Но у нас были плащи из болоньи – зеленые, красные, голубые, черные, синие, которые сворачивались в комок и входили в карман брюк. Если ты – обладатель этого плаща, а стоил он, по-моему, полтинник, – это было все! У нас такие плащи были, еще бы их не было, мы же играли на танцах в ЖД! Нам без такого плаща было невозможно.

– Тогда на танцах играли уже в специально сшитых для ВИА костюмах?

– Нет, в своей одежде. Форма появилась, когда мы стали ездить на конкурсы. Серебряные расписные камзолы с высокими воротниками, белые рубашки навыпуск – о-о-о! Красота необыкновенная. Это было в ДК ЧТПЗ.

– Когда появилось ощущение, что вы можете больше, чем танцы?

– Обнадежил нас конкурс «Алло, мы ищем таланты». Мы, чтобы участвовать в нем, поехали в Екатеринбург. Вел программу Саша Масляков. Там и поняли, что лучше всех. Мы привезли русскую народную песню «Ой, мороз, мороз», разложив ее на голоса. И все тогда прибежали к нам за кулисы: «Да вы “Песняры”!» Было ясно, что надо продолжать эту линию – обработку народных песен, что у нас хорошо подобраны голоса. Мы шли на лауреатов, но... был там ансамбль «Ялла». И Масляков сказал: «Ребят, вы лучшие, но давайте «Ялле» отдадим первое место?» – «Да Бог с вами, забирайте! Они нам портвейн поставят и замечательно!» «Ялла» нам поставили портвейн и подарили большой барабан. Но потом получилось очень неприятно, потому что они повезли в Москву «Ой, мороз, мороз» в нашей обработке! Правда, вокально спеть ее, как это делали мы, не смогли. И таки спели там на телевидении. Я эту запись увидел недавно и обалдел: мы не знали об этом. То есть нас тогда сильно обманули. Но мы были молодыми и имели самое главное – чувство самодостаточности.

В 1971 году «Ариэль» поехал в Горький и стал там лауреатом конкурса «Серебряные струны». А я с Сашей Градским разделил первую премию как солист. Перед поездкой, помню, мы ночь сидели и думали, чем бы их удивить и удивили. Сделали большую композицию «Отдавали молоду», спели «Золодые сны» The Beatles и «Отставала лебедушка». Весь Горький собрался вокруг нас и вся Москва. Вопроса не стояло: кто? Первым был «Ариэль». О нас заговорили, много писали. Тот конкурс расставил все по местам. А в 1972 году конкурс в Лиепае это подтвердил.

– Но вас туда не хотели отпускать?

– Да, была заявка, но нам не разрешали ехать. Для Урала Прибалтика была заграницей. И денег нам не дали, сказали: «Никуда вы не поедете, что это еще за конкурс?» И тогда мы продали гитару – святое! На эти деньги и поехали: нас ждали, и жить было где. Мы стали разорвавшейся бомбой на конкурсе – лауреатами и героями. Раймонд Паулс, который был в жюри, предложил нам исполнить его музыку. И мы с ним записали пластинку «Орган в ночи».

«Не могли жить друг без друга»

– Такое впечатление, что все давалось вам очень легко.

– На самом деле легко, потому что мы были молодыми.

– Но ведь не раз вставал вопрос – быть или не быть группе «Ариэль»?

– В 1973 году, когда мы с Паулсом записали пластинку «Орган в ночи» и вернулись из Прибалтики, в институте висел приказ о моем исключении и Володи Киндинова, который работал тогда у нас. Как выяснилось, мы нарушили «закон» – нельзя было ехать, а мы поехали. Меня к ректору потащили, сказали: восстановим, если ты отречешься от «Ариэля» и забудешь это слово. Они хотели расколоть коллектив, потому что после исключения из института мне бы пришлось уйти в армию...

Разбежаться мы могли и в 1975 году, когда впервые поехали за границу (Германия, Чехия, Польша).Там некоторые почувствовали себя очень рафинированными музыкантами в отличие от Ярушина, и мне пришлось встать на его сторону. Успокаивать Валеру: «Ну, ладно, разбежимся, в конце концов, можно собрать еще один коллектив и сделать еще один ансамбль». Много пришлось приложить усилий, чтобы консолидировать группу и спасти от перспективы разбега. Нелегко это было. Поэтому очень обидно вдруг стало, когда Ярушин, недавно приезжавший в Челябинск, телеканалу «Восточный экспресс» сказал про злополучный 1989 год, когда он ушел из коллектива, что во всем виноват Каплун: «Это он мне говорил: давай наберем новых музыкантов!» Он перепутал временные рамки, это был не 1989 год, а 1975-й. Сделал меня стрелочником.

