Игорь Гладышев, заведующий отделением хирургии врожденных пороков сердца ЧФЦССХ: «Хирург, как альпинист, должен многим пожертвовать и много в себя вложить, чтобы забраться на вершину»

От этого человека зависит жизнь порой крошечного, едва появившегося на свет существа. Или, наоборот, уже умудренного жизнью и много чего повидавшего на своем веку пожилого человека. Пороки сердца современная медицина научилась успешно преодолевать, вверяя жизни в руки таких преданных профессии кардиохирургов, как Игорь Викторович Гладышев. Он стоял у истоков и теперь заведует отделением хирургии врожденных пороков сердца Челябинского федерального центра сердечно-сосудистой хирургии. Хотя, читая эти строки в свой адрес, он вряд ли согласится с их пафосом и высоким слогом. Скорее улыбнется.

– Игорь Викторович, коллеги про вас говорят, что вы хирург широкого профиля. Что это значит?

– Если начинать издалека, то на Западе в больших клиниках хирургические отделения делятся на отделения коронарных артерий, отделения приобретенных пороков, отделения нарушений сердечного ритма и так далее. В каждом отделении работают хирурги, которые занимаются только своим узким направлением и в другие не только не вмешиваются, но и плохо в них ориентируются. С одной стороны, это правильно, потому что в любом деле нужно достигать определенных высот. Но когда открывалось наше отделение и я писал его концепцию, то особо подчеркнул, что оно не будет чисто педиатрическим, хотя во всем мире врожденные пороки относятся именно к педиатрии. Наше отделение – врожденных пороков сердца. Здесь получают помощь и те пациенты, которым несколько дней от роду, и те, кто сами давно уже бабушки или дедушки.

– Почему вы пришли к такому решению?

– Потому что эта проблема очень серьезная. Вот родился ребенок с пороком сердца, ему провели операцию, а дальше что? Ему исполняется 18 лет, и он выходит за рамки педиатрии, но все равно продолжает нуждаться в наблюдении, а в некоторых случаях – и в повторных операциях. Но кардиологи взрослых поликлиник не всегда понимают все тонкости врожденных пороков и зачастую просто не знают, что делать с такими пациентами. К тому же хирургия не стоит на месте, и сегодня многие операции на врожденные пороки делаются в два и даже в три этапа, один из которых может быть во взрослом возрасте. Поэтому я посчитал, что будет правильно вести таких пациентов от рождения до старости. И если им понадобится многоэтапная оперативная помощь, то лучше, чтобы такие пациенты не ездили из клиники в клинику, а проходили все этапы в одном месте, у одного хирурга, который держит в голове всю картину.

Из этого следует, что наши хирурги оперируют всех – от новорожденных до пенсионеров. В этом, наверное, и кроется смысл термина «хирург широкого профиля». У нас сейчас сформирована отличная команда хирургов, которые умеют практически все, и в том числе то, что не очень вяжется с детской хирургией, например аортокоронарное шунтирование, удаление аневризмы аорты. При этом наше такое отделение единственное в России.

– А в мире есть еще такая практика?

– Она только-только начинается. К нам приезжали коллеги из Германии и рассказывали, что у них сейчас довольно остро стоит проблема с хирургией врожденных пороков. Еще 20–30 лет назад считалось, что хирургия врожденных пороков – это детская хирургия. Но теперь к докторам приходят люди 50–60 лет, которые были прооперированы в детстве, и у них при обследовании находят какие-то сопутствующие патологии и просто не знают, что с такими пациентами делать. Сейчас многие больницы Германии вынуждены создавать отделения хирургии врожденных пороков у взрослых, потому что 50-летнего дяденьку в детское отделение не положишь. Мы же учли эти трудности и сразу создали отделение, которое принимает пациентов всех возрастов.

– Но пациенты с полувековой разницей в возрасте все равно различаются.

– Маленький пациент – это не маленький взрослый. У детей все иначе, по-другому протекают многие процессы, иначе происходит восстановление. Хирург должен учитывать, что ребенок будет расти, а значит, размеры органов, в том числе и прооперированных, будут увеличиваться. Собственно, поэтому и возникла идея этапности оперирования пороков.

