Полеты Василия Дьякова

Мы подъезжаем к Чебаркулю, и искусствовед Галина Трифонова говорит: «Василий Дьяков как Лев Толстой в Ясной Поляне. Все едут к нему в Чебаркуль не только новые работы посмотреть, но и о жизни поговорить». Недаром он – единственный из художников Южного Урала – пишет стихи. Глубокие по своей мудрости, меткие по смыслу и талантливые по форме. Василию Дьякову в свое время предлагали жить в Челябинске, в Магнитогорске, но он отказался. Чебаркуль – его земля, его сила. В последние годы он уже не выходит из мастерской, и весь его мир, казалось бы, – окно, двор, кусок неба. Но нет. Его мир – это он сам, его память, его мысли, его полеты.

Василий Николаевич – нарядный, весь в морщинках от щедрой своей улыбки – встречает сотнями листов новых рисунков и пастелей. Мы пытаемся их делить на смысловые циклы, но художник протестует.

Василий Дьяков: В принципе, все , что мною сделано, – единый цикл. Когда открывалась в Челябинской картинной галерее моя юбилейная выставка (посвящена 70-летию. – Прим. авт.), я сказал: «Джоконда» – это вовсе не совершенная женщина, а совершенная форма. И «Троица» Рублева – совершенная форма». Боюсь, меня журналисты тогда не поняли, потому что лица их были вопрошающими. Но меня как любого профессионального художника более всего мучает вопрос самой пластической формы, потому что искусство – пластическая форма прежде всего. Не что написано, а как сделано! Это и есть искусство. Например, Илья Машков просто камень написал и подписал: «Камешек». А вокруг камня травка. Что в этом особенного? Ничего, казалось бы. Но на самом деле это живописный шедевр. Важно то, как художник сделал, как раскрыл смысл пластической формы. Неподготовленный зритель, который в этом, конечно же, не виноват, когда рассматривает картину или скульптуру, тщится опознать в ней предмет. Это для него главное. Однажды мы с Костей Фокиным (челябинский художник Константин Фокин. – Прим. авт.) в зале нашей картинной галереи, где проходила выставка Русского музея, услышали, как мужчина и женщина спорили возле работ Малевича и Филонова. Причем спорили так, как будто ругались. Потом внезапно успокоились и дружненько пошли к выходу. Оказалось, они козла на филоновской картине искали и все-таки нашли. (Смеется.) Опознали предмет и успокоились. Самим же искусством они не восхитились.

– Как много сделано нового. А стихи, Василий Николаевич?

Василий Дьяков:
Свет предвечерний на листьях опавших,
Скука притихших полян,
Сумрак поверий, боль пострадавших,
Жизни прошедшей туман.
Некуда музыке осени деться,
Вьется она в небеса,
Чтобы с небес, помолчав, оглядеться
И опуститься в леса.

Это последнее. Им я решил завершить свои опыты литературные. Как эта музыка осени, которая поднялась в небеса, а потом снова стала спускаться к земле, вот так и я всю жизнь – то стремлюсь к земле, то взмываю вверх. Так и живу между небом и землей. И в работах моих вы видите это колебание – то приближение к земле, но опоэтизированное изображение увиденного, то сильный отлет от земли до абстракции. И вновь приближение... Эта волна в моем творчестве была и есть. У каждого художника свой метод. Какой человек, такой и художник. Бытописательство я никогда не любил. А в 77 лет потерял мир – природу, которую любил. Осталось от того мира только окно, через которое я наблюдаю происходящее за стенами мастерской. И сейчас я бы с удовольствием рассмотрел все мельчайшие детали этого громадного мира, микромир. Иногда беру бинокль в руки и смотрю на травку во дворе, на небо, на птиц...

– Близки ли вам повседневная жизнь, быт человека, предметы, которые вас окружают?

Василий Дьяков: С жизнью я никогда не разведусь. Когда был еще мальчишкой, любил рассматривать огромную глыбу мрамора, что лежала на берегу озера Чебаркуль. Вернулся из Пензы после окончания училища и увидел, что камень этот сдвинули с места, я втревожился. В этом плане я консерватор, люблю постоянство. В моих работах эта устойчивость, постоянство всегда отражены. Гармония – это вечная, устойчивая штука.

