Алексей Фокин, ректор УГМАДО: «Самый большой страх – не справиться с болезнью»

Фамилия «Фокин» для всех звучит по-разному. Кому-то в ней слышится гарантия качественного медицинского образования, кому-то – бесценный опыт ведущего хирурга, а кому-то – надежда на спасение собственной жизни. Звенит она и за пределами России. Говоря о восприятии на слух его фамилии, я знаю – Алексей Анатольевич оценит. Потому что профессор Фокин, возглавляющий Уральскую государственную медицинскую академию допобразования, открывший не один хирургический спеццентр на Урале, еще и меломан.

«Мой отец – мой самый большой учитель»

– Некоторое время назад мои коллеги-журналисты писали, что в 43 года вы достигли всего: уважаемый профессор, известный хирург, занимающий кресло ректора медакадемии. Сейчас вам исполняется пятьдесят. Как вы сами оцениваете свои достижения?

– С моей стороны было бы кокетством говорить, что я ничего не достиг в жизни. Я был бы разочарован, если бы не добился целей, к которым стремился. Хотя в масштабах жизни они все равно носят преходящий характер, и их не надо дополнительно фетишизировать. Мои достижения в той должности, которую я занимаю сегодня, состоят из двух больших равноценных блоков: это медицина – хирургия, и та административная и образовательная деятельность, которая связана с подготовкой медработников.

Я происхожу из семьи врачей в первом поколении. Родители моих папы и мамы к медицине отношения не имели, а вот мой отец так же, как и я, всю жизнь занимался хирургией, в частности – сердечно-сосудистой. Он был профессором, заведующим кафедрой Челябинской медицинской академии. Мама большую часть жизни проработала терапевтом в первой областной больнице.

Я закончил 31-ую физико-математическую школу, теперь лицей. Я не стал ни физиком, ни математиком, ни инженером, ушел в совершенно другую специальность. Но, надо сказать, учиться было очень интересно, в школе работали очень сильные учителя и занимались прекрасные ребята, дружбу со многими из которых я сохранил на всю жизнь. Поэтому, может, в плане математическом, техническом, она дала мне не так много, а вот в плане ориентации по жизни – даже очень. В 75-м году я поступил в Челябинский медицинский институт на лечебный факультет, в 81-м его закончил, как я всегда из принципа люблю подчеркивать, с красным дипломом. Из принципа – потому что этот диплом ничего мне в жизни не дал: ни одного балла нигде не добавил и лишнего рубля нигде не принес.

В 81-м году я начал работать, и постепенно сердечно-сосудистая хирургия стала главным делом моей жизни. Я очень благодарен судьбе, что повстречал целый ряд людей, которые оказали на меня хорошее влияние – в человеческом и профессиональном смысле. Я имею в виду преподавателей-хирургов старшего поколения: покойных ныне Юрия Ивановича Малышева и Леонида Петровича Вербовецкого, а также Бориса Яковлевича Борисова, Геннадия Александровича Редькина, Доната Викторовича Сапожникова. И, конечно, отца – моего самого большого учителя. Наверное, редко так получается, когда с отцом кроме понятных семейных отношений возникает еще и профессиональная связь. Я работал под его руководством, что было, кстати, морально непросто – и для него, и для меня.

Вообще, я считаю, что в жизни многое персонифицировано и зависит от конкретных встреч на жизненной дороге.

В областной больнице я впервые стал выполнять большие операции и выезжать с консультациями по области. Это очень ответственно, подтягивает профессионально, заставляет думать и принимать решения, воспитывает характер. Там же под руководством своего отца и Юрия Ивановича Малышева я начал заниматься научными исследованиями и в 90-м году защитил диссертацию, посвященную хирургии артерий нижних конечностей – способах предотвращения гангрены ног. А в конце 90-го года перешел на работу в Уральский институт усовершенствования врачей – сегодня это Уральская государственная медицинская академия дополнительного образования, где я работаю по сей день, но уже в другом качестве. Георгий Андреевич Куватов в то время организовывал здесь новую кафедру, занимающуюся вопросами неотложной медицинской помощи. Я был молодой хирург, только что защитившийся. Он со мной переговорил, я проявил интерес к работе и был представлен ректору, Николаю Ивановичу Тарасову.