Кроме того, хирург во многом предопределяет качество жизни. Когда беременной женщине говорят, что у плода патология внутриутробного развития, она должна понимать, что операция – это не конец пути. Операция – это выход на другой путь, путь борьбы за сохранение жизни ребенка, и от матери зависит, какой долгой и здоровой будет эта жизнь. И врач очень четко должен объяснить, какие операции ждут ребенка и в каком возрасте, какие процедуры надо делать, чтобы поддерживать здоровье прооперированного малыша, какие лекарства принимать, как часто показываться врачу и так далее. Все это можно определить еще до рождения младенца, и можно подготовить маму правильно принять эту патологию и настроить ее на помощь ребенку. Поэтому пренатальная диагностика очень важна для нас: мы можем четко спланировать тактику лечения каждого малыша с врожденным пороком, даже если он еще сам не появился на свет.

В год мы делаем около 500 вмешательств, в том числе и малоинвазивных, при этом 80% – это дети до года.

– Почему их так много?

– Потому что мировая статистика такова: если ребенку с врожденным пороком хирургически не скорректировать патологию, то восемь из десяти таких пациентов умирают на первом году жизни. А каждый десятый вообще не доживает до месяца. Поэтому очень важно выявлять таких детей и вовремя проводить операции. Большую роль в этом играет хирургия критических состояний и интенсивная терапия, потому что выхаживание ребенка, которому несколько дней от рождения, это очень важный момент в выздоровлении.

Первую такую операцию мы сделали 4 марта 2011 года, и с тех пор многое сильно изменилось в лучшую сторону, вообще уровень медицины поднимается. Поначалу мы испытывали трудности с диагностикой, с маршрутизацией. Особенно если мамочки приезжали с детьми из области. Сейчас, слава богу, у нас есть перинатальный центр, который наблюдает беременных женщин, у которых плод развивается с патологиями, и мы уже в курсе, сколько таких новорожденных появится в ближайшее время, к чему нам готовиться.

– То есть сейчас можно выдохнуть?

– Конечно, нет! Трудности остаются. По закону мы не имеем права оказывать экстренную хирургическую помощь, потому что изначально являемся центром плановой хирургии и работаем по количеству квот, которые выделяет государство. В некоторой степени это затрудняет работу с новорожденными, потому что мы не знаем, сколько таких детей родится, чтобы взять нужное число квот на год. Но врожденные пороки бывают такие, что ребенку требуется операция в первые дни жизни, иначе он просто умрет.

– Это связано с тем, что изменились критерии выхаживания новорожденных с экстремально низкой массой тела?

– Врожденные пороки сердца не зависят ни от массы тела родившегося ребенка, ни от срока его внутриутробного развития. Да и сами пороки бывают разные по качеству. Одни требуют немедленного вмешательства, и когда такой ребенок появляется на свет, его сразу подключают ко всевозможным аппаратам, которые поддерживают его жизнь. Некоторым грудничкам, если их состояние позволяет, мы даем подрасти месяц-другой, потому что хирургическое вмешательство само по себе травматично, а если оно происходит в первые дни после рождения, то для организма это не очень хорошо. Конечно, бывают случаи, когда счет идет на часы, и тогда мы оперируем малыша, невзирая на его массу тела, срок внутриутробного развития и прочие факторы.

Есть дети очень трудные для выхаживания, с очень тяжелыми пороками, например с транспозицией магистральных сосудов. Они в год от роду весят чуть больше трех килограммов. Есть дети с синдромом Дауна, которых тоже довольно непросто выхаживать, но мы и это делаем.

– Наверное, вам приходится работать не только с детьми, но и с родителями?

– Конечно, мы общаемся с родителями, обговариваем какие-то детали операции, даем прогнозы, но в основном работу с мамами и папами берут на себя кардиологи нашего отделения. Это довольно непростая задача, потому что от того, насколько родители серьезно отнесутся к своей задаче по реабилитации ребенка, зависит его здоровье и даже жизнь. Мы выпускаем буклеты с подробной информацией по ухаживанию, размещаем там наши телефоны, чтобы родители в случае чего могли обратиться к нам с вопросом.

