«Меня хранили мама и Всевышний...»

Именно так Валентина Необутова объясняет, как пятилетняя девочка смогла пережить годы Великой Отечественной в захваченном немецко-фашистскими войсками Ржеве. Оккупация, концлагерь, голод и разруха войны и послевоенных лет – в канун 67-й годовщины Великой Победы обо всем этом читателям Chelyabinsk.ru рассказывает заслуженный учитель РСФСР, педагог с 42-летним стажем, участник ансамбля «Память сердца» одноименной общественной организации детей погибших защитников Отечества Валентина Михайловна Необутова.

Голод был вторым убийцей...

– Я родилась в городе Ржев, – вспоминает Валентина Михайловна, – на Волге, всего в 240 километрах от Москвы. Папа работал в Главгидрострое. Когда началась война, отец был в командировке. Дал нам телеграмму: немедленно выезжайте в Москву. Но выехать было уже невозможно. Ржев начали бомбить уже в июле 1941 года.

Поэт Сурков написал о тех месяцах:

Леса пожаром осени горят,
От северного ветра порыжев.
За косогором сорок дней подряд
Пылает древний русский город Ржев.

В начале октября город был оккупирован, и в нашем доме поселились немецкие штабные офицеры. С нами тогда жили родители мамы, ее 14-летний брат Саша, я и сама мама, тогда ей было 26 лет. Понятно, почему немецкое командование выбрало наш дом – старинный, купеческий, большой.

– Вам было чуть больше пяти лет. Помните этих офицеров?

– Не всех, да и многие воспоминания – уже по рассказам мамы. Один был студентом Лейпцигского университета, филологом. Хорошо знал русский язык, но разговаривал с мамой очень осторожно, только если никого не было рядом. Другой – хороший музыкант из берлинской филармонии, играл по вечерам на скрипке. Вот третий – действительно настоящий фашист, его опасались даже свои же немцы. Он настолько всех ненавидел, даже за кошкой нашей охотился, пока не застрелил. Если мама не успевала что-то убрать – он пинал ведро и, пока мама убирала воду, стоял над ней, прислонившись к косяку двери, и хохотал. Еще в доме постоянно бывал работавший при штабе русский парень Василий. Уже после войны, когда вышла книга «Это было в Ржеве», я из нее узнала, что этот Василий был связан с комсомольским подпольем, каким-то образом умудрялся передавать подпольщикам сведения.

– Значит, и в самом городе было какое-то сопротивление?

– Я-то о подполье ничего не знала. Однажды был вырезан длинный участок кабеля – полевой связи штаба с аэродромом. Гестаповцы, чтобы найти воров, взяли в заложники со всего квартала по мужчине с каждого дома. От нас забрали дедушку и десять суток всех заложников допрашивали, били, давали в день только по кружке воды. В конце концов, несмотря на объявления о расстреле, всех выпустили. Но дедушка долго не прожил после этого – переживания его быстро свели в могилу. Но, кроме самих немцев, вторым убийцей был голод. Мы буквально обшаривали все огороды в поисках чего-то съестного. Однажды, уже осенью, бабушка наклонилась за какой-то свеколкой – и один из немцев прострелил ей руку. До самой смерти рука так и висела плетью.

– Ржев вошел в историю длинными, ожесточенными боями. А вы, выходит, постоянно находились под прицелом и немецких, и наших орудий...

– Да, Ржев бомбили днем и ночью все 14 месяцев непрерывных боев. На огороде мы вырыли небольшой окопчик и прятались там всей семьей, да вдобавок соседи с четырьмя детьми. Как налет – так мама хватала нас и тащила в огород. Однажды мама была ранена шрапнелью в живот. В сердцах она заявила, что больше не будем прятаться, хоть что случись! И надо же, когда мы остались в следующий налет в доме, а соседи спрятались в саду – бомба попала прямо в этот окопчик. От наших соседей не нашли даже ошметков...