Вы спрашиваете о карьере… Безусловно, карьерные успехи приносят моральное удовлетворение, что и говорить. Но все же самые яркие профессиональные впечатления – это, конечно, первые сделанные операции и та самая кандидатская диссертация, потому что впервые ощущаешь, что представляешь определенную ценность для профессионального сообщества, тебя слушают и понимают.

– Вы оцениваете свою карьеру как стремительную?

– Я бы назвал ее логичной. Как-то я ехал в поезде. Вагонные разговоры провоцируют на определенную откровенность: своего собеседника ты не увидишь уже никогда. Запомнился разговор с одной женщиной, которая спросила меня: «И что, вот ты такой талантливый, что прямо весь из себя?» Я считаю, что я не бесталанный человек, но уж в чем себе не могу отказать, так в том, что я всегда много и активно работал. Есть банальное, со школы известное нам выражение, что талант – это труд. Так вот, работать надо много. Без работы трудно что-то реализовать.

– У вас не было желания уехать с Урала в Москву, за границу?

– Интерес к отъезду за границу у меня был в 80-е годы, тогда все общество жило в таких настроениях – смотаться бы куда-нибудь подальше. Но меня больше волновала практическая, профессиональная сторона моей работы. Я повышал свой уровень и не особо не раздумывал, где его применять.

«Дружба России и Европы – миф»

– 90-е годы действительно стали непростыми для России. Как их пережили вы?

– И для меня это было очень непростое время, в том смысле, что я вставал на ноги, стал формироваться как преподаватель, защитил диссертацию. Все это сопровождалось периодом глубоких деструктивных материальных и моральных перемен основ нашей страны. Очень сильно менялись взгляды, настроения в обществе – от тотального оптимизма и ощущения наступающих перспективных изменений до глубокой депрессии. С одной стороны, жить было весьма интересно: перемены, которые происходили в государстве, были просто захватывающие, на многое открылись глаза – то, о чем мы, может быть, даже не задумывались раньше. С другой стороны, ломка происходила настолько значительная, что для некоторых она стала непереносимой.

Жизнь в медицинском мире была очень трудной. Зарплаты были низкие и, мягко говоря, нерегулярные. Целый ряд моих коллег, хороших, перспективных врачей, оставили профессию и пошли по другому пути, в частности, бизнеса. Надо сказать, что у тех, кто шел в это осознанно, получал необходимые навыки, карьера сложилась. А у тех, кто начал работать по принципу «купить-продать», ничего хорошего не вышло, и большинство этих людей испытывают чувство моральной неуспокоенности.

Деньги на медицину в то время государством выделялись маленькие и очень хаотично. Снабжение лекарствами и медтехникой никогда не было идеальным, а в начале 90-х возникла ситуация, когда все это непосредственно легло на плечи пациентов и отчасти больниц.

Евгений Иванович Чазов, бывший министр здравоохранения Советского Союза, назвал ситуацию с высокой смертностью российского населения в первой половине 90-х годов сверхсмертностью. Такое положение сложилось, в основном, именно по той причине, что часть наших сограждан просто не имела возможности получить квалифицированную помощь, люди еле-еле сводили концы с концами. Слава богу, ситуация со временем стала меняться, и сейчас мы живем в совершенно другой стране.

Надо было как-то морально защищаться от того, что происходило за стенами больницы, за стенами собственного дома, и работа – хирургия, преподавание, занятие наукой – стала своеобразным психологическим средством защиты. Поэтому как раз 90-е годы в творческом отношении стали для меня самыми плодотворными. В 96-м я защитил докторскую, посвященную хирургии сосудов, снабжающих головной мозг, и в 38 лет стал доктором медицинских наук, а потом и профессором.

