Константин Скворцов, поэт, драматург: «Настоящая награда для писателя – не Ленинская премия, а бессмертие в литературе»

Константин Скворцов родился в Туле, детство провел в Златоусте, юность – в Челябинске. Уже давно живет и работает в Москве. Но Урал по-прежнему занимает прочные позиции в его произведениях. На Урале поэт бывает часто: сплавляется по горным рекам, выступает на поэтических вечерах. На днях в Челябинске состоялось несколько встреч с Константином Скворцовым, где поэт презентовал пятитомник своих избранных произведений, изданный по инициативе уральцев.

– Константин Васильевич, произведения для пятитомника вы отбирали, или были сторонние составители?

– Да, конечно, все готовил сам. И даже следил за набором, потому что пьесы в стихах набирать очень сложно, там много всяких тонкостей. Поэтому каждую страницу просматривал. И спонсоров для издания пятитомника тоже помогал искать. Издание получилось не дешевым.

– Трудно сегодня издаваться писателям и поэтам вашего поколения, Валентину Распутину, например?

– В России? Да. Сложно. Очень. В том числе и Валентину Распутину. Сегодня его замечательные романы охотно и очень активно издают в Китае. Как это ни странно, там он сегодня один из самых читаемых русских писателей советского времени и издается огромными тиражами. А из наших поэтов очень востребованными в Китае сегодня являются Сергей Есенин и Николай Рубцов. У китайцев также огромный интерес к русской революционной литературе, если можно так сказать.

– Вероятно, такое «забвение» в России после многих и многих лет успеха пережить нелегко?

– Да нет, меня не забывают. Часто встречаюсь с читателями. Даже с очень молодыми. (Улыбается.) Недавно, например, пригласили почитать стихи российским вундеркиндам, которые собрались под Москвой на какой-то слет. Ехал к ним и думал – хорошо бы минут пятнадцать продержаться перед этой продвинутой публикой. Однако продержался полтора часа, вопросы задавали активно и слушали хорошо. А потом девочка одна подошла ко мне – лет восьми – и говорит: «Можно высказать одно замечание»? (Смеется.) «Пожалуйста», – говорю. А она: «Вы очень мало стихов о любви нам прочитали. Нет-нет, все было очень хорошо. Это так, на будущее».

– После этого невозможно сожалеть о выбранном пути?

– Никогда не жалел. Надо признаться, удача мне сопутствовала всегда. В моей жизни было много волшебных совпадений. Однажды в журнале «Огонек» я прочел статью о новом московском микрорайоне «Черемушки», где будут жить писатели, ученые, космонавты... Тогда я сказал своему другу, который хорошо рисовал: «Вот стану писателем и буду жить в Черемушках, нарисуй мой будущий кабинет». Он нарисовал кабинет с окном причудливой такой формы. Что вы думаете, через 30 лет, когда я оказался в Москве и мне дали квартиру в Черемушках, то одна из комнат была именно с таким окном! А вот совсем свежий пример: буквально на днях я был в музее Златоуста и попросил поискать фотографии военных и послевоенных лет. Они принесли мне кипу фотографий, и среди них – снимок класса. Я смотрю на нее и глазам не верю – наш класс!! Надо же такому случиться, что из тысяч фотографий, хранящихся в музее, мне принесли именно эту. Совершенно случайно.

– Сегодня на встрече вас называли и великим, и классиком. Как относитесь к этому.

– (Смеется) С юмором. Это только время определит. При жизни писателя все так условно, так зыбко. Если останутся в литературе мои поэтические пьесы – значит, правда классик. А нет – так нет.

– Кого чаще вспоминаете из близкого круга, оказавшего особое влияние на ваш выбор, на ваше становление как писателя?

– Становление не только писателя, но и человека вообще – процесс настолько сложный, что вмешиваться в него – не всегда благое дело. Особенно в детстве, в юности. Можно ненароком и деформировать душу ребенка. Хотя, конечно же, важно ребенка услышать, понять, нужную книжку вовремя дать. Иногда человека формирует любовь матери, а иногда, напротив, отсутствие этой любви. Вы, наверное, удивитесь, но я не так много книг прочел в детстве. Большую часть времени я проводил на природе, в лесу. И потому могу сказать, что меня сама природа формировала. А писателя тем более воспитать нельзя. Это все-таки талант от Бога.

– А как же влияние Гегеля?