– А что вас тогда, в семидесятые, объединяло?

– Конечно, творчество. Все в далеком 1970 году сложилось как надо: голоса, ярушинское творчество, все – просто Луна и Солнце тогда над нами сияли. Здорово было. Музыканты все слабые, а в куче представляли собой необыкновенную силу и вызывали такой интерес. Каждый вложил то, что было у него, и получился «Ариэль». Поэтому я говорил Ярушину: «Мы соберем другой коллектив, но такого уже не будет».

– Самое яркое ощущение в 70-е годы?

– Это 1971-1972 годы, когда сделали «Отставала лебедушка», «Отдавали молоду». Мы играли «Песнярам» эти композиции, у них огромные глаза были – откуда на Урале такая композиционность?! Классическая! Рубинштейновскую «Ноченьку» мы тогда сделали в своем стиле. Это доставляло огромное, необыкновенное удовольствие. Потом были другие этапы – мы стали старше и уже понимали, что представляем из себя. А вот юношеское созерцание – это был необыкновенный полет. Мы каждый день удивлялись: неужели у нас это получается?

– На что потратили тогда самый большой гонорар?

– (Смеется.) Все купили мебель. Мы жили в автономном режиме тогда, смотрели друг на друга и покупали то же самое. У нас были одинаковые пиджаки, одинаковая мебель. Жили таким вот музыкальным интернатом. Ужасно дружили, не могли жить друг без друга, ходили в гости друг к другу. За столом никогда не получалось нормальной беседы. Пришли на день рождения, поздравили с первым стаканом, а со вторым уже все – начинали говорить о творчестве, о том, что необходимо сделать. И не проходило ни одного концерта, чтобы мы были всем довольны.

– Говорят, с возрастом у человека становится меньше друзей?

– Согласен. Становишься философичнее. И в выборе друзей тоже. Просто многое начинаешь понимать. В молодости не разбирались в людях вообще: говорят комплименты, льют воду на нашу мельницу – и это замечательно. Но когда становишься постарше, начинаешь распознавать в этом хоре и злые языки, и лесть злую.

– С кем из «Ариэля» сохранились крепкие дружеские отношения?

– Крепких ни с кем. Молодые ребята, которые пришли к нам 17-18 лет назад, хорошие ребята. Но сказать, что мы не можем жить друг без друга, как было тогда, когда мы поднимали пятитысячные дворцы спорта, этого нет. Сейчас у всех своя жизнь. Да, мы собираемся и едем на гастроли, это наша работа. Но собираться за единым столом и говорить о творчестве – этого уже нет. Тот «Ариэль» – это та жизнь, а этот – немножко другая история.

– Но вы до сих пор поете «живьем».

– Мы по-другому не можем, мы сделаны из этого теста.

– Новые песни рождаются?

– К большому сожалению, уже нет.Но я все время убеждаюсь, что нашим слушателям нужны старые песни. Когда приезжаем на гастроли и выходим на сцену, из зала кричат: «“Бабу Ягу” давай!», «В краю магнолий!»... Мы записали диск бардовских песен в аранжировке Стаса Геппа. «Переведи меня через Майдан», считаю, просто вышак сегодня. В Америке наш диск Beatles in the Russians разошелся мгновенно. Версия обалденная – такой The Beatles, каким мы его слышали в 60-х. Ярушин, правда, обгадил эту пластинку. Он кричал: «Как вы могли?! Битломаны от вас отвернутся!» А мы могли. Никто так не увидел The Beatles еще. И мы этим гордимся.

Бренд в комнатушке

– Тогда, в 70-х, вас знали все, вы снимались в фильме с Пугачевой и Ободзинским. Казалось бы, сам Бог велел – подняться и улететь из Челябинска в столицы, в тусовку...

– Не было даже в мыслях. Земля нас челябинская держала, мы здесь столько пережили: победили, были биты и поднялись из этого, всем доказали, что мы стоим чего-то, и с нами стали считаться и говорить: «Ариэль» – бренд Челябинска». Это же здорово! А Москва все рассасывает, раздергивает, растворяет... Мы тогда уже прекрасно понимали, что не смогли бы там жить. Хотя был период, когда мы в Челябинске оказались в вакууме, нас отовсюду выгоняли. И мы пожаловались Паулсу, он готов был нам предоставить общежитие и потом жилье в Риге, он понимал, что мы из себя представляем, и что никто другой так не спел бы «Орган в ночи»... Зато сегодня, когда в столицы уехали «Чайфы», все уехали, мы остались здесь – самые любимые, самые востребованные на Урале и в Сибири. Мы – частые гости повсюду.