– Но ваши абстрактные работы говорят о другом.

Василий Дьяков: Абстракция – мое стремление отстраниться от реализма жизни действительной, как с иронией говорил артист Михаил Ульянов. Но, с другой стороны, мне жалко совсем покидать землю, поэтому сейчас я много делаю рисунков, в которых обозначен утраченный мною мир. Правда, Сережа Удалов (челябинский художник. – Прим. авт.) посмотрел и сказал: «Василий Николаевич, этот мир уже для всех утраченный, не только для вас».

– Будем смотреть ваши последние рисунки?

Василий Дьяков: Да вот они. (Достает папку за папкой, в которых сотни листов.) Пока Клавушка моя (жена Василия Дьякова. – Прим. авт.) хорошо себя чувствовала после операции, мне работалось славно. Каждый день работал. (Раскладывает листы на столе.)

Жизнь прошла. Что я запомнил? Лодки, воды озера, каменистый бережок, кусты около воды – вот моя память. Я был погружен в это. Мои больные ноги, сколько было сил, помогали крутиться земному шару. Но, в основном, я всматривался в то, что окружало меня. Как говорил ученик Репина Горюшкин-Сорокопудов уже своим ученикам: «Что вы ходите, глаза в землю уперев, поднимите голову, смотрите на мир широко». И тогда многое можно увидеть. Фаворский, например, когда ехал в трамвае, в давке этой, изучал построение глаз людских и говорил: «У одних – глаза, у других – очи». Все художники, где бы ни были, продолжают работать непрерывно. Ты рассматриваешь мир вокруг себя, и включается в тебе нечто такое, что отличает тебя от других людей.

Галина Трифонова: Да, рисунки Василия Николаевича стали фрагментарными, как бы укрупненными. Художник будто через кинокамеру видит все, наехав близко на предметы. Но темы в них давно любимые художником. Тема собеседования, например. Причем, это особого рода собеседование – как бы внутреннее. Я считаю, что принцип графики Василия Дьякова – принцип молчания. В христианстве было такое направление – «молчальничество», – распространенное среди монашества. В молчании человеку открывается истинное понимание всего – большого мира, внутреннего мира, смысла человеческого бытия. Хотя Василий Николаевич занимается еще и поэзией, и слово для него тоже очень важно, но визуальные аспекты и чувство формы здесь за пределами слова, когда слово уже не нужно, а сама форма говорит обо всем. Понимание гармонии, красоты, эстетического чувства у него отражается посредством переклички плоскостей, форм. И во всем мы видим устремление к совершенству.

– Василий Николаевич, как поддерживаете связь с внешним миром сегодня, с художниками?

Василий Дьяков: Клава связала меня по Интернету с питерскими молодыми скульпторами – муж с женой, они видели все мои последние рисунки и высказывали на их счет свое мнение. Интересно было общаться с ними, приятно, что смотрят они внимательно. И я увидел их работы. Они художники декоративного плана, их работы выполнены в дворцово-парковом стиле 17-18 веков. Работают, в основном, с мрамором. Мастера высочайшего класса, и очень важно то, что они чрезвычайно искренни в своем творчестве. Таким образом я сегодня поддерживаю связь с миром искусства. И ко мне художники приезжают, чему я бесконечно рад.

– Будут ли ваши выставки в Челябинске?

Василий Дьяков: В последнее время нет особого желания участвовать в выставках, досыта научаствовался. Во всевозможных – от малых до больших, вплоть до международных. Мне трудно все это давалось из-за проблем со здоровьем. Последнюю персональную выставку год оформлял. Сейчас мне ближе альбомы. Ваня (сын Василия Дьякова, художник, живет и работает в Петербурге. – Прим. авт.) подарил Нине Кутейниковой – искусствоведу питерскому – мой альбом, который ей понравился, но она посетовала, что мало черно-белых рисунков. Видно, ей приглянулись рисунки.