– (Смеется.) Да, я это часто вспоминаю. На втором курсе ЧИМЭСХ (ныне Челябинский агроинженерный университет. – Прим. автора) мой друг и однокурсник Вася Бледных, который потом стал академиком и ректором нашего родного института, принес мне томик Гегеля «Лекции по эстетике». И говорит: «Я прочитал, там все про тебя! Я тебе там все подчеркнул, прямо сейчас садись и начинай читать!» – «Мне курсовую, – говорю, – надо закончить сначала». – «Не беспокойся, я сделаю курсовую, а ты занимайся своим делом. Ниша поэта-драматурга в нашей литературе свободна, ты должен ее занять!» (Смеется.) В этой работе Гегеля говорилось об уникальности, сложности и умирании драматической поэзии. Я ее прочел. Книга действительно оказалась очень важной для меня. Вот так Василий Васильевич Бледных повлиял на мой выбор, я стал писать поэтические драмы. Дай ему бог здоровья.

– Почему вы поступили в ЧИМЭСХ? Ведь еще в детстве начали писать стихи?

– Но более всего был увлечен театром, ставил «Ревизора», играл Городничего и мечтал поступить в театральный. Даже поехал в Москву, пробовал поступить в ГИТИС, где в тот год было 103 человека на место. Но я ни о чем плохом не думал. Ночевал на вокзале между экзаменами. Пока меня оттуда не погнали. У меня была записка отца к какому-то москвичу, однако я решил, что это неудобно. А когда с вокзала прогнали, пришлось идти. Встретил меня дядька с бородой, жена его заохала: «Ой, да это же с Урала!» Утром прихожу в институт, меня вызывают к ректору, говорят: «Ты зачислен. Игорь Курчатов звонил, просил за тебя». Как так? Мне показалось это неправильным. И я вернулся домой и поступил в ЧИМЭСХ.

– Как относитесь к тому, что новые времена разделили Союз писателей? Трагедия ли это для вас?

– В смысле творчества это не трагедия. Никогда творческие люди не могут быть единым целым. Но в смысле организации жизни писателей это, конечно, ужас, по-другому и не скажешь. Потому что сегодня нет закона о творческих союзах и нет никакой защиты – никто из членов этих союзов не имеет ни пенсий, ни страховок, ничего. Писатель сегодня низведен до уровня бомжа или собирателя марок.

– Часто приходится помогать тем писателям, который оказались в очень тяжелой финансовой ситуации?

– Когда получаю какую-то премию, то, что называется, «отщипываю» от нее обязательно. Писатели сегодня живут очень тяжело: сам напиши, сам издай, сам продай. Заметьте, в бюджете нет строки: «писатели». Власть предержащие не понимали и не понимают, что они – явление проходящее, а писатели – настоящие писатели – величина постоянная.

– Зато сегодня нет цензуры?

– По этому поводу расскажу случай из жизни: как-то я пришел в Челябинский обком партии, где отдел, занимающийся в том числе и цензурой, возглавляла госпожа Сахарова. И вот мы втроем входим в лифт: Сахарова, еще один работник обкома и я. Признаюсь честно, не поздоровался с Сахаровой. Она спрашивает: «Почему вы со мной не здороваетесь?» На что я отвечаю: «Так вас же нет». Всегда говорилось, что в СССР нет никакой цензуры. Знаете, в России всегда была самая талантливая художественная литература и самая жестокая цензура. Как будто бы вопреки этой цензуре в нашей стране были Толстой и Достоевский, а потом – Булгаков, Пастернак, Зощенко, Ахматова... Сейчас я думаю: это нормальное явление. Сильный, талантливый писатель переживет все и останется в литературе, и станет классиком. А тот, которого ласкали правители, будет забыт. И потому к цензуре надо относиться с безразличием. Не напечатают меня при жизни, но напечатают через сто лет – это хорошо, это значит, что я – настоящий писатель. Настоящая награда для писателя – не Ленинская премия, а бессмертие в литературе. Литература – такая область человеческой деятельности, где чем хуже, тем лучше. Хотя, конечно, инфаркт у всех одинаковый.

– Вы когда-нибудь всерьез вступали в противоречие с властью?

– Всерьез нет. Но позволял себе спорить и говорить то, что думаю. В 1972 году в Златоусте поставили мою пьесу «Отечество мы не меняем». По традиции после премьеры решили отметить, накрыли стол для банкета. Областное начальство собралось. Автора нет. Нашли меня. А я на полном серьезе: «Пить с вами не буду! Пьеса об Аносове, а памятник Аносову стоит на фоне общественного туалета. Дом, где жил Аносов, вообще снесли, чтобы расширить часовой завод». Они тогда дали слово, что восстановят через три года музей и позовут на открытие, а туалет снесут. Выполнили обещание. Так что ссора увенчалась добрыми делами. Сегодня ругают советские времена и коммунистов. Но я вспоминаю такой случай: однажды на каком-то собрании один из челябинских руководителей – Воропаев – сказал: «Сейчас буду «расстреливать» Скворцова его неопубликованными стихами». И начал читать мои стихи. Он знал их наизусть! Сейчас найдите таких руководителей.