– Молодежь приходит на ваши концерты?

– Много. Вот в Кагалым приехали – пришли на наш концерт молодые люди и пытливо сидели до конца. Может быть они с нами в чем-то не согласны, может быть это не их музыка, но как не понять «В краю магнолий» – что там непонятного? Или «Песню про Бабу Ягу»? Как не понять самое любимое из Митяева, что мы играем? Это общечеловеческие ценности в музыке. Нет, нас очень хорошо сегодня встречают. А сколько мы играем на днях рождения городов, на площадях, где собирается практически одна молодежь... И никто не уходит.

– Помогаете советом сегодняшним молодым талантам?

– Зовут в Академию культуры преподавать, но я пока не решился, не готов. Единственное, чем занимаюсь, езжу по конкурсам и работаю в жюри. На конкурсе «Песня не знает границ» с Александрой Пахмутовой сижу уже шесть лет. Обязательно тащу с собой «Ариэль», и мы выступаем, даем мастер-классы.

– Нет желания воспитать на смену «Ариэлю» подобный музыкальный коллектив?

– У меня давно есть такая идея, но у нас сегодня даже помещения своего нет. Арендуем малюсенькую комнатушку, где просто стоит аппаратура.

– Как так, вы же бренд города?

– При Вячеславе Тарасове хотели уйти в муниципалку, потому что она давала свободу, можно было не думать о хлебе насущном, а заниматься творчеством, работать с детьми. Но Тарасов откликнулся на «Диксиленд». С тех пор никуда не ходим. Зато никаких политических проблем, есть только работа.

– Что сегодня в эстраде нашей очень радует, а что может быть ужасно злит?

– Злят одни и те же физиономии на телеэкране, видеть их уже не могу. Одно и то же: формат и фанера. Еще и поэтому мы всем противопоставляем «живой» звук на сцене. А нравится новая программа «Минута славы», она дает возможность творчески проявиться любому человеку, кто этого пожелает. Если бы эта «Минута славы» на минуточку стала профессиональнее и серьезнее, то есть пошел бы отбор зерен, то лет через пять мы получили бы новые имена. Потому что «Фабрика» навредила всем и вся, она не выявила таланты, а еще больше закрепила формат.

– Можно нечто подобное «Минуте славы» сделать на региональном уровне?

– Можно сделать все что угодно. Но никаких предложений не было. У нас очень талантливая область. Какие голоса! Недавно открыли девочку, которая голосом подражает любой певчей птице. Это в Челябинской области. Москва заинтересовалась, из Гнесинки приезжали педагоги.

Кто стрижет знаменитые усы

– Вернемся в 70-е, 80-е. Был безумный творческий процесс, и в это же время в ваших семьях рождались дети, когда вы успевали их воспитывать? Ваши сыновья, как выяснилось, тоже очень талантливы.

– Да, дети замечательные. Мне кажется, как-то само собой это все получалось – воспитание. Наверное, хватало того, что дети нас видели, ездили с нами на гастроли, учились при нас. Потом ходили в музыкальную школу, и мы могли им сказать: «Что же ты ничего не делаешь? Посмотри на своего папу!» Сейчас говорим уже «дедушку». (Смеется.) Потому что то же самое сегодня происходит с моими внучками. У старшего сына Александра дочке шесть лет, а у младшего нашего – Лешки – год и два месяца. Две девчонки у меня – это же замечательно! Потрясающе! Никогда не ожидал, что это будет так тепло и красиво.

– Сыновья в Москве?

– Да, и если есть какая-то оказия, радуюсь и спешу их повидать.

– Вы советовали детям, что выбрать в этой жизни?

– Нет, советов не давал. Просто говорил, что надо заниматься серьезно, надо работать. Саша окончил наше музыкальное училище, полетел в Москву и поступил в Гнесинку – 10 человек на место. Двое из Челябинска тогда поступили. Он учился звукорежиссуре, хотя прекрасный пианист. С Лешей тоже особых проблем не было, он хотел заниматься джазовой музыкой – поступил в джазовый колледж на Остроженке, во второй год учебы собрал свой ансамбль. Я помог ему купить инструменты. А потом, когда его позвали в Uma2rman, он бросил колледж и поехал на гастроли. Уже шесть лет в группе, и ему это нравится.

– А вам нравится, что Uma2rman делает сегодня?