А немцы-постояльцы во время налетов отсиживались в доме. У каждого из них рядом с кроватью был устроен люк, и при звуках налета они просто прыгали в погреб. Погреб был каменный, высокий, на сваях – дом-то купеческий. Но нас туда не пускали, хотя в погребе опасно было, наверное, только прямое попадание. Это бомбежки. А с 1942 года под Ржевом уже работали «катюши». Когда они начинали стрелять, поднимался невообразимо страшный вой, казалось, небо рушится на землю!

– Как же умудрялись выживать, почитай, на поле боя?

– Выжили-то далеко не все. После войны я нашла литературу и узнала, что в Ржеве, городе с 40-тысячным населением, после освобождения осталось 248 человек! Как сказал Сталин, единственный раз выезжавший на место боев как раз к нам, – уже после освобождения города – «лунный пейзаж»!

Но нас к концу последнего штурма в городе уже не было. Мама болела тифом, после выздоровления немцы определили ее работать на кухню, где разрешалось забирать домой картофельные очистки – только их, одну женщину застрелили за попытку стащить для детей несколько картофелин. Бабушка пыталась отправлять меня просить милостыню – но ребята постарше просто отбирали все, что удавалось достать. А бабушка в конце концов умерла от голода, мама тоже выжила только чудом. Дело в том, что тот подпольщик, Василий, в конце концов попался. Видимо, к нему не пришел связной, и он передал какую-то записку маме. Немцы увидели это, схватили его – но тут начался очередной страшный обстрел. Василия они увели куда-то, а про маму просто забыли. Я однажды, прячась от наших постояльцев, – боялась их жутко, даже не могла сама взять какое-нибудь угощение! – обварила ногу кипятком из печи. Надо отдать должное немцам – они написали записку для военного врача, и тот в промежутках между наступлениями советских войск успел спасти мне ногу. Но на коленке до сих пор остается пятно от того ожога...

– Вы носите знак «малолетний узник». Побывали в концлагере?

– Да. В конце января 1943 года, после пятого штурма Ржева Красной армией, немцы собрали всех жителей, кого могли, и вывезли из города. Погрузили нас троих – мать, меня и Сашку, в вагоны-телятники. Я подхватила тиф... Мама тщательно скрывала мою болезнь от немцев – иначе бы больную просто выкинули на мороз! Когда из вагона выводили людей на воздух оправиться, мать набирала снега в рот и поила меня им. Больше никакой помощи она оказать не могла... В конце концов нас привезли в концентрационный лагерь в городе Слуцке, в Белоруссии, полный лагерь женщин и детей. Это я уже помню сама – поселили нас в огромный барак. Повезло – мы оказались на третьем ярусе нар, достаточно высоко для вшей. Люди паршивели там страшно.

– Долго это продолжалось?

– Под Слуцком был какой-то перевалочный пункт, но мы провели там девять месяцев. Немцы проводили женщин через медкомиссию и, отобрав детей, отправляли в Германию. Куда пропадали дети, никто не знал. Мне повезло: наступила осень, надо было срочно убирать урожай для немецкой армии. Нас вывезли в Барановичский район Беларуси убирать хлеб под присмотром полицаев. Какие это были сволочи! Мы работали на полях – мама жала хлеб, я связывала в снопики.

– Белоруссия – это ведь партизанский край?

– Днем в деревне хозяйничали немцы, отбирали все, что можно – кур, яйца, молоко. А ночью приходили партизаны, и им тоже была нужна еда. Словом, местных грабили постоянно со всех сторон, так что им уже не нужно было ни фашистов, ни советских – есть-то самим было нечего. А нас освободила армия в 1944 году. Осенью 44-го вернулись на родные пепелища, во Ржев. Жить было негде, мыкались по землянкам, по знакомым.

Немецкий язык все равно уважаю

– Войну, значит, все же пережили. Жизнь наладилась?