Надо сказать, что в нашей сложной жизни того периода были и положительные моменты: стали появляться возможности для широких контактов с зарубежными коллегами, и не только через Интернет, но и напрямую. Началось знакомство с зарубежной медициной, клиниками, западными университетами и их медицинскими факультетами. До 91-го года мы все-таки жили в обстановке закрытости и так или иначе выраженного железного занавеса.

– Какое впечатление произвела заграница?

– В 96-м году я впервые побывал в настоящей капиталистической стране с официальным визитом в хирургическую клинику. Это была Великобритания, точнее Шотландия, госпиталь в Глазго Royal Infirmary – первая зарубежная больница, которую я увидел воочию: как лечат больных, как строят взаимоотношения, как укрепляют экономические стороны. Многое было удивительно. В тот период тотальной коммерциализации 90-х годов мы задавали иностранным коллегам вопрос: у вас есть палаты элитного уровня для людей с большими деньгами и большим самомнением? Они с удивлением отвечали: ничего подобного не имеется. А если уж это такой богатый человек, что он не может находиться среди обычных граждан, он лечится в частных клиниках, где его кроме персонала никто не видит. Таких очень мало. Основная масса людей лечится в обычных отделениях, в палатах на четыре человека. Хорошо помню: палата разделялась на четыре части пластиковыми плотными ширмочками, которые хорошо изолировали, в том числе в смысле звука. У каждого стоит маленькие телевизор и холодильник. Условия достаточно простые, но уровень помощи очень качественный, высокий.

За этой поездкой последовал ряд других. Они позволили расширить свои представления о профессиональном мире. Сегодня могу сказать точно: когда только что пришедшие в медицину люди начинают выдвигать какие-то сверхоригинальные, с их точки зрения, идеи о том, как надо быстро все перестроить и переставить задом наперед – идет ли речь о медицинской помощи или об образовании – это бред. Надо просто заимствовать лучшие образцы, которые имеются в мире, адаптируя их к нашей жизни. Ломать все, что сделано за эти годы, и переносить новый опыт грубо, огульно нельзя. Это не преувеличение, что Россия очень сильно отличается от других стран: дело не в материальных возможностях, а в климатических, геополитических особенностях, особенностях менталитета, в конце концов.

Три года я являюсь представителем России, так называемым консулом, в Европейском обществе сосудистых хирургов. Этому я обязан человеку, которым я всегда восхищаюсь, без преувеличения – боготворю. Это Анатолий Владимирович Покровский, ведущий российский сосудистый хирург, академик, он работает в Москве в институте хирургии имени Вишневского. Представляя интересы нашей страны даже в такой общественной организации – потому что это не та организация, которая распределяет материальные средства, она создает возможности для международного обмена в области сосудистой хирургии – я уверен, что подобный опыт очень расширяет кругозор.

Сейчас у нас с Анатолием Владимировичем есть очень большая задача: отстоять кандидатуру Москвы для проведения европейской конференции сосудистых хирургов, которая состоится в 2012 году. Казалось бы, до этой даты еще очень далеко, но время летит быстро и надо постоянно доказывать европейскому правлению, которое, надо сказать, сейчас не пылает любовью к России, что мы и экономически можем проводить подобные мероприятия, и способны преодолеть целый ряд жестких требований, и по уровню хирургии нам есть, что показать.

Кстати сказать, сколько б мы не говорили о «пламенной» дружбе с Европой, даже на заседаниях этого правления чувствуется определенная «блочность». Англичане, французы, итальянцы, испанцы сидят отдельно, а мы – русские, турки, югославы, чехи, болгары – стараемся держаться друг друга и переглядываемся при решении вопросов. Все это является отражением политики. В европейском обществе сосудистых хирургов определенное лобби составляют представители Великобритании – не самой дружественной к нам страны. Все происходит в обстановке, с одной стороны, профессиональной солидарности с зарубежными коллегами, а с другой… Все-таки отношение к России в некоторой степени, я бы сказал, настороженное, хотя и лучше, чем в 90-х годах. По крайней мере, если Европе или США что-либо не нравится, они готовы искать компромиссы.