– Сегодня – нет, а то, что было раньше – очень. Первые концерты – просто чудные. И «Девушка Прасковья», и «Стрела», весь альбом очень чувственный, нежный, индивидуальный. Видимо, Москва стирает искренность, она много чего стирает. Но, надеюсь, Владимира Кристовского трудно стереть до конца, он закоренелый нижегородец.

– Активная поддержка детей не только морально, но материально иждивенчества не рождает?

– Вот мы со Стасом (Ростислав Гепп. – прим. автора) часто разговариваем об этом. У нас разные платформы – он детям не помогает, считает, что сами должны пробиться в этой жизни. Наверное, правильно. У меня старший тоже все своим трудом, свои горбом. А младшему я помогаю, он же младшенький, слабенький. Есть у него нотка такая: «Пап, ну сейчас так сложно»... И я его понимаю. Я считаю, что детям надо помогать, если есть возможность. Надо помогать до определенной ступени. Ну как же? Он в Москве как маленькая горошинка.

– Были золотые времена и мириады поклонниц. Как все это вытерпела жена?

– Мы уже 35 лет вместе. Все, что создано в нашей семье, создано ее терпением, ее потенциалом. Она удивительно проникновенный и умный человек, внутренне очень цельный – красивый человек. Конечно, ей было сложно: гастроли, огромное количество тех, кто хотел быть рядом, за нами даже ездили поклонники и поклонницы. И надо было быть мудрым человеком, чтобы все это понять, моя жена – такой человек. Но мы не давали поводов своим женам для недоверия. А еще были дети, которых надо было учить музыке. Она была их первым учителем – моя жена преподает музыку.

– Чем сегодняшний день вашей семьи отличается от дней прошедших?

– Сегодня мы живем успехами наших детей и внучек. Вот я прилетел в четыре утра из Кагалыма, и мы начали говорить о том, что внучка путает большую терцию с малой, как же ей помочь-то? Это в четыре утра!!!

– Удается всей семьей собраться, отдохнуть вместе?

– А как же? У нас есть замечательный дом под Миассом – большой, рубленый. Но не сам я его построил, мы купили его 14 лет назад по дешевке. Стоит дом в сосновом бору, озеро рядом, до Тургояка три километра. Все туда приезжают: дети, внучки. Собаку туда на все лето вывозим. Там у нас и сад, и огородик. Сами всю закуску выращиваем. (Смеется.) Всем родственникам хватает.

– Благодаря какой черте характера вы спасаетесь от всех неурядиц в этой жизни?

– О, не будь этой черты характера, я поубивал бы уже всех. Я очень отходчивый человек и достаточно оптимистично смотрю на все. Гоню от себя все дурные мысли. Меня мать всю жизнь учила: «Ищи и в плохом хорошее».

– А с завистью как?

– Хорошая зависть была всегда. К музыкантам. Это помогает совершенствоваться. А в остальном я не потребитель, спокойно ко всему отношусь. Богатство? Я душой богатый человек, могу поделиться.

– Ни у кого из «ариэлевцев» не возникает желания написать книгу о тех золотых временах?

– Было, но Ярушин опередил, написал книгу «Судьба по имени “Ариэль”». Правда, он рассмотрел одну концепцию, а есть еще и другая. Он ничего не сказал о творчестве нашего коллектива. Как можно было написать книгу и ничего не сказать о том, как мы творили – это же самое главное! А не то, где мы гуляли и как выпивали с какими-то друзьями. «Ариэль» – это же наш цех, наша фабрика, наш маленький завод, в котором мы пытались себя найти. Наверное, стоит написать еще одну книгу.

– И вопрос, который, наверное, никто еще не задавал: кто стрижет ваши шикарные усы?

– Вот этой истории, действительно, еще никто не слышал. Про то, как усы появились, я рассказывал много раз. Когда Теодор Ефимов предложил «Ариэлю» свою песню про Бабу Ягу, то сказал: «Мне бы хотелось, чтобы Боря спел эту песню, но надо образ какой-то поискать». Я начал экспериментировать с усами и нашел вот эту форму. Такие усы нельзя не заметить и теперь это уже бренд «Ариэля». Когда заказывают коллектив, всегда спрашивают: «Ариэль» – это там, где с усами?» (Смеется.) А усы я стригу, конечно же, сам. Жена не берется, боится.

– То есть вас можно назвать челябинским Эркюлем Пуаро?

– (Смеется.) Вполне. Каждый день вот так мучаюсь: надо сохранить очертания и добиться того, чтобы один ус был симметричен другому. Ничего не получается как правило. До такой степени иногда уравняешь, что ничего не остается почти – страшно и горько.