Бесплатные роды: аттракцион для камикадзе

Натурам впечатлительным и особо чувствительным читать не рекомендуется.
Описанные события произошли два года назад.

Редакция

«Армию можно ругать и ненавидеть, но без нее настоящим мужиком не стать», – если бы автор этого перла был тетенькой, фраза неминуемо коснулась бы не столько женщин, сколько отечественных роддомов. Тем, кто хоть раз попадал в это заведение, открывается другое измерение бытия. Женщина преображается. Она обзаводится не только малышом, но и настоящим терпением, умеет верно расставлять приоритеты в жизни, ценить то, что действительно достойно этого, и не размениваться по мелочам.

Безусловно, решаясь на беременность, каждая из нас прекрасно дает себе отчет, что обратного пути не будет. И самое жуткое в процессе – его финал: короткий отрезок времени, называемый «роды». Все 40 недель мы беспокоимся о младенце, стараясь задвинуть в самый дальний уголок мысли о его непосредственном появлении на свет: кто бы что ни говорил, а в размышлениях о боли приятного мало.

Что касается лично меня, то вторая беременность шла без приключений, и ожидание визита в роддом забивало мою голову минимально. Сами знаете, только первый раз бывает страшен, дальше – легче.

Схватки пришли, как на работу, к девяти утра, и не отпускали до шести вечера. За это время через пронизанную болью предродовую палату прошло немало счастливиц. Одна между схватками затравленно обещала в трубку мобильника свекрови, что после рождения внука по-прежнему не будет претендовать на жилплощадь. Другая пыталась выяснить, кто же все-таки отец ее ребенка, третья со слезами умоляла друзей пьяного мужа покинуть квартиру и оставить с папашей десятилетнюю дочь одну.

Телефонные вопли, сменяющиеся стонами и криком тех, у кого начались потуги, ни мало не беспокоили людей в белых халатах. В недоумение приводила лишь Виктория Токарева, распахнутая в начале второго рассказа, на моей кровати: «Здрасьте, тут люди рожают, а она книжки почитывает! Быстро убрать, пока доктор не увидел! Это надо же, придумают тута!..» Литература послушно скрылась в пакете с джентльменским набором роженицы, отгородиться от прозы жизни больше было нечем. Пришлось принимать участие в разрешении проблем тех, кого по соседству скрутило.

В шесть вечера в дверях палаты появилась акушерка и медсестра. Чуть помедлив у кровати рядом, решительно направилась ко мне.

– У вас, Яна, проблемы. Таз узкий. Ребенок не может пройти.

– 130 сантиметров в бедрах – узкий таз?! – может, это у меня с цифрами в голове непорядок? Я же филолог, не математик. – Не слышала такого с первой дочкой, роды шли нормально.

– Можем помочь вам. Постучать по тазовым костям молоточком, тогда головка пройдет.

Ловлю взгляд медсестры. Ее коллега – в своем уме? В карих глазах, как в зеркале, отражается мое недоумение. Пару раз хлопнув ресницами, та обращается к начальству.

– Лариса Семеновна, она вроде адекватная и так подпишет…

– Что подпишу? – в голове проносится вся жизнь. Какой молоточек, какие кости?!

– Бумаги на кесарево.

Минуту посовещавшись и получив от меня мгновенное согласие, достают из папки документ. Подпись внизу листа выдворяет сотрудниц за пределы комнаты. Одна за другой соседки, кряхтя и ругаясь на мужей, ковыляют в родзал. Уже оттуда вслед за финальным взвизгом раздается детский сдавленный плач.

Боль в животе становится нестерпимой, врачи проявляют интерес только к сердцебиению малютки. На мои вопросы ответ один: «Ждите, пока примем роды. Еще семь осталось». Семь, пять, четыре… еще двух экстренных привезли… Потуги вышибают из ума, начинаю вопить так, что у самой уши закладывает. Между приступами собираю все, что в голову взбредет – и про клятву Гиппократа, и про «вы же женщины!» – и выдаю на гора. Внимания – ноль. Наконец, разгневанная Лариса, которая Семеновна, призывает к совести: «Нравится делать больно ребенку, да?! – и, хлопнув дверью, дает распоряжение персоналу: – Везите ее!»

Лампы операционной отрешенно освещают неторопливый консилиум. Время идет, лишних телодвижений со стороны лекарей не наблюдается. Судороги отнимают последние силы. Ждем педиатра: без него кесарева сечения не случится, все логично. Каждая минута вытягивается до невообразимой длины прежде, чем анестезиолог уверенным движением входит острой иглой в вену: «Спи уже».

