Галина Юзефович о Пелевине, худшем романе в жизни и книжной попсе (она её читает)

Галина Юзефович — самый медийный литературный критик страны, известный прежде всего благодаря еженедельным книжным обзорам на «Медузе». А ещё — человек с феноменальной способностью: скажем, пять романов в неделю не является пределом. Мы встретились с Галиной во время Южно-Уральской книжной ярмарки, чтобы поговорить о скорочтении, Викторе Пелевине, психоделическом опыте, ужасе от сериалов, измельчании писателей, лучшем произведении в её жизни (невозможно переплюнуть) и самом ужасном романе (жутко популярен).

О скорочтении и невозможности смотреть кино

— Галина, почему-то всех интересует, как вы читаете? При таком ритме необходимо скорочтение?

— Читаю я на побитом жизнью планшете в основном pdf-файлы, которые присылает издатель. Никаких техник скорочтения я не знаю и знать не хочу, потому что оно годится разве что для бизнес-литературы, которую читать не нужно вообще. Темп у меня чуть выше среднего за счёт того, что этот навык прокачивается. Читаю я быстро, но не супербыстро: скажем, моя коллега, книжный обозреватель Forbes Наташа Ломыкина, делает это вдвое быстрее.

— А где вы читаете? Везде? В самолёте, например?

— Это идеальная ситуация для чтения, потому что в самолёте тебе никто не напишет и не будет дёргать. Но в целом я бюджетирую время для чтения, 3–5 часов в день. Бывает, книга затягивает так, что читаю до поздней ночи. Из недавних — роман Шамиля Идиатуллина «Последнее время» просто заворожил меня. Не могу сказать, что прямо понравился, но затащил.

— А вы в этот момент прямо отключаетесь от внешнего мира: перед глазами только сцена и ничего больше?

— Да, этот навык тоже прокачивается, только он не бесплатный. Я, например, с большим трудом смотрю кино. Я могу сходить с семьёй в кинотеатр, но для меня это большая когнитивная нагрузка. А когда я слышу, мол, сел посмотреть сериальчик и шесть серий за вечер отмахал — для меня это звучит как фильм ужасов. Я настолько привыкла визуализировать и озвучивать литературу у себя в голове, что, когда мне выдают готовый образ, я давлюсь. Я это воспринимаю, будто кто-то вошёл ко мне в голову и там топчется. Это отчасти явление поколенческое: в моём детстве и юности книги были единственной формой эскейпа и погружения в другой мир, все приключения происходили где-то между книгой и твоей головой. Для меня это органично. Я только так умею.

Об отношениях с писателями и существовании Пелевина

— Ваши рецензии очень сказываются на писателях. Например, «Петровы в гриппе...» Алексея Сальникова я прочитал, потому что ваша рецензия была «продающей», но его следующий роман «Опосредованно» не читал по той же причине — вы прохладно к нему отнеслись. Какие у вас отношения с писателями?

— По возможности никаких. У меня нет друзей-писателей, и мой персональный круг общения — он вообще не литературный. Для критика очень важно сохранять дистанцию. Если начинаешь общаться с писателем, при чтении его романов замечаешь, что личность писателя у тебя фонит, начинаешь слышать в тексте его интонации. А это неправильно. Критик должен сохранять отношения с текстом, а не с писателем. У нас с писателями нормальные рабочие отношения, но мы почти не пересекаемся. Понятно, что, если мы летим в одном самолёте с Григорием Служителем, мы вежливо раскланиваемся и говорим про погоду, но это никоим образом не дружба.

— Включу Юрия Дудя: вы хоть как-то осязали существование Виктора Пелевина?

— Вживую — нет. Виктора Пелевина видал в начале нулевых мой папа (писатель Леонид Юзефович. — Прим. ред.). Просто Пелевин очень любит книги моего отца о Монголии, «Князь ветра», например. Они встречались, о чём-то беседовали, но папа мой такой... немножко просветлённый, не от мира сего. Поэтому папа не так чтобы сильно зафиксировался на той встрече. А ещё Пелевин — одноклассник моего главного редактора Гали Тимченко, издателя «Медузы», но и она последний раз наблюдала его лет двадцать назад на встрече одноклассников. Сама я с ним никогда не разговаривала и не переписывалась, но как-то редакторы переслали мне письмо, в котором он просил выдать мне рукопись его романа iPhuck раньше всех с лестной для меня припиской «Галя клёвая». Адрес электронной почты был тщательно замазан. Так что некоторые сигналы из потустороннего мира до меня долетают.

О писательских амбициях

— Неужели у вас не было желания написать роман самой?

— Вообще никогда. У меня скотская потребительская натура: я читатель. Я правда больше всего на свете люблю читать. Пусть это звучит по-детски, но это правда.