«Хирург всегда найдет себе место»

– Слушатели УГМАДО – не обычные «зеленые» студенты. Как управляетесь с ними?

– Работая здесь, в академии, я, как в армии, прошел все основные этапы: был ассистентом кафедры, доцентом, заведовал кафедрой, потом стал профессором, деканом факультета. В 2000-м году ушел Николай Иванович Тарасов, прежний ректор академии, он и поспобствовал тому, чтобы я занял его место. В этой должности я нахожусь уже семь лет.

В России всего несколько медицинских учреждений последипломного образования: в Санкт-Петербурге и Москве, в Казани, в Челябинске, в Иркутске, в Пензе и в Новокузнецке. Причем статус академии имеется только в Санкт-Петербурге, Москве и у нас, в Челябинске. То есть наш авторитет в этой области достаточно большой.

Вы правы, учреждение специфичное. Мы занимаемся подготовкой медицинских работников, в большей степени – врачей, в меньшей – медсестер и фельдшеров. Наш контингент – выпускники, те, кто уже закончил медицинское учебное заведение и кого надо доводить, так сказать, до той кондиции, когда их будет безопасно допускать к людям для оказания медицинской помощи. У нас другие слушатели, с другой психологией, большей частью – взрослые дяди и тети, которые требуют при чтении им лекций, при проведении занятий основательных доказательств. Многие из студентов, кто больше, кто меньше, поработали в медицине, поэтому, каким-то бездоказательным заявлениям они не верят, а требуют реальных знаний, которые способны им помочь в лечении больных, облегчить их деятельность в медицине. Это требовательный, очень интересный народ. По крайней мере, я рад, что в моей жизни так сложилось, что я стал преподавателем системы последипломного медицинского образования, а не студенческой системы. Хотя, боже упаси, не хочу обидеть своих коллег из Челябинской медицинской академии: студенчество для каждого из нас – это особая пора, в этот период закладываются основы, а это важнейшее дело.

– Совсем недавно в стране был очень актуальным вопрос, пойдет ли президент Владимир Путин на третий срок. Вы уже переизбирались дважды. Что скажете?

– У нас такая система: решение о кандидатуре нового ректора принимается коллективом на месте, но утверждается учредителем – тогда это было Министерство здравоохранения России, сейчас – Федеральное агентство по здравоохранению и социальному развитию. Конечное слово всегда за ним.

Наша академия по объективным показателям на хорошем счету. Когда этот срок закончится, я, естественно, буду выдвигать свою кандидатуру на следующий, я готов работать. Хотя в работе ректора среди редких эффектных моментов очень много малоинтересной рутины. То, что удается сделать показательного в отношении медицины, науки и обучения – это верхушка, заваленная административными решениями и разного рода бумажными делами.

Недавний пример. Приходит ко мне женщина, которая приехала к нам из Курганской области учиться акушерству и гинекологии. У нее через плечо сумочка, из сумочки торчит голова собачки – такая симпатичная маленькая мохнатая собачка. Гостья начинает жаловаться, что ее не заселяют в общежитие. Я говорю – и не поселят. Спрашивает: почему? Да потому, что в общежитии жить с животными вообще-то нельзя, устав запрещает. Ну понятно, что с кошками все равно живут потихоньку, но собаку-то не спрячешь… И начинается сказка про белого бычка: я ей одно, она мне – другое. Я говорю: ну вы взрослый человек, вы ехали в другой город, в течение двух месяцев собирались жить в общежитии и берете с собой собаку… Этот случай хотя бы анекдотичен, а бывает и не до смеха.

Я, конечно, подам заявку на третий срок, а дальше все будет зависеть от коллектива, с которым, я считаю, все-таки сработался, и от решения наших федеральных чиновников.

