Олег Малахов, коллекционер: «На антикварном рынке, как на войне, – всегда риск»

Нередко частные коллекции предметов искусства окутаны тайной. Собиратели ценностей не афишируют своих имен и каталогов своих богатств. Челябинец Олег Малахов, хорошо известный в кругах российских коллекционеров, перестал быть анонимом. В родном городе он создал музей частной коллекции. В эти дни в Областном музее искусств продолжает работать выставка японской гравюры, которую также собрал этот человек. Почему он вышел из тени, чем отличается коллекционер от антиквара, страшны ли мировые кризисы рынку по продаже предметов искусства? Об этом и многом другом мы говорили с Олегом Малаховым.

– Когда читаешь информацию об аукционах Sotheby’s, Christie’s и других, складывается впечатление, что никакого мирового финансового кризиса нет, что это миф.

– Какой кризис? В Париже огромный аукционный дом Drouot – это несколько зданий, в одном из них – 14 залов, и каждый день здесь проходят аукционы. Все покупается, оборот сумасшедший. Если сложить торговлю оружием, наркотиками, еще что-то добавить – так торговля искусством в сумме превысит все это. Огромный бизнес. Вот у меня журнал, который я привез из Парижа. Смотрите, недавно с аукциона была продана коллекция Ива Сен-Лорана. Оценили ее в 200 миллионов евро, продали за 360.

– Значит, это правда, что искусство – самые надежные активы для вложения денег?

– Искусство никогда не потеряет цену, если человек образован и понимает, во что он вкладывает деньги. Однако цена – понятие условное. К примеру, кожаное кресло, в котором любил сидеть Ив Сен-Лоран, было продано за 21 миллион 905 тысяч евро. А вот торс античный – всего за 1 миллион 297 тысяч евро, хотя это явно неравнозначные вещи. Но создали ажиотаж, атмосферу, надули пузырь... и люди купили. Как говорят продавцы, «написать картину – ремесло, а продать – вот это искусство». Среди всех продаж торговля антиквариатом, картинами – это высший пилотаж. Что такое металлом торговать или нефтью, или нитками – это такая пошлятина. А купить индивидуальную вещь и потом продать ее в три раза дороже, то есть убедить, что она столько стоит, – это, действительно, искусство. По сути ведь продается яблочная кожура по цене золота. Поэтому среди антикваров очень много неординарных людей, можно даже сказать, выдающихся, которые обладают глубокими знаниями в различных отраслях, особым шармом или, как вы говорите, харизмой.

– Чем отличается коллекционер от антиквара?

– Антиквар стремится добыть вещь и затем продать ее дороже. В результате у него остаются худшие вещи, то, чего он не смог продать. А у коллекционера – лучшие, которые составляют ядро коллекции. Мне всегда хотелось полноты, поэтому я стал коллекционером. Есть люди, которые имена собирают, бренды, а я стремился объять определенный материал и посмотреть его весь целиком. Пять лет пробегал за иконами и понял, что настоящую коллекцию мне не собрать, потому что материал ограничен, нет ранних вещей, глубоких – они все находятся в музеях, да и материальной возможности не было. Поэтому я ушел в медную пластику, на которую музеи тогда не обращали никакого внимания, она свободно циркулировала. И собрал приличную коллекцию из 500 предметов: все разделы, все элементы. Она получилась цельная, завершенная, музейная... Если бы я занимался торговлей, то коллекционера из меня не получилось бы. Для того чтобы собирать коллекцию, надо деньги зарабатывать другими способами. Мне повезло в том плане, что у меня была нормальная специальность, я занимался строительством. Потом открыл фирму в Петербурге, начал торговать металлом. Благодаря этому я состоялся не как торговец искусством, а как коллекционер. Иногда, конечно, что-то продаю, когда не хватает денег для покупки нужной вещи, иногда произвожу обмен, иногда просто от чего-то устаешь и избавляешься. Для того чтобы проводить подобные сделки, приходится изучать рынок.