Галина Трифонова: Рисунки просто замечательные. Очень интересные формы и декоративные мотивы, которые все уточняют. Вот эти две головы – как две философии.

Василий Дьяков: В этом отношении помогли альбомы членов Академии художеств Талащука и Калинина, которые они подарили мне. Когда я увидел альбом Талащука, то поразился: как же он возглавлял Мухинское училище с такими-то работами в советские времена?! (Смеется.) Могли ведь в формалисты записать.

Галина Трифонова: Время сейчас другое. Наверняка он раньше не афишировал эти работы.

Василий Дьяков: Да, время изменилось. Кстати, когда это произошло, я вообще перестал работать. Казалось бы, свобода! Твори! А я не мог. Клавушка удивлялась: «Как же так, когда реализм приветствовался, ты вопреки всему делал иные работы, а когда все разрешили, ты не работаешь»?! А потом я услышал, как о том же самом говорит кинорежиссер Алексей Герман (старший): «Художники работали как бы на сопротивлении. Когда есть высокий забор, хочется перелезть через него, а если забора нет, так и надобность его преодолевать отпадает». Иногда думаю, неужели, чтобы убить искусство в нашей стране, надо было дать ему свободу?! Мы стали свидетелями того, что коммерциализация оказалась делом более страшным для искусства, чем коммунистическая идеология.

– Судя по обилию портретов, вас очень привлекают человеческие лица.

Василий Дьяков: Вот эту серию я назвал «Лица и лики». Лик – штука абстрактная и бесплотная. Лица и лики – это как земля и небо. Когда издавал свою первую книжечку стихов, то назвал ее «С высоты синевы». Тогда южноуральский поэт Геннадий Суздалев сразу все понял, он сказал: «Ты на земной мир смотришь с высоты духовности».

Галина Трифонова: Эти лики, о которых говорит художник, тоже одна из его любимых тем. В мужских ликах отчетливо прослеживается тема Христа, и в женских мы также видим евангельские темы.

Василий Дьяков: Мне хотелось отразить переход страдания человеческого в духовно-возвышенные сферы. Страдания очищают человеческие лица, и вот тогда они становятся ликами. Этот переход меня всегда сильно волновал. Поэтому я часто обращаюсь к этой теме.

Галина Трифонова: Это вторая после молчальничества тема – очищение через страдание. В этом христианская основа творчества художника.

Василий Дьяков: Страдание. Как же без него? Это одна из высоких мер духовного.

Галина Трифонова: В этих новых вещах появилась необычайная мощь. Если ранние работы были более эстетскими, художник думал о форме – красивой и мощной. То здесь форма, с точки зрения ее кристаллизации, уже меньше выражена, больше выражено внутреннее состояние.

Василий Дьяков: Стараюсь совместить и то, и другое.

– Тот лик или лицо, которое ложится на бумагу, вы видите, беря в руки кисть, или образ рождается в процессе работы?

Василий Дьяков: Уже давно не планирую, приступая к работе. Планирование было, когда я вернулся домой после окончания училища. А сейчас, как говорил Сарьян, завораживает сам белый лист и то, что художник берет в руку: ручка ли, кисть ли, карандаш... – не важно. Вот эти два предмета, сами по себе, уже невероятное стимулирование для художника. Вот и у меня теперь нет ни планов, ни замыслов, и я радуюсь тому, что их нет. Беру лист бумаги и начинаю ощущать беспокойство, неясное брожение, которые заставляют руку брать карандаш и рисовать. Из этого брожения, чего-то туманного, каких-то едва различимых силуэтов рождается рисунок. Я начинаю рисовать, и получается живое...

Галина Трифонова: Это здорово! Такого, по-моему, у тебя еще не было.