В любом случае, при мне остается любимая специальность – сердечно-сосудистая хирургия – и прекрасная кафедра сердечно-сосудистой, торакальной хирургии и трансфузиологии. Хирург всегда найдет себе место.

– То есть, если выбирать из тех ипостасей, в которых вы выступаете: врач, ученый, педагог и управленец, вы выбираете хирургию?

– Конечно, федеральное агентство держит меня в первую очередь как управленца, а сам себя я позиционирую как профессора-хирурга.

– Если я не ошибаюсь, вас привлекали экспертом к одному из самых громких скандалов прошлого года – делу Андрея Сычева. Как вы относитесь конкретно к этой ситуации и к подобным, когда люди фактически ничего не знали, слышали очень много версий, в том числе – и о врачебной ошибке?

– Да, я привлекался к делу Андрея Сычева, потом меня, в свою очередь, пытались привлечь к суду за некоторые высказывания, поэтому я с определенной долей осторожности говорю на эту тему.

Как вы знаете, история Сычева – самое грязное и самое громкое, но не единственное дело, касающееся неуставных взаимоотношений. Наверное, больше, чем другие, оно в себе соединило все отрицательные стороны подобных дрязг: борьбу за честь мундира, желание прикрыть свои ведомственные интересы, стремление уйти от ответственности, стремление эту ответственность переложить – хотя бы на самого пациента, дескать, он от природы такой больной.

Я считаю, что мы, челябинские медики, когда он попал уже в наши руки от военных врачей, честно выполнили свой долг. Проводились ведь разного рода экспертизы – независимых или относительно независимых экспертов, и никто из них не высказал ни одного серьезного упрека по качеству оказания помощи Сычеву здесь, в условиях третьей городской больницы.

Обществу нужно задуматься о другом. Ну, Сычев. До этого был, условно говоря, Иванов, после него будет Сидоров. Эти вещи ужасны и они не должны происходить. Причина не в медиках, военных и гражданских, а в узких, специфических военных коллективах.

«Династийность ведет семью в изоляцию»

– Вернемся в начало вашей карьеры. Вы помните свою первую операцию, впечатления от нее?

– В начале работы мне казалось, что все это освоить просто невозможно. Думаю, через такое проходили многие хирурги. Но глаза боятся, а руки делают, тем более если у тебя хорошие учителя, на которых смотришь снизу вверх, как на богов. Когда я пришел работать в областную больницу, там что ни заведующая отделением, то просто звезда – областного, а то и не областного масштаба. Но я, в общем-то, человек достаточно сильный, не дал развиться в себе комплексу неполноценности...(Смеется.)

Моя первая операция для большинства хирургов неоригинальная, – острый аппендицит. Я был студентом шестого курса и помогал мне человек «с огромным опытом» – на год старше меня.

Я хорошо помню первую большую сосудистую операцию. Это был, наверное, 85-й год. Меня вызвали в Кыштым, где у больного рука попала в транспортер, и участок артерий на плече был полностью разорван. Надо было брать вену с его ноги, вшивать вместо артерии, чтобы не развилась гангрена. Я сам таких операций до этого не делал, только ассистировал старшим товарищам. Все это достаточно романтично, если так рассуждать: ты сам принимаешь решения… Конечно, рядом есть телефон, можно позвонить заведующему отделением, профессору, но ты все равно один на один с больным.

– Бывали неудачи?

– Да. Медицина состоит не только из удач. Любой ее раздел никогда не дает стопроцентного положительного результата в лечении. Врачу, занимающемуся серьезной практикой, надо быть готовым и к негативным моментам, и об этом, наверное, надо говорить еще при подготовке студентов. Я хорошо помню одну талантливую девочку на нашем курсе, которая собиралась в акушеры-гинекологи и имела неплохие перспективы. Первый неудачно произведенный ею аборт – с осложнениями у женщины, со скандалом вокруг этого дела – заставил ее уйти из профессии. Хотя при том, что это неприятно, что на кону стоит человеческая жизнь, такие моменты надо уметь переживать, иначе тебе нет места в медицине. Милосердие подразумевает, с одной стороны, доброжелательное отношение к больному, а с другой – строжайшее выполнение своих обязанностей и умение отвечать за свои действия.