– Хорошей жизни, достатка не было еще долго. В 1944 же году я пошла в первый класс, в школу. Самое яркое воспоминание – с каким нетерпением мы ждали перемены. Учительница приносила нам, первоклашкам, на подносе куски черного хлеба размером со спичечный коробок, посыпанные кусочками сахара, чуть подмоченные, чтобы сахар прилип... Мы жевали их, как драгоценное пирожное!

Потом нас перевели в другую школу, бывшую мужскую гимназию. А во время войны в здании гимназии было гестапо. Никак не забуду страшный, застоявшийся запах мертвечины! До десятого класса мы благоустраивали территорию – и все время и в школьном дворе, и на территории парка, который мы же и разбивали рядом, выкапывали человеческие останки.

– Но все-таки вы выучились и даже стали педагогом?

– А я всегда знала: нужно учиться хорошо, рассчитывать больше не на что! Мама – инвалид 2 группы, отец погиб... После школы поехала в Ленинград, долго не могла решить, куда поступать. В конце концов написала заявление на иностранные языки – они в школе давались мне легко, я и не думала, что они для кого-то представляли сложность! Поступила на факультет английского языка, вторым пошел немецкий. Меня часто спрашивали – как же ты так пострадала от немцев и учишь немецкий? Что ответить? Ведь культура-то немецкая – богатейшая! Это Гете, Гейне, Шиллер, Бетховен, Моцарт. И преподавать мне пришлось в основном немецкий язык. Почему-то в районах Челябинской области, где я работала, попадались школы исключительно с немецким языком. А преподавала я, когда меня прислали на Южный Урал, не в Челябинске, а по районам – под Еманжелинском, на Коркинском цементном заводе, в Томино... В железнодорожной школе №10 станции Полетаево проработала 28 лет, а до того – 12 лет завучем в школе в Томино.

– Выходит, большую часть жизни вы провели все-таки в Челябинской области?

– Я проработала в южноуральских школах 42 года. Было много разного, но вспоминаю с улыбкой. В Томино завуч посоветовал мне, начинающей учительнице: не заходи к детям с профессорским видом! Улыбнись! Я зашла – и полгода у меня никакой дисциплины не было! Хотя до этого, на практике, вообще не было никаких проблем. А здесь – только отвернусь к доске – и доску же и начинают обстреливать такими пульками на резинках... Каюсь, я приготовила себе такую же резинку, и, когда главный в классе заводила своей все же щелкнул, ка-ак врежу ему в лоб этой резинкой! Поборола, словом, пульки. А после была полетаевская школа, мужа как раз назначили директором Полетаевского совхоза, а я вслед за ним – в огромную, на полторы тысячи ребят, школу! И здесь – 28 лет, два месяца и шесть дней, большую часть – руководителем секции учителей иностранных языков. Так точно знаю срок, потому что его не поленились высчитать знакомые железнодорожники, школа-то в их ведомстве!

– Добились успеха на преподавательской ниве?

– Считаю, что да. Однажды мой доклад «Роль самостоятельной работы при изучении иностранных языков» был рекомендован для участия во всесоюзных педагогических чтениях. Было тайное голосование, и моя работа вдруг заняла второе место! Выдали премию – сто рублей, но 25 из них – налог. А на оставшиеся 75 мы немедленно пошли и купили мне куртку, она и до сих пор где-то в шкафу висит...

Было и многое другое. В 1980-м мне присвоили звание «Отличник народного просвещения», в 1988-м – Заслуженного учителя РСФСР. Была огромная внеплановая проверка, а я о ней даже не знала. Мол, ходит какая-то комиссия на занятия – и бог с ней. А проверяющие, оказывается, еще и расспрашивали моих детей – я к тому времени уже имела классное руководство. Оказалось, что у меня лучше всех поставлена внеклассная работа. У меня сейчас внуки учатся в школе – ничего подобного от них не слышу!

– Вы проработали в школе до 2001 года. Есть ли разница между советской и российской системами образования?