Василий Дьяков: Если вернуться к вопросу о форме, то Малевич мне ближе, чем Филонов. У Малевича более крупное, мощное движение по плоскости. Вероятно, во мне не умер до сих пор скульптор. В 1957 году в Манеже я видел выставку искусства социалистических стран, тогда я еще скульптурой не занимался, но в зале поляков был поражен увиденным – до сих пор во мне остается красота той массы белого камня. И эта красота массы осталась во мне до сегодняшнего дня. Из скульпторов моим кумиром остается румын Брынкуши. Сейчас я понял, почему он в свое время ушел от Родена, учеником которого был. Потому что Роден страшно любил Микеланджело – воспевание мышц, плоти, телесности. А Брынкуши захотел делать скульптуру, оставляя камень камнем, а не превращать его в живую плоть, в дыхание. Он признавался, что ему чужд Микеланжело. Брынкуши ушел от Родена и сделал первую свою работу – яйцо. Когда я смотрю на эту работу, то понимаю, что это потрясающая нирвана! Там лишь слегка определяются очертания лица. И такая гармония в этой форме! И это вечно – статуя, статика. Идея статики мне тоже очень близка. Не движение в скульптуре, но состояние покоя. В этом гармония и равновесие мира. Это меня всегда волнует в скульптуре. И это я перенес в живопись. Считаю, что скульптура воспитала во мне ясную формулировку композиции. Я любил работать в камне, а там не разбежишься. И это перенес в живопись, рисунок, пастели.

Галина Трифонова: В мастерской Василия Николаевича мы видим рядом с работами последних лет его скульптуры 1960-х годов. Посмотрите: и там, и там – любовь к статике, к плоскости и обобщению. Мы видим пространство не повседневности, оно очищено от сиюминутного, от ненужных деталей, которые обычно вносят ощущение случайности. Здесь все внешне остановилось и звучит какая-то напряженная тишина. Помню, Василий Николаевич, твой замысел о Храме Тишины, обязательно об этом напишу. Ну и цвет, он слит с формой, то обнаруживает ее тяжесть, то выводит ее на звучные цветовые плоскости. Вот фигура с плоскостью: черный, желтый и синий. Какое звучание сложное – и мажорное, и скрыто драматическое. И – красиво.

Здесь, в мастерской Василия Дьякова, все работы организованы художником по его камертону. Какой он? Я скажу, как это чувствую, – в нем огромная внутренняя сила и внутренняя неподвижность. Позволяет это выразить форма – строго, сурово высеченная или лирически плавная, с текучей пластикой, но все равно строгая. Этакое тяготение к вечным незыблемым основам. Речь идет не о границах Жизни и Смерти, а о том, что вне Жизни и Смерти, до и после них. Поэтому возникают абстракции, которыми дорожит художник.

Но лично мне дороже форма, насыщенная человеческим присутствием. И не в мимезисе – визуальном родстве с реальностью – здесь дело. Просто не хочется, чтобы человек с его чувствами и присутствием в пространстве, когда взаимно пространство и человек одухотворяют друг друга, покидал это пространство. Чувство пустоты – может, оно как чувство полной свободы, нужно художнику, но мне и моему современнику – нам хочется быть внутри этих взаимосвязей, а не за их пределами.

При этом я уважаю личные эксперименты художника, их важность и нужность в его собственном движении. В таких работах, как «Материнство», «Голова», «Натюрморт» (с бесконечной колонной Брыкуши), которые мы отобрали на Осеннюю областную выставку и на выставку челябинских художников, которая будет проходит в Башкирии, в Уфе, есть сплав этих качеств – эксперимента и теплоты человеческого чувства. Пространства. И красоты.

И еще мне хочется сказать о том, что Дьяков у нас – первейший и старейший модернист, то есть художник, который в молодости не прошел мимо открытий великого русского авангарда и европейского модернизма. Для него Брынкуши, Пикассо, Малевич – не просто столпы истории искусства ХХ века. Они для него – незримые, но реальные собеседники. И не только они. Василий Николаевич постоянно в творческом диалоге с русской классикой, от иконы до шестидесятников ХХ века. Но обостренно этот диалог выстраивается именно с мастерами ХХ века. Потому творчество Дьякова особенно интересно молодежи: молодые видят, что можно быть современным и оставаться в русле собственно художественных пластических проблем. А выход за их пределы – это выход за пределы художественного пространства и самого искусства, что происходит в contemporary art. Слава богу, выбор всегда есть…