– Как часто вы сейчас проводите операции?

– Реже, чем хотелось бы, не менее одного раза в неделю. Административная работа отнимает значительную часть времени.

– В силу большого объема работы свободные часы выпадают вам нечасто. Как предпочитаете проводить это время?

– Я очень любопытный человек, люблю ездить. Необязательно за океан. Я обожаю нашу природу и наши озера, больше всего люблю Тургояк. Такие вылазки дают хорошую разрядку и просто приносят удовольствие. Мои поездки по миру – одна из благодарностей профессии. Очень большие деньги в этой сфере заработать трудно, у меня этого и не произошло, но я рад двум другим моментам: знакомству с огромным количеством в высшей степени интересных людей, причем необязательно медиков, и тому, что удалось попутешествовать и многое увидеть.

Из других моих увлечений: я очень люблю музыку. Это давняя страсть, с подросткового периода. Сразу скажу: я не умею играть ни на одном музыкальном инструменте, но, как говорится, хороший любитель бывает иногда близок к профессионалу. Как большинство людей моего поколения, я начинал с западной эстрады и рока: Beatles, Rolling Stones, Deep Purple, Doors, однако по мере взросления и расширения интересов этот список очень изменился. Сейчас я слушаю классический рок, джаз, афро-американскую музыку, классику – Брамса, Вагнера, Рахманинова, и целый рад современной музыки. Например, мне близка новая британская рок-музыка: Oasis, Muse, Stereophonix. Я восхищаюсь итальянской оперой. Года два назад, будучи в Москве, я купил пластинку солистов Мариинского театра, поющих арии из итальянских опер. При всем моем уважении к Мариинскому театру, получилось совершенно не то. А сегодня, кстати, мы с супругой идем на концерт нашей приятельницы Натальи Заварзиной – она исполняет очень интересный репертуар.

Как человек, вышедший из советского прошлого, я очень люблю читать. В частности, моя недавняя поездка в Мексику оказалась интересной еще и тем, что все, о чем я прочел подростком, смог увидеть своими глазами.

Наша семья всегда держала животных, большей частью кошек, а еще собак и попугаев. Сейчас у нас тоже живет персидская кошка, всеобщая любимица. Подумываем о том, не завести ли еще одну, но пока не решаемся.

– Расскажите о своей семье.

– Моя жена Елена Алексеевна – гинеколог, доцент, врач высшей категории, работает в нашей академии. В молодые годы при общем желании побыстрее овладеть профессией мы много работали. Бывали месяцы, когда я дежурил 12-13 раз в месяц, она – семь-восемь. Когда по два-три дня не видишь друг друга, только разговариваешь по телефону, – это очень своеобразная супружеская жизнь. Не советую молодежи практиковать, это трудно, хотя со стороны, может быть, выглядит романтично.

Наш сын Леонид закончил Южно-Уральский государственный университет по специальности, близкой к военной: она связана с навигационным контролем за летательными аппаратами над поверхностью воды. Я рад, что ему интересно работается в этой сфере. Опять-таки, с учетом того, что сейчас происходят изменения в жизни нашего государства, которое поворачивается лицом и к армии, и к технической интеллигенции, обслуживающей ее нужды, будем надеяться, что судьба Лени сложится достаточно счастливо.

– Выбор сыном профессии не огорчил вас?

– Сначала огорчил. Все-таки бабушка с дедушкой – врачи, мама с папой – врачи… И когда он не захотел идти в мединститут, это был такой маленький шок. Но, с другой стороны, уже тогда я понимал, что ломать человека нельзя: искалеченных судеб, когда человек заканчивает черт знает какое учебное заведение по желанию родителей, а тянет его совершенно к другому, предостаточно, но каждый раз это трагедия.