Более того, мне 45 лет, и к этому возрасту начинаешь хорошо понимать собственные границы. Я знаю, что могу написать роман, и это будет даже неплохой роман, но когда боженька раздавал людям дарование, моё дарование оказалось не в этой сфере. Я могу написать такой культурный, сделанный по схемке роман, чтобы не было стыдно, но не более. Во мне нет того, что сидит внутри, скребётся, просится наружу. Во мне ничего не скребётся — мне бы хорошую книжечку почитать (смеётся).

О лучшем произведении всех времён

— Вы любите античную литературу. Объясните на пальцах, как её можно любить: она же такая... ну, не от мира сего.

— Ну, смотрите: я заканчивала классическое отделение историко-филологического отделения РГГУ. Там ты пять лет сидишь и каждый божий день на очень трудном древнегреческом языке (а он правда очень трудный) и чуть менее трудном латинском читаешь тексты. Эти тексты написаны в совершенно другом мире, они бесконечно пафосные, сложные, вычурные. И 24 часа в неделю ты занят тем, что пропихиваешь их в себя. И вдруг этот процесс становится наркотическим, галлюциногенным. Это очень интересный и ни с чем не сопоставимый психоделический опыт. Тебя начинает переть. Античная литература прорастает в тебе, начинает с тобой разговаривать. Есть роман Донны Тартт «Тайная история», где главным героям, ребятам из университета, приходит идея реконструировать дионисийскую мистерию, нажраться каких-то веществ, напиться алкоголя и всё это пережить. Ничем хорошим, понятно, это не кончается, и нормальный читатель думает: господи, какие странные психи. А я читала и думала: какая клёвая идея и почему мы сами не додумались (смеётся).

Этот опыт тебя действительно меняет. У однокурсников какая-то личная жизнь, романы, пьянки, тусовки, а ты сидишь и читаешь Софокла на древнегреческом. И да, наверное, в русском переводе и без подготовки античная литература плохо воспринимается. Но я зашла с другого конца, и лучшая книга в мире — это «Царь Эдип» Софокла. Ничего прекрасней на свете не написано, хоть режьте.

О всеядности

— При таких исходных данных вам удалось избежать пафоса «большого литературоведа», который не станет читать роман своего современника. Почему?

— Природная всеядность и любопытство. Мне и такое интересно попробовать, и сякое.

— Обострю вопрос: вы будете читать книжку из серии «Спецназ атакует»?

— Ну одну книжку из серии я прочту, чтобы понять, что это такое. Но читать всю серию не буду, потому что книги такого рода однотипные и клишированные: прочитал одну — прочитал их все. Когда я называю себя всеядной, это не значит, что я готова есть из помойки. Это значит, что я готова пробовать разное.

Бумажные книги против электронных

— Вы читаете на планшете. То есть бумажного фетишизма, как у большинства россиян, у вас нет? Это порой прямо бесит: отказываются читать, пока не напечатаешь книгу на бумаге.

— Нет, у меня такого фетишизма нет. Но в России рынок электронных книг — это примерно 12%. То есть 88% людей читают бумагу.

— А это не цепляние за прошлое? Рассуждения про запах и фактуру бумаги порой заслоняют содержание книги.

— Есть исследования, что 20% людей действительно лучше усваивают бумажный текст. Остальные — это люди консервативные. Но чтение и есть консервативная область. И, кстати, даже мои студенты, люди молодые, порой предпочитают бумажную книгу, потому что на неё тебе не позвонят и не напишут сообщение, не возникнет соблазна зайти в интернет. Чтение — это такой капсулированный процесс, и люди этим дорожат. Они взяли бумажную книгу — они в домике. Инфошум электронных носителей до них не доберётся.

— Можно читать не с планшета, а с электронной книги.

— Да, они тоже позволяют отключиться от мира, но, вот честно, мне электронные чернила не нравятся: подсветка хуже, смена страниц дёрганная. Поэтому сама предпочитаю планшет.

О калибре современных писателей

—

— Вы знаете, и да, и нет. Писатели измельчали, потому что измельчала социальная роль литературы. В XIX веке и на протяжении большей части XX века писатель был реально очень важной фигурой. Я недавно прочитала прекрасную биографию Эрнеста Хэмингуэя «Писатель, солдат, моряк, шпион», из которой абсолютно ясно, что Хэмингуэй был не просто модной фигурой. Писатель съездил на войну в Испанию, а по возвращении его пригласили выступить в Конгрессе США с докладом. Выступление имело какой-то колоссальный резонанс. Все ждали, что Хэмингуэй скажет по вопросу начала Второй мировой войны. Писатели были фигурами огромного масштаба.

Сейчас нерв проходит в других местах, и литература больше не является интеллектуальным и культурным мейнстримом. Литература отъехала на окраины. Понятно, что это меняет и фигуру писателя. Мы не можем сейчас представить, чтобы вышел любой нобелевский лауреат и сказал: «Прекратите, пожалуйста, войну на востоке Украины». И чтобы война кончилась. Или чтобы вышла Светлана Алексиевич и сказала: что это у вас тут за бардак в Минске, давайте уже закончим. В 60-е годы это, скорее всего, так работало.