– Как сказать... воспитательная работа у нас всегда была на высоте. Я сейчас часто встречаюсь со студентами, так вот, никто из них не знает даже, когда состоялся самый первый Парад Победы.

А тогда было принято, чтобы каждый класс носил имя какого-то знаменитого человека. И мои ребята решили бороться за право носить имя Николая Ивановича Кузнецова – легендарного нашего разведчика, который в Великую Отечественную охотился на высших чинов немецкой армии. Мы изучили его биографию, раздобыли двадцать адресов партизан, с которыми подо Львовом и Ровно встречался Николай Иванович. Адреса я раздала своим пионерам. Если б вы видели, какие у них были глаза, когда я раздала им адреса!

И серьезно к этому относились не только у нас! Из Москвы мне прислали официальную бумагу об идентификации разведчика. Потом довелось побывать во Львове, там на могиле Кузнецова растет березка. И на ней – штук десять повязанных пионерских галстуков! Очень красиво. Я предложила своим по возвращении – мол, давайте вышьем золотой нитью галстук и пошлем во Львов. Сделали, отослали, и ребята из львовского отряда «Факел» прислали нам в ответ письмо. Раздобыли еще и пластинки с воспоминаниями партизан-сподвижников Николая Кузнецова, мы прослушивали их, ребята просили послушать их домой.

До сих пор жду сведений о могиле отца...

– С 2001 года вы стали пенсионером. Чем занимаетесь теперь, на заслуженном отдыхе?

– Я всегда отвечаю – поем и пляшем. Я живу общественной работой. С 1994 года – в челябинском обществе малолетних узников концлагерей. Горько видеть, что их с каждым годом остается все меньше! Узники умирают даже чаще, чем ветераны Великой Отечественной. У тех не редкость и возраст глубоко за 90 лет. Среди наших таких почти нет.

А кроме этого – хор ветеранов Дворца железнодорожников и ансамбль «Память сердца» нашей региональной организации. Дали уже около 200 концертов, причем не только по области! В свое время губернатор Петр Сумин выделял деньги на поездки детей защитников Отечества к могилам отцов. Съездило 925 человек! С Валентиной Михайловной Новиковой, руководителем организации «Память сердца», мы с ансамблем проехали по местам захоронений. Тула, Орел, Брянск, Смоленск, Великий Новгород, Санкт-Петербург. Везде встречались с местными ветеранами и курсантами военных вузов. Тур вышел патриотический. Были в Киеве, Запорожье, в Прохоровке, на месте легендарного танкового сражения.

– А своего отца вы, выходит, не видели с начала войны?

– Мы с мамой искали его следы несколько десятилетий! А нашлись они только в 2001 году, через десять лет после смерти мамы! Я была в мемориальном комплексе на Поклонной горе, там в электронных архивах и нашлась информация о полных тезках папы. Нашла и его самого – все совпадает! Заплакала, а руководитель комплекса давай утешать: мол, ваш отец хотя бы учтен! А сколько так и оставшихся безвестными!

Но подробности разузнали только после 65-й годовщины Победы: Я еще раз связывалась с мемориалом на Поклонной горе, после этого сын нашел в Интернете еще сведения: оказалось, младший лейтенант Михаил Орлов попал в плен в 1942 году, был помещен в концлагерь Смела в Черкасской области. Нашли в Сети персональную карту узника – немцы заполняли такие документы. В ней были инициалы, имена родителей, даже девичья фамилия моей матери и ее адрес. Словом, дотошно. И последняя информация – что 1 марта 1943 года он умер от инфаркта. В концлагере? Написала в Черкасский военкомат. Оттуда ответили, что в Смеле, под Черкасском, захоронено 18 тысяч человек, офицер установлен только один. В международном Красном Кресте пообещали продолжить расследование, найти в конце концов его останки... Но пока окончательной информации нет – я так и не знаю, где могила отца.