Леня поступил по-своему, и теперь я, в общем-то, доволен. Кроме всего прочего, это положительно сказалось на расширении кругозора нашей семьи, потому что эти вечные медицинские и околомедицинские разговоры сильно разбавились новой информацией. Он очень обогатил меня в отношении мультимедийных технологий, не знаю, что бы я без него делал. Поэтому вопрос о династиях – сложный вопрос. Династия – это хорошо, но когда все на протяжении ста лет занимаются одним и тем же делом, это ведет семью в изоляцию.

«Роды производят сногсшибательное впечатление»

– Что касается романтики в профессии, о которой вы упомянули. Вам же неоднократно приходилось делать операции на сердце. Каково это – держать в руках сердце человека?

– В хорошем смысле в этом есть элемент азартной игры, ведь операция сопровождается огромным выбросом адреналина у врача. Ты идешь, чтобы помочь больному, но вместе с тем ты волнуешься, в тебе бушуют всякие чувства… Удачно сделанная большая операция на сердце потому и порождает огромное чувство удовлетворения.

– Привыкаешь к нему?

– Конечно, привыкаешь. В любой работе есть определенная профессиональная деформация, элемент выгорания. Но в медицине он сохраняется в меньшей степени, потому что есть вещи, которые никогда не станут рутинными, не вызывающими эмоций. Каждый раз, когда я бываю в роддоме, процесс родов, на котором, собственно, зиждется существование человечества, производит на меня неизгладимое, сногсшибательное впечатление. Хотя роды я первый раз видел, будучи студентом третьего или четвертого курса, приходилось даже участвовать в процессе как хирургу. И все равно.

– Когда в силу рода деятельности постоянно испытываешь яркие эмоции, не возникает желания искать их на стороне?

– Наверное, это зависит от человека. Я могу назвать целый ряд людей, которые имеют параллельное увлечение, тоже достаточно азартное: охота, экстремальный туризм. В конце концов, это просто сбрасывание даже не столько физической, сколько эмоциональной нагрузки путем разного рода физических упражнений. Я, например, всегда очень любил и люблю сейчас пешие прогулки на большие расстояния, хотя времени все меньше, и слишком часто приходится ездить на машине.

Среди зарубежных хирургов можно встретить вещи, для нас парадоксальные. Такая звезда, как Майкл Дебейки, в российском представлении – великолепный хирург, ученый и тому подобное. И мало кто знает, что, будучи очень богатым человеком, основной свой капитал он заработал не на хирургии, а на нефтяном бизнесе, маклерстве и акциях.

– А если говорить о негативных сторонах – азартных играх, наркотиках?

– Азартных игр я не то что бы не признаю, я их просто не понимаю. Я совершенно лишен интереса к картам, например. Наркотики и алкоголь… Занятие медициной – это большие физические нагрузки. Некоторые операции продолжаются пять-шесть часов. И если ты делаешь их регулярно, то надо находиться в хорошей физической форме. А постоянное употребление больших доз алкоголя, я уж про наркотики не говорю, несовместимо с работой. Хотя, в общем-то, врачи – обычные члены общества, они употребляют спиртное и курят, и процент курящих, кстати говоря, среди медиков достаточно высок. Я всегда ругаюсь на наших врачей: «Как вам не стыдно, вы лечите больных от рака и курите на их глазах». Все это хиханьки-хаханьки, но вообще врач должен подавать больному хотя бы элементарный пример. Наркоманы и алкоголики в серьезной медицине не приживаются. Трудно сочетать одно с другим, хотя до поры до времени весьма возможно.

– Занимаясь здоровьем других людей, спасая жизни, как вы сами заботитесь о своем здоровье? У вас есть вредные привычки?