***

Палата. Покой разлит в каждом миллиметре вокруг меня. Невыносимо хочется пить, в голове шумит океан. С трудом разлепляю глаза: желтый свет фонаря с улицы выхватывает из темноты спящих женщин. Живот непривычно плоский, поминутно напоминает о себе ноющей болью. На телефоне – полночь. Будто качаюсь на волнах, уютно и спокойно. Холодные пальцы на свежем шве заставляют снова проснуться.

– Как дела?

– Хорошо. Как прошла операция? – женские руки гуляют по животу. – Ребенок в порядке?

Врач задумчиво смотрит сквозь меня, записывает что-то в карту и шумно закрывает за собой дверь. Одна за другой заполняются оставшиеся пустые кровати: санитары сваливают с каталок безвольные тела. Запрокинутые руки неестественно отсвечивают лунным светом. Спустя полчаса появляется другая женщина в белом. Надавив на меня, удовлетворенно кивает головой и, оставив без всякого внимания мой вопрос об исходе родов, удаляется в коридор. Следующий осмотр проходит в том же беззвучном режиме. Мои слова срываются с языка и тают без остатка, не достигая ушей и этого доктора. Предчувствие недоброго возникает где-то около желудка колючей льдинкой, заставляя неметь руки и ноги. Терпение иссякает на мужчине в зеленой униформе, зашедшем проверить недавно привезенную роженицу.

– Вы люди или кто, в конце концов?!! – голос со стороны тонкий, испуганный, как у нашкодившего ребенка. – Я родила кого-нибудь или что?! Со мной что, поговорить нельзя? Скажите хоть что-нибудь!

– Я не обязан, – задерживается возле моей тумбочки «зеленый». – У меня свои больные.

– Пожалуйста, – шепот обрывается на середине слова.

Стеклянные двери играют бликами от коридорных светильников. Шаги щедро сыплются на линолеум. Через минуту выросшая возле койки фигура безучастно сообщает. «Ефименко. Мальчик 3250, 53 сантиметра, – теплая ладонь накрывает вспотевший лоб. Сейчас принесут, покажут». Голос на последних нотах оживает, дарит надежду и радость.

Спящая мордашка, по-старушечьи прихваченная пеленкой, и тугой кокон малюсенького тельца – мой сыночек.

***

Утро встречает неожиданным солнцем в бесконечной череде ноябрьского дождя. Соседки с трудом выкарабкиваются из неудобных кроватей. Будто только научившись ходить, неуверенно двигаются по палате. Дружный эмоциональный подъем не оставляет никого безучастным: одни, не отойдя от наркоза, несут легкую чушь, другие, к которым боль уже пришла, опускают их с небес на землю. «Хорош лежать! – бодро принимается за меня медсестра. – Тихонько-тихонько, туалет напротив, уже вижу – сама дойдешь!»

Вспыхнувший энтузиазм чахнет с каждой секундой, как мороженое в Африке. Хотя даже в таком состоянии неожиданный евроремонт в дамской комнате повергает в шок: неужели роддома со времен моих первых родов настолько изменились? Тогда, в конце 90-х, при входе в облупившийся клозет приходилось громко топать, чтобы мышь хотя бы для порядка забежала за унитаз.

День проходит без приключений, разве что к уже озвученной версии об узких костях добавляется еще одна: операция была проведена, так как шейка не открылась. Ну, что ж, пусть будет так. До конца моего пребывания здесь их число увеличится до шести: последствия прерывания, возраст, окончание срока родовой активности, что-то еще…

К вечеру смотрительница нашего ПИТа, целый день направляющая отдохнувших от операции в простые палаты, добирается и до меня. Похоже, мой вид не такой плачевный, как у остальных: предложения помочь донести пакет не поступает, и я бодро, насколько это возможно в моем положении, тащу его за собой в следующий круг родильного ада.

Общие палаты полны жизни: на радость мамам возле каждой большой кровати стоит маленькая колыбелька. В роддоме действует подход «мать + дитя». Детское отделение есть, но там томится всего несколько крох: те, чьи мамы еще не выбрались из палаты интенсивной терапии, и та, что появилась у женщины, так и не выяснившей, кто малышкин отец.

Персонал радует глаз молодостью, но печалит вены умением в них попадать иглой. Длинные синяки на сгибах локтей тому неприятное подтверждение. Спустя пару дней к ним добавляются кисти рук, а интерны радостно сообщают – на ногах венки ничуть не хуже, чем здесь. Спорить с этим трудно.