– Российский рынок, наверное, разительно отличается от западного, потому что здесь все только начинается?

– Рынок искусства был у нас всегда: в советское время, в период НЭП, гражданской войны, даже во время блокады Ленинграда картины стоимостью в миллион долларов на булку хлеба меняли. Этот рынок не зависит от формы власти. В 70-е годы это был подпольный рынок со своими нюансами, лидерами. Мир коллекционеров тогда был достаточно замкнут. В Москве мой приятель – успешный психиатр и коллекционер – познакомил меня с этим кругом, в который входили композитор Арно Бабаджанян, актер Иннокентий Смоктуновский, Владимир Солоухин, который написал книгу о собирателях икон «Черные доски»... Сейчас рынок вышел наружу, набирает постепенно обороты, возникли салоны, галереи, в Челябинске в том числе.

– Тогда мы узнавали об этом рынке из детективных фильмов.

– Всегда существовали люди, которых сегодня называют дилерами. Тогда это были активные ребята, которые выпрашивали иконы у своих знакомых, выменивали на джинсы, тряпки, бутылку водки даже. А потом звонили нам (коллекционеров знали) и предлагали купить. В этом мире всегда существовала и криминальная составляющая. Выяснялось, что иконы украдены, например. Было определенное напряжение: когда коллекция собралась и стала представлять ценность – появились на нее охотники. И меня несколько раз пытались ограбить.

– И государство коллекционирование не приветствовало?

– Это как по лезвию: с одной стороны власть, которая рот разевает, чтобы конфисковать коллекцию, с другой – криминал. Тем не менее коллекционированием люди продолжали заниматься, хотя на этом пути можно было все потерять.

– Ваше серьезное увлечение коллекционированием началось с икон?

– В детстве я начал собирать книги. Мне дарили на день рождения деньги, и я на все покупал литературу: научную, художественную, потом стали попадаться книги по искусству. В 60-е годы добывать хорошие книги было непросто, но к студенчеству я собрал очень приличную библиотеку. В пятом–шестом классе ради этого даже стал подрабатывать. Собирательством икон увлекся уже студентом, когда можно было зарабатывать приличные деньги в стройотрядах. Хорошие иконы стоили тогда 50–100 рублей, а я за сезон зарабатывал две–три тысячи. Можно было себе позволить рисковать. Бизнесмены увидели, что новый лох появился, и нагрузили меня... 15–20-рублевую икону я покупал по 400 рублей – десятикратная ошибка. Потом нашел литературу, стал изучать, сравнивать, ходить в музеи – начал многое понимать.

– То есть от ошибок на этом пути никто не застрахован?

– Не надо этого бояться и жалеть об ошибках. Коллекционирование – это такое интересное погружение в мир искусства, жизнь расцветится яркими красками, впечатлениями. В этом-то и прелесть ошибок. Приобрел, бежишь и предвкушаешь радость великую, а получаешь разочарование – отколупнул, посмотрел, а там болты современные стоят. Когда человек занимается коллекционированием сознательно, он понимает, что надо потратить время на то, чтобы стать профессионалом, по большому счету – международным экспертом. В процессе нарабатываются чутье, интуиция. На это надо потратить 10 000 часов минимум, то есть примерно десять лет, если ты занимаешься этим три часа в день семь дней в неделю. И только когда искусство и коллекционер станут представлять собой симбиоз, начнется прогресс и придет успех.

– Сегодня, вероятно, больше шансов избежать ошибок? Есть масса консультантов в области искусства.

– Если люди, готовые вложить деньги в какую-то вещь с расчетом, что со временем она вырастет в цене на 20–40 процентов, и они на этом заработают, пользуются услугами консультантов, они от ошибок не застрахованы. Потому что консультанты работают на проценте, причем обычно они получают этот процент от двух сторон – продающей и покупающей. То есть у них двойная заинтересованность всучить товар. Дизайнеры, которые закупают предметы искусства, обычно тоже в доле с продавцами. Мы знаем и московских, и петербургских миллионеров, которые накупили фальшивых картин и вещей по совету консультантов. За справки, которые они выдали, никто не отвечает, хоть там и печать стоит, консультанты куда-то деваются. По суду взыскать деньги невозможно. То есть люди очень дорого купили немножко знаний, вот и все.