– Мои вредные привычки достаточно типичны. В первую очередь, склонность к гиподинамии – сидению в кресле у телевизора или с книжкой в руках. Какими-то соревновательными видами спорта я не занимаюсь, но тренажеры, ряд физических упражнений надо применять постоянно. В моей жизни периодически присутствуют бассейн и баня. Надо держать себя в форме, иначе трудно работать.

Вообще, врачи болеют теми же самыми болезнями, что и все люди, менталитет у нас такой же, что и у остального населения России. Я не могу похвастаться, что регулярно прохожу обследования и сдаю анализы, но иногда делаю и это, особенно, когда заболит что-нибудь. Ожидающий меня пятидесятилетний юбилей, наверное, не повод для мрачных умонастроений, но повод для более конструктивного отношения к своему здоровью. Потому что, к сожалению, за этот год я проводил в последний путь целый ряд своих друзей. Кто-то был постарше, кто-то – помоложе, но стариками они не были. Все они погибли, в основном, от инфаркта миокарда.

«Впереди масса планов»

– Какой подарок хотите получить в этом году на юбилей?

– На этот вопрос весьма сложно ответить… Я, может быть, утопично скажу… Но мне бы хотелось, чтобы люди, которым я дорог и которые дороги мне, получили от этого мероприятия удовлетворение, удовольствие, определенный заряд положительных эмоций. Чтобы смогли выразить, что чувствуют ко мне, и чтобы я мог высказать, что чувствую к ним. Я, может быть, абстрактно выражаюсь, но все это действительно так, потому что я люблю делать приятное. Ну и, конечно, радует, когда приятное делают тебе.

– По ощущениям: пятьдесят – это много или мало?

– Не знаю. Все зависит, наверное, от настроений. Тридцать лет я пережил как-то так, не заметив вообще этого возраста, сорок, наверное, тоже. Говорят, что пятьдесят – это совершенно другое дело, но поживем – увидим. По крайней мере, среди моих друзей есть люди, которые, перешагнув сорокалетний этап, на пару месяцев погружались в состояние меланхолии, будто жизнь свернула на остаточный круг. Я так не считаю: честно говоря, масса всяких планов впереди, связанных и с работой, и с близкими.

– Какой у врача самый большой страх?

– Смотря чего хочет врач. Наверное, самый большой страх – это не справиться с болезнью в экстренной ситуации. К примеру: поступает больной с ранением сердца. Из него хлещет кровь, и единственный шанс его спасти – в полумертвого ввести в наркоз на операционном столе, срочно вскрыть грудную клетку и более или менее дрожащими руками зашить рану. И вот ты это делаешь, а где-то в затылке тикает маятник…

Смерть больного никогда не забывается. Надо понимать степень своей ответственности и исполнять свой долг, извлекая уроки из процесса.

– Вы верите в Бога?

– Я недавно где-то прочел слова: «моя религиозность носит несколько стихийный характер». Я крещеный, я ношу крест, дома мы отмечаем некоторые религиозные праздники: Рождество, Пасху, Троицу. Но я не соблюдаю постов, не хожу регулярно в церковь, хотя с уважением отношусь к этому институту и некоторым его представителям, а также к тому, что называется чудесами божьими. Иерусалим произвел на меня сильное впечатление.

Если говорить о роли церкви – любой – в современной жизни, мне кажется, она преувеличена. Церковь не является в полной мере носителем тех нравственных идеалов, которые ей приписываются. В реальной жизни я не вижу соответствия между теми же заповедями из Евангелия и реалиями русской православной церкви.

Петр Мамонов, сыгравший главную роль в прекрасном художественном фильме «Остров», создал образ того священника, с которым бы мне хотелось общаться. К сожалению, этот образ нередко замещается чиновником на государственной службе. Мне хотелось бы несколько другой церкви – без такой помпезности и претензий и с большей духовностью. Христос был беден, чего не скажешь о сегодняшней церкви. С моей точки зрения, материальные блага здесь должны быть умеренными.