— Хорошо, социальный статус писателя упал. А есть ли «прогресс» с точки зрения качества текста, если тут уместно говорить в таких категориях?

— Я бы скорее назвала нынешнюю литературу регрессом, но это оценочное высказывание и не совсем правильное. Всё движется по синусоиде, от простоты к сложности, от сложности к простоте. Мы сейчас живём в точке спуска, в точке упрощения. Любая современная литература гораздо проще, чем, условно говоря, литература времён Набокова и до него. За редчайшим исключением. Проще — не означает хуже, это означает другой тип письма. И, я думаю, мы уже дошли до донышка, и процесс разворачивается обратно. Например, каким-то космическим тиражом продалась старая книжка Дэвида Фостера Уоллеса «Бесконечная шутка», которая такая зубодробительно сложная, что я 80 страниц прочитала и сломалась. Очень тяжёлый текст. Но, очевидно, у читателя возник запрос на новую сложность, так что говорить о как таковом прогрессе и регрессе нельзя.

— И всё же в среднем литература упростилась?

— Да, и на уровне слова, и на уровне мысли, и на уровне проработки сюжетов и характеров. Но это не всегда хуже, это просто факт. Возможно, скоро родится новая «сложность» литературы, не такая, к какой мы привыкли раньше.

Об издательском бизнесе

— А нет ощущения, что издательский бизнес сваливается в беспросветную коммерцию, ставя потенциальную выгоду от книги впереди всего?

— Нет, издательский бизнес удивительно честный и прозрачный, и если ты хочешь, чтобы книга продавалась, ты должен издать хорошую книгу, пусть она будет даже попсовой. Бестселлер никогда не бывает дутым. Что значит дутый бестселлер? Что людям заплатили, чтобы они книгу купили? Их обставили со всех сторон рекламой? У издателя нет столько денег, и давно доказано, что прямая реклама здесь не работает — только сарафанное радио.

Если книга продаётся, значит, в ней что-то есть. На свете нет романа хуже, чем «50 оттенков серого»: ну, правда, много лет живу, ни разу ничего хуже не читала. Его продажи сначала были огромными, потом упали. Но это значит, что в тот конкретный момент книга попала в потребность читательской аудитории.

— Но вопрос «доходности» книги всегда витает в воздухе, а это критерий... ну, так себе.

— Издательства — не государственные учреждения, которые должны только сеять разумное, доброе, вечное. Если издательство не будет зарабатывать, оно закроется, и никто его не спасёт, особенно в нашей стране, где поддержка издательского бизнеса на нуле. У нас самый высокий в Европе НДС на книги. Издателям трудно, издатели крутятся, издатели придумывают, как продать книги, ищут читателя. Это не про коммерциализацию, а про выживание.

— Разве не бывает противоречий, когда книга отличная, но с точки зрения маркетинга, продаж, доходов провальная?

— Джоан Роулинг с «Гарри Поттером» завернули в десяти издательствах. Ей говорили, что нет такого читателя, и тема странная, и формат странный, и сами вы женщина, к несчастью. Но с тех пор издатели выучили уроки, и они знают, что если книга нравится тебе самому, то с большой вероятностью понравится твоему читателю. Я ни разу в жизни не слышала от издателя, что эту великую книгу мы не будем издавать, потому что мы её не продадим. Да, это может быть пробный тираж в 2000 экземпляров, но книгу никогда не отвергают лишь потому, что она слишком хороша.

Об авторах-открытиях

— Давайте похвалим авторов, которые стали для вас открытием в последние год-два.

— Во-первых, назову Дарью Бобылёву, которая пришла к нам из ниши хоррора. Да, очень странное место, в котором, казалось бы, нет ничего живого. Её совершенно выдающийся роман «Вьюрки» — это такой русский народный хоррор на стыке литературной традиции и такой страшилки. Сейчас у неё выходит космоопера «Неучтённая планета».

Во-вторых, назову Алексея Поляринова: мне очень понравился его роман «Риф» (рецензия как раз вышла на «Медузе»). Его первый роман мне не так понравился, он его недособрал, но ко второму роману подошёл тщательно.

Наконец, я слежу за творчеством автора, который имеет неосторожность носить фамилию Пелевин, но не Виктор, а Александр. Это совсем молодой писатель, у которого вышло два романа, «Четверо» и «Калиновая яма» — фантастика на стыке с почти шокирующим реализмом и очень интересным философским посылом. Особенно я в восторге от романа «Четверо» и очень жду следующей книги.

— Большое спасибо за живую беседу и откровенность!

Благодарим организаторов Южно-Уральской книжной ярмарки за помощь в подготовке материала.

А вот интервью с писателем из Екатеринбурга Алексеем Сальниковым, который проснулся знаменитым внезапно.