– Тогда лучше покупать бренды?

– Конечно, сегодня выпускаются каталоги, где бренды выстраиваются по ранжиру, от этого зависит их цена. Но это опять-таки условные понятия. Не может автор все время создавать шедевры, три-четыре-пять гениальных произведений встречаются у одного художника. Люди собирают бренды, то есть подписи, а надо смотреть на саму вещь, какова ее энергетическая и эстетическая ценность. Со временем это все проявится. Потому что сегодня одно является брендом, а завтра никто на это уже не смотрит. Для того чтобы искусство функционировало, надо все время придумывать бренды.

– Вы допускаете, что спустя какое-то время Пикассо перестанет быть брендом?

– Я пересмотрел в музеях и коллекциях очень много подлинников Пикассо. Честно говоря, это посредственный художник. У него было два периода – «голубой» и «розовый», где он проявился как художник. Есть несколько сильных вещей у Пикассо, одна из них – женский портрет – находится в Русском музее (в Мраморном дворце, прямо на лестнице). Картина была подарена немецким коллекционером Людвигом. Мощная вещь. Но Пикассо был страшно работоспособным, и его раскрутили до бренда. Многие вещи в искусстве раздуваются. Не может кусок ткани – «холст с маслом» – стоить 100 миллионов долларов. Даже 134 миллиона... (Смеется.) Это же фантазия. Что делают аукционисты (наши, например) – они выставляют какую-то вещь и сами (через подставного человека) ее покупают, идет игра... А потом вывешивают в салонах эти картины и говорят: цена-то подскочила на этого художника! Это искусственный рынок. Точно так же как нефть, у нее есть базовая цена с прибылью – 50–60 долларов за баррель при себестоимости восемь долларов. Это уже высокая цена. Но не сто же сорок долларов – это пузырь. В искусстве таких пузырей огромное количество.

– Но есть же независимые эксперты с огромной практикой?

– Много таких экспертов, музейщиков, которые хорошо понимают вещи (годы провели среди шедевров). Они, конечно, тоже могут ошибаться. Но это эксперты, которые дорожат своей репутацией. И все-таки я доверяю собственному чутью. Коллекционер от музейщика отличается тем, что пропускает через себя огромное количество вещей. Музейщики же не бывают на антикварных и блошиных рынках, не видят всей этой массы, не чувствуют этого азарта...

– Как бы вы охарактеризовали антикварный рынок?

– Тут, как на войне, – всегда риск, что тебя обманут, разведут. Там такие постановки многоступенчатые случаются, иногда с такой стороны заходят, что ни о чем не догадаешься.

Великие поддельщики есть, шедевры просто делают. В этом и интерес: когда ты со своей компетенцией смотришь и видишь подделку, продавец это чувствует, и вы понимающе улыбаетесь друг другу. Антиквары с уважением относятся к настоящим коллекционерам. Тебя проведут в другую комнату, достанут другую папку... Им доставляет удовольствие продать хорошую вещь компетентному человеку. Я часто сталкивался с порядочными и мудрыми антикварами, и не было случая, чтобы кто-то не подвинулся в цене.

– Часть икон из вашей коллекции сегодня находится в нашей картинной галерее, это был бескорыстный дар?

– Что-то я подарил, что-то они купили за условную цену. Эти иконы должны были быть в музее. У меня остались те, которые близки мне по духу. Раньше я любил иконы утонченные, многоплановые по сюжету, а с возрастом оценил так называемый примитивистский стиль – вещи, написанные деревенскими художниками. Они несут в себе такую силу! Это небо через художника говорит. К сожалению, не уцелела у меня иконка «Илья Пророк в пустыне». Обычный сюжет такой иконы – пророк в пещере, речка рядом, и ворон приносит ему