«Зачем говорить о боге с диспетчером?»: почему меня нервируют крашеные яйца и прочие ритуалы

Когда на днях позвонила тётя и вместо «здрасьте» заявила «Христос воскрес!», я от неожиданности стал выбирать из трёх ответов: «И тебя тоже!», «Ни пуха!» и «К чёрту!». После неловкой паузы всё же вспомнил правильный вариант и сказал: «Воистину воскрес!». Хотя и без уверенности.

Моё отношение к религии всегда было двойственно. Я атеист в силу воспитания, но атеист не воинствующий. Я никогда не заходил так далеко, чтобы отрицать идею бога, потому что всегда чувствовал чьё-то присутствие. Или просто хотел его чувствовать. Здесь меня легко поднять на смех, тем более доказательств «присутствия» у меня действительно нет.

В религиях меня нервирует одно — ритуалы. Последовательности действий, механическое выполнение которых якобы что-то меняет. Порой в этой механистичности больше язычества и неверия, чем в самом язычестве или даже атеизме. Фанатичность, с которой некоторые обращённые соблюдают ритуалы, их внимание к мелочам, их непримиримость в отношении всех остальных словно маскируют некое внутреннее сомнение. Будто нет дома, а есть только строительные леса, и чтобы скрыть отсутствие дома, леса делают особенно густыми.

После смерти близкого человека родственники настояли, чтобы я пошёл в церковь. Служба должна была начаться, по-моему, в девять утра. Священник опоздал, и, когда он поспешно входил в зал, я заметил, как он запихивает в джинсы под рясой ключи от припаркованного у входа Ford Focus. Потом он долго и заунывно читал молитву, и я старался погрузиться в неё и почувствовать мурашки по спине, которые иногда возникают от спокойной и певучей речи. Но мурашек не было. Эти его джинсы с ключами от Ford Focus не давали мне покоя. Я будто увидел механизм куклы, которая казалась живой. Своими попытками слиться с молитвой я участвовал в постановке, каждый из участников которой понимал её фанерность, но не хотел портить впечатления другим.

Я побаиваюсь церквей, потому что на входе там всегда сидит женщина с сухим и жёстким лицом, которая упрекает тебя, если ты не вполне правильно спросил её о свечах или заказе молитвы. Я боюсь церквей, потому что не знаю, как там нужно стоять, куда ставить свечу, обязательно ли креститься, нужно ли падать ниц и биться об пол. Как-то с мамой мы поставили свечу за умершего: мы ещё смотрели, как она медленно плавится и гнётся от собственного жара, как подошла служка, потушила и вырвала её с ремаркой «Вы же не одни, нужно освобождать место». Ну, раз нужно…

Мне больше по душе церкви, где никого нет. Как-то мы нашли разрушенную церковь в селе Огневском. На её станах сохранились фрески XIX века. В жаркий день внутри было прохладно и свежо, и, стоя под фресками, я ощущал больший покой и растворённость, чем под непримиримыми взглядами церковных служек. Я всегда думал, что путь к богу — это путь освобождения. Но то, что предлагали мне в действующих церквях, напоминало худшую школьную муштру, которая делает тебя кем-то другим.

Иногда меня тянет в церковь, вернее, тянет к образу некого священнослужителя, который способен понять. Который не уповает на догмы, который слушает, сомневается, допускает иное. Или помогает тебе найти что-то в самом себе.

Меня пытались обратить несколько раз. Самый неловкий случай произошёл, когда мне было лет двенадцать: я гулял с собакой в парке Пушкина (теперь я понимаю, что это само по себе грех), когда ко мне подсели две взрослые девицы с горящими глазами и гитарой (к счастью, не горящей). Они стали восторженно говорить о боге, настырно спрашивали, согласен ли я с ними, а затем спели пару хвалебных песен, которые показались мне очевидными, как школьные рассказы про Ленина. Прохожие смотрели с недоумением, девицы, по-моему, наслаждались, я же чувствовал себя ужасно. Впрочем, они так поспешно рванули к очередной жертве, словно сдавали норматив по количеству обращённых. С тех пор я опасаюсь людей с горящими глазами и гитарой. Поэтому сторонюсь и бардов.

Может быть, моему складу характера больше подходит буддизм с его созерцательностью и культом внутреннего спокойствия (мне его не хватает). Я много общаюсь с мусульманами и люблю их, и сожалею, что события на Ближнем Востоке привели к демонизации их религии. У некоторых людей есть что-то, что заставляет прислушиваться к ним вне зависимости от вероисповедания.

Впрочем, это лишний раз подчёркивает, что дело не в самих религиях, а в идейном зерне, которое передают друг другу (или не передают) их носители. Пока есть зерно — любая религия мне по душе. Хотя я и предпочитаю оставаться наедине с собой, если у человека религиозного есть терпимость к моему образу мысли, у меня есть терпимость к его взглядам. Если он настырен, я перестаю чувствовать в нём причастность к чему-то большему, потому что это большее не должно требовать настырности, чтобы быть замеченным.

Но и те, кто слишком выпячивают свой атеизм и восхваляют прагматизм, вызывают у меня подозрительность, ведь весь наш прагматизм так и не дал ответа, что такое мы сами и что есть наше сознание. Где начинается и заканчивается «Я», и имеет ли оно приоритет перед телом или является лишь его слабым отсветом? Есть вопросы, ответы на которые, возможно, лежат не во внешнем мире, а внутри нас самих. И там же может лежать что-то ещё.

Отрицая религии, мы выплёскиваем с водой ребёнка. Их ритуальная часть устарела, обрела черты бизнеса и массовых манипуляций. Но идейная часть любой религии была и остаётся тем, что латает чёрные дыры нашего мировоззрения. Без ощущения, что существует что-то сверх тебя, всё остальное лишается смысла. Бессмысленность ведёт к тем большим трагедиям, за горизонтом которых человек оказывается один на один со смертью и вновь чувствует присутствие того, что сделало его человеком. Потом он забывает снова, и цикл повторяется. У каждого века свои трагедии и своя религия, но наше поколение, возможно, ещё не завершило весь цикл.

Страх смерти всегда был одним из поводов стать религиозным. Я решил этот вопрос по-другому. Много лет назад я задумался о том, кем я был до того, как родился. Это странная постановка вопроса, но до 1979 года меня не существовало. Или я существовал в какой-то другой форме. И я как-то с этим справился. После смерти, вполне вероятно, я вернусь в то же состояние, и это состояние более вечно и обширно, чем моя земная сущность. Я не знаю, чего в этом объяснении больше, религиозности или грубого расчёта, но пока оно меня устраивает.

Мне хотелось бы сохранить в себе основную идею любой религии — идею того, что есть нечто большее, необъятное и, может быть, абсолютное. Что это абсолютное изредка соприкасается с некоторыми из нас и через них питает всю нашу жизнь.

Но алгоритмическая часть религий, которая говорит в такую-то дату делать то-то, а в другую дату — другое, не ассоциируется у меня с этими важными вопросами. В религиозных алгоритмах для меня не больше глубинного смысла, чем в расписании поездов или корпоративных стандартах. И когда кто-то из знакомых сводит всю свою религиозность к таким алгоритмам, я вижу в нём лишь диспетчера. Зачем говорить о боге с диспетчером?

Возможно, человечество еще не раз создаст новую религию, но в совершенно иной оболочке и названную как-то по-другому. В конце концов, дело ведь не в оболочке.

В эти выходные челябинцы вместе с остальным православным миром отметили Пасху. А вот самые необычные фотографии из других городов страны.