Наполненная женщинами палата утомляет мозг чужими заботами, скрыться от них можно только в коридоре – с младенцем на руках и тяжестью возле шва – или в туалете. Последний вариант не столь привлекателен, как в отделении интенсивной терапии, но приемлем для одной пациентки. Цыганка с седьмым по счету ребенком на руках постоянно ведет шумные переговоры с отцом семейства у открытого окна. Тепла внутри от такого действа не прибавляется. Причем количество никак не перерастает в качество: оттого, что бравый цыган часто видит на третьем этаже новорожденного, прикоснуться к нему все равно не может. На короткое время ее загоняют в палату, но затем окно снова распахивается, принося в здание первые заморозки с улицы.

Через три дня решение проблемы найдется: они возьмут платную палату на одни сутки. В реальности это будет выглядеть так. Раннее утро. Все двери палат настежь. Кто-то сцеживается, кто-то разглядывает швы, кто-то кормит ребенка, кто-то, извините, меняет прокладку исполинских размеров. Коридор заполнен с трудом двигающимися непричесанными женщинами: одни идут на укол, держась за стену, другие – с процедуры, прижимая ватку к мягкому месту и подволакивая ногу, которая онемела от сильного антибиотика. Попав в наш «эдем», цыган в ужасе смотрит на заветную палату, которая как раз в конце этого туннеля женского откровения. Так и стоит, прижавшись к углу, пока медсестра буквально за руку не уводит к жене.

***

На очередном осмотре замечаю: пальцы врача оставляют на толстых лодыжках вмятины. Как ненастоящие, одного диаметра от колена до ступни, меня пугают собственные ноги. Доктор, озвучив перед свитой подчиненных замечания, движется дальше. «Подождите, – стараюсь успеть вдогонку, – вас мои ноги не смущают?» Женщина делает шаг назад и констатирует: «Отек». Интерны оставляют запись в карте. Осмотр продолжается. Послушно жду назначения. Традиционно окончив обход напоминанием о порядке в тумбочках, делегация направляется к выходу.

– Стойте!

– Ну, что еще? – сосиска медиков запинается о свое начало.

– Пропишите что-нибудь от отека. Сегодня пятница, я не хочу до понедельника так лежать!

– Не хочет она.., – пожимает плечами врач и неразборчиво говорит название лекарства. Шариковая ручка послушно царапает бумагу.

На посту меня ждут таблетки от отека легких. Хорошо, что не пурген, хотя его действие к ногам ближе. Говорят, в платной палате врачи теряют время на то, чтобы объяснить пациенту смысл и действие назначаемых препаратов. К сожалению, нас, безденежных смертных, это не касается. Нас вообще не обязательно заранее извещать о своих намерениях. Например, зайти на осмотр и получить в подарок чистку матки без обезболивания. То, что ребенок один в пустой палате (соседки на тот момент уже были выписаны), никого не интересует.

«Мы же быстро, – спокойно отводит вопрос специалист в заляпанном кровью фартуке. – У тебя температура неделю не сходит, с этим надо бороться». Не отрываясь от процедуры, объясняет заглянувшей практикантке: «Готовь, как обычно».

Позже в гинекологии мне скажут: «Сразу после родов смысла в обезболивании нет: шейка еще открыта». Думаю, это решил в свое время большой оптимист, к тому же мужчина. Больно! Больно так, что готов улететь без дополнительного горючего с кресла прямо в космос, подальше от женщины в фартуке мясника.

Медсестра исчезает из кабинета, не дождавшись конца экзекуции. Мне разрешено проведать малыша и сразу идти в конец коридора в процедурную. Сынулька мирно посапывает в кроватке. Судя по всему, так и не заметил, что мамы рядом нет. В моем случае скорость – залог спокойствия. Напротив шестой палаты начитает противно кружиться голова, под ногами, как в фильме ужасов, быстро растет лужа крови. Вышедшая из комнаты роженица начинает голосить, что здесь женщина умирает. Маленькие жесткие руки моей недавней мучительницы сильно толкают в спину: «Быстро в процедурку пошла! Бегом!!!»

Кровь хлюпает в резиновых шлепанцах, из-за углов, как по мановению волшебной палочки, появляются люди в белых халатах со вселенской заботой на челе. Кушетка приятно охлаждает спину, медсестра чудом умудряется с первого раза попасть в вену. Первые декабрьские снежинки из открытого окна сыплются на мою ночную рубаху. Доктор требовательно поворачивает ладонями лицо к себе.

– Ты видишь меня?

– Ребят, окно закройте…

– Сколько пальцев?!! – персты с аккуратно стрижеными ногтями маячат перед глазами.

– Да все нормально. У меня ребенок в палате один, отдайте его в детское отделение, пожалуйста, – к гадалке не ходи, отсюда быстро не выбраться.