– Для чего это делается?

– Есть серия пороков, при которых человек будет оперироваться всю жизнь. Например, при вентрикулярном сердце, когда у этого органа есть только один желудочек. И от того, насколько хорошо родители ухаживают за таким ребенком, зависит его жизнь. Мы недавно были в Красноярском федеральном кардиоцентре, и там наши коллеги говорили, что есть большая проблема междуэтапаности. После операции ребенок уходит на наблюдение в детскую поликлинику, где кардиологи и педиатры не всегда правильно могут оценить его состояние, не всегда понимают, что делать с таким ребенком. В результате до третьего этапа операции доживают не все дети, и это плохо.

Правда, есть серия радикальных операций, которые делаются единожды. И таких детей мы, как правило, приглашаем на повторный прием через три месяца после операции, потом – через полгода. И если у него все хорошо, если динамика положительная, то такой ребенок снимается с учета и выходит в счастливую жизнь, забыв о своем недуге.

– С кем вам больше нравится работать – с маленькими пациентами или со взрослыми?

– Сложный вопрос. До того как я пришел в этот кардиоцентр, я не занимался детьми. Я двадцать лет оперировал взрослых и добился в этом определенных высот, но Олег Павлович Лукин (главный врач ЧФЦССХ, кардиохирург. – Прим. автора) пригласил меня сюда, попросил, чтобы я занялся направлением детской хирургии. Она имеет свою специфику, и многому мне пришлось учиться, а для этого – читать много книг, консультироваться с коллегами, но это интересно. Может, потому, что ново для меня, а может, потому, что детской кардиохирургии у нас в Челябинске на таком уровне не было, а мне хотелось, чтобы была.

– Академик Лео Бокерия в одном интервью сказал, что хирург – не ремесленник, это творческая профессия.

– Я бы не согласился. Хирургия – это работа. Довольно тяжелая – и в физическом плане, и в психологическом, и в организационном. В ней очень важно, чтобы все было четко отлажено, и когда это происходит, то и работать становится в удовольствие.

– Что вы имеете в виду, говоря, что все отлаживается?

– Появляется операционное оборудование высокого класса, позволяющее выполнять более сложные трудоемкие вмешательства, скажем, например, операции с искусственным кровообращением. Творчества тут очень мало, потому что хирург ограничен рамками, которые выставляет сам больной, – его возрастом, состоянием здоровья, тяжестью заболевания и так далее.

Второй фактор – это развитие экстренной хирургии врожденных пороков, которая в Челябинске была практически не развита. Нам, хирургам, анестезиологам, приходилось начинать буквально с нуля, осваивать все методы. Была проделана колоссальная работа, зато сейчас мы гордимся своими результатами. К сожалению, есть такие группы врожденных пороков, которые дают высокую летальность. Не только в России, но и во всем мире. Они редки, но именно они и дают нам те два процента смертности в общей массе. Это довольно низкий показатель, а значит, есть уверенность, что мы все делаем правильно.

Третий – догоспитальный период и диагностика. Плохая диагностика – как ружье с плохим прицелом: кто бы из него ни стрелял, все равно промахнется. И будь хирург трижды умницей и талантом от бога, если плохо была проведена догоспитальная диагностика, то он будет вынужден оперировать вслепую.

– Получается, что диагносты тянут вас назад?

– Важно понимать, что все этапы лечения тесно взаимосвязаны. Если хирурги не будут браться за тяжелые случаи, то реаниматологи не научатся выхаживать таких больных. А если они не научатся этого делать, то и хирурги не будут браться за тяжелые случаи. Тут происходит такая взаимоподдержка в развитии: как и у хирургов с диагностами, с лечащими врачами. Ведь очень важно точно просчитать ментальный план операции, важно определиться с прогнозами, и тут без лечащих врачей и диагностов хирургу не обойтись. Чем быстрее, скажем, эхографисты научатся выявлять сложные патологии, тем эффективней будут операции и тем быстрее кардиологи научатся правильно вести таких больных. Рост в одном звене этой цепочки ведет за собой рост других звеньев.

– Возможно, совместные обучающие семинары могли бы решить эту проблему?