– Вам когда-нибудь заказывали «нужные» партии, государству стихи?

– Заказывали, но я не очень любил и люблю писать по заказу. У кого получается – на здоровье. Я отказывался. Стихи должны рождаться сами. Я на Трубопрокатном заводе работал, однажды шел на смену, а в голове строки – одна за другой... Вот тогда я окончательно понял: если сейчас сделаю еще один шаг в сторону завода, то просто умру! Развернулся и больше уже не работал на заводе. Поэзия требует полной отдачи. Если ты отстал на два шага от поэтического процесса, ты не получишь никакой отдачи.

– Как справлялись с критикой коллег?

– (Улыбается.) Как-то позвонила мне Людмила Константиновна Татьяничева: «Приезжай». Захожу и вдруг она спрашивает: «Вы занимаетесь спортом?» – «Да». – «Как хорошо, значит, крепкий, значит, вам можно говорить правду». И начала... (Смеется.) Она мне во многом помогла. Иногда ведь помогают не столько советом, сколько общением. Я и правда был крепкий, потому что спортом занимался всегда, в горы с детства полюбил ходить. Все началось с Александровской сопки в Златоусте... А критики коллег никогда не боялся. Даже проверял свои стихи на друзьях-писателях. Мы собирались вместе два-три раза в неделю и читали друг другу. И вот я смотрел, если их слезы падают в борщ, оставляю стихи. А нет – сразу выбрасывал.

– Вы часто вспоминаете Людмилу Татьяничеву. Какое качество ее характера вызывало у вас особое уважение?

– Помню, на каком-то писательском собрании она предоставила слово Давиду Кугультинову. Он вышел на трибуну и начал: «Когда я сидел...».. Следом выходит Анатолий Жигулин: «Когда я сидел...» Смотрю, Людмила Константиновна в растерянности, вдруг, взглянув на меня, говорит: «Пусть скажут молодые». И называет меня. Мне приходится идти к трибуне. Но в это время выходит Ольга Берггольц, отстраняет меня и говорит: «А вот когда я сидела, то стихи в камере приходилось прикалывать к обратной стороне стола, чтобы надзиратели не нашли...» Казалось бы, скандал! Но Татьяничева умела сглаживать такие ситуации, избегать скандалов, шума. Однако на склоне дней как-то сказала мне, что все время думает о том, что могла сделать в своей жизни и не сделала, что многое сегодня решила бы для себя по-другому и о многом жалеет.

– А вам приходится жалеть о чем-нибудь из того, что случилось в прошлом?

– В творчестве – нет. Я никогда не писал стихи на злобу дня, на заказ. Думаю, из какого-то врожденного чувства самосохранения прожил жизнь, не виляя. Тем более писал пьесы в стихах, которые и тогда не очень часто ставились... А по жизни, конечно, делал глупости, которых сейчас не сделал бы.

– К вам часто обращаются за советом молодые поэты?

– Недавно пришел ко мне мальчишка соседский: «Дядя Костя, я стихи начал писать, я – поэт, подучи меня немножко». «Что такое поэзия, на твой взгляд», – спрашиваю его. – «Это то, что спать не дает». Хороший ответ. Но точнее всего о том, что такое поэзия, сказал Сартр, с которым мне довелось встречаться: «Поэзия – это пришивание пуговиц к свисту ветра». Точнее и не скажешь, наверное. Я не верю в «учительство» в поэзии. Есть талант – будет поэт.

– На ваши стихи написано достаточно много песен – это особого рода поэзия?

– Валерий Ярушин не так давно позвонил – нашел мои стихи про лебедь белую и музыку написал, позвал послушать. Хорошая песня получилась. Это правда, не все стихи ложатся на музыку. И я всегда радуюсь, когда они становятся песнями.

– Скажите, что сегодня беспокоит больше всего?

– Беспокоит, что лучшие дети страны получают здесь образование, но потом уезжают за границу и работают фактически против нас. Думаю, происходит это потому, что мы не даем им должного образования. Считаю, слово «образование» – не от слова «знание», а от слова «образ». Мы об этом не задумываемся. Один мальчик в своем сочинении написал: «Образование – знание образа человека в самом себе». Вот это верно. И потому Жорес Алферов – образован. Он здесь, он не уезжает никуда. Уезжают знающие, образованные остаются. Образовать человека – это дать ему понять, что такое мама, ручеек, по которому бежит кораблик, родная природа...

– Поэтому вы так часто бываете на Урале?

– Каждый год сплавляюсь с друзьями на плотах по уральским рекам. И родители мои здесь похоронены. Кто навестит их кроме меня?