Заведующая громко воспитывает молодежь, что не довели пациентку после операции до процедурки, отправляет за моим мальчиком.

***

Через некоторое время добираюсь до малышкового отделения, не подозревая, что сегодняшние приключения еще не закончились на этом. Оказывается, пока сын разбирался с ручонками (педиатр разрешил пеленать только ножки), сорвал с себя все опознавательные бирки. И они благополучно уехали вместе с распашонками домой стираться. А, как известно, нет документа – нет человека. И уже совершенно без разницы, что в отделении без мам всего три младенца – два только рожденных и один – недельной давности. Пока не предоставлю бирку, ребенка – не отдавать! То, что он надрывается от крика и мучается от голода, а я от не сцеженной груди, дело десятое.

Полуживая, иду на поклон к заведующей, что несколькими часами раньше гнала меня до процедурного кабинета. Кто, как не она, подтвердит, что мать-герой сегодняшнего представления – я, и что именно она именно моего ребенка просила отдать педиатрам?!

Как и все остальное, это событие завершается благополучно, и я со всем своим темпераментом ныряю в послеродовую депрессию. Ее за те три недели, что провела в роддоме, видела не раз. Как лавина, которую ничем невозможно остановить – истерика, не имеющая логического начала и конца. Не я первая ищу спасения у дежурной и явно не первая слышу остроумный ответ: «У нас роддом, а не психиатрия. Ну, нет у нас успокаивающих, девочки! Воды попейте, что ли…».

Следующий день замечателен последствиями то ли снова подпрыгнувшей температуры, то ли открытого во время капельницы окна: несцеженная вовремя грудь твердеет, как камень. Здравствуй, прилившее молоко! Сцедить его вроде получается, но температура не думает падать. Электрические молокоотсосы в роддоме есть, но под запретом: хранятся для совсем безнадежных. К вечеру педиатры сжалились, убираю застоявшееся молоко при помощи автоматики. Градусник не радует, ртуть стремится к 39. Инициативу детских врачей неожиданно – уже из дома – подхватывает зав нашего отделения, благословляя на пользование вторым аппаратом.

Итог медицинский усилий и моего покорного и неумного согласия – разбитая в кровь грудь, абсолютно пустая на ночное кормление. Появляется первая смесь и первые запоры у малютки.

С рассветом в палату заглядывает посланник с нижних этажей здания и, выслушав мою невеселую историю, уверенно заявляет: «Ваша грудь не предназначена для кормления. Согласен, редко встречается, но бывает. Сейчас покормите последний раз – и перевяжем ее, температура восстановится. Нельзя же так над собой издеваться».

Лучше бы последнюю фразу он не произносил. Не особо вежливо прошу мужчину закрыть дверь с той стороны. Он, так же не особо напрягаясь, выполняет просьбу: видимо, все, что обещал, сделал. Мне после мучительного кормления – ставший привычным путь на разделочный стул в операционной. Вместо одного доктора – целый табун. Маленькая женщина властным голосом требует списка моих достижений: «На шестые сутки появилась температура 38,4 градуса, учащенный пульс. Матка увеличена и болезненна». Термины отскакивают от уст нашей заведующей. Все замолкают в ожидании.

Точным движением женщина находит больное место, снимает перчатки и с укором замечает: «Классика послеродового эндометрита. Читайте учебники, коллеги. Я ее забираю».

Так я перемещаюсь в гинекологию, откуда через неделю успешно выписываюсь домой. Но прежде в роддоме на бумаге ставлю автограф, удостоверяющей, что претензий к обслуживанию не имею. «Вы – взрослая женщина, у вас второй ребенок. Вы же понимаете, что все произошедшее здесь – необходимость. Мы спасли вашего мальчика. Мы спасли вас. Попишете?» – ласково смотрит в глаза медсестра.

Да подпишу, конечно, и постараюсь все забыть. Она-то чем виновата, подумалось мне тогда.

***

В гинекологии меня, сильно похудевшую женщину с желтой кожей, первым делом попросят закатать рукава. Неодобрительно глянув на синяки, начнут обсуждение поступившей пациентки: «Вечно нагадят там, а нам разгребай», и определят в палату с регрессом беременности, где женщины с умершими детьми в животе будут терпеть мои беспрестанные сцеживания и уходы к маленькому в соседнее медицинское здание. Пожалуй, это уже другая история.

А роддом напомнит о себе спустя девять месяцев, когда я сама из шва кесарева сечения достану половину забытой медиками нити. Ну, да это мелочи. Ничто по сравнению со спасением человеческой жизни.