– Образовательные программы для врачей важны как воздух, причем программы межрегиональные, чтобы мы могли учиться и учить коллег, общаться друг с другом, а не вариться в собственном соку. Я знаю, что такое организовывается в Казани, в Уфе, но в Челябинске пока все держится на энтузиазме и стремлении к самосовершенствованию отдельных докторов.

– С чего начинается день кардиохирурга?

– Он не заканчивается. Даже если ты не в клинике, если ты копаешь землю в огороде, ты все равно думаешь про операции, про то, как максимально эффективно выстроить систему. Я ведь, кроме того что оперирую, еще и выполняю работу заведующего отделением, решаю организационные и технические вопросы. Мне важно, чтобы люди под моим началом чувствовали себя комфортно в профессиональном плане. Кроме того, для меня очень важно завоевать доверие не только пациентов, но и врачей – из районных больниц, из Курганской и Оренбургской областей.

– У хирургов, которые часто спасают жизни людей, развивается комплекс бога. Вы с таким сталкивались?

– Есть такие хирурги, безусловно, но их мало. Большинство сталкиваются с другой проблемой. В России очень плохо выстроена образовательная система практикующих врачей, а медицина не стоит на месте – каждый год появляются новые методы лечения и диагностики, идет тенденция к малоинвазивности вмешательств и так далее. И хирург вынужден, приходя с работы домой, выискивать в Интернете какие-то статьи по своей теме, привозить из-за границы книги на иностранных языках и читать их через переводчик или со словарем. Он сам ищет обучающие семинары, ездит на них, часто за свой счет. Получается, что человек не выключается из работы ни на минуту, и постепенно его мир с годами сужается до размеров профессии. У некоторых из-за этого начинаются проблемы в семьях, вообще проблемы в отношениях с людьми. Такова плата за врачебный профессионализм в России. И это должны понимать молодые люди, которые либо собираются поступать в медакадемию, либо уже поступили и мечтают стать хирургами: им придется многим пожертвовать и много вложить в себя, чтобы подняться на вершину.

– Практически как альпинистам…

– Я люблю горы. Когда был молодым, мы по четыре-пять раз в год ходили в сложные походы, даже выигрывали чемпионат России по горному многоборью и становились призерами различных чемпионатов СССР. Я серьезно этим занимался, ходил в походы высшей категории сложности на Большой Памир. Могу сказать, что по-настоящему повидал мир, причем с экстремальной точки и с большой высоты. Но в какой-то момент понял, что уже находился, а вот некоторые мои друзья продолжают: и в Гималаях были, и на пик Кук в Новой Зеландии поднимались. Это практически вторая профессия, она требует серьезных затрат сил, времени, ресурсов. Например, чтобы просто неплохо себя чувствовать, мы бегали на лыжах по 100-150 километров в неделю. Здоровья было ужас сколько! (Смеется.) Чтобы твою заявку на участие в чемпионате СССР приняли, надо было сдать нормативы, которые были практически спортивными: приседания по 80 раз на каждой ноге, минимум 35 подтягиваний. Сейчас, конечно, на такое нет ни сил, ни главным образом времени. Хотя я не могу сказать, что обленился и валяюсь на диване. Вечерняя поливка огорода дает серьезную нагрузку: сто леек по десять литров каждая – это тонна воды! Я считаю, это достойная замена спортивным нагрузкам.

– Разве вам не хочется просто полежать на солнышке, с книжкой или без?

– Я не люблю ездить на курорты во всякие там Турции и Таиланды. Я живу в своем доме, в деревне, в глухомани. Там так хорошо! Вырвался с работы, забился в эту норку и отдыхаешь. У нас там сад, огород, сами выращиваем для себя продукты. Есть два велика, лыжи, сноуборд, поэтому проблем с активным отдыхом ни зимой, ни летом нет.

Если говорить о выездном туризме, то мне очень нравится Шотландия. У нас там много знакомых, и мы ездим к ним в гости, там путешествуем. Я вообще не люблю сидеть на одном месте, мне надо двигаться – вперед и вверх. Возможно, это качество характера позволяет мне не терять форму – физическую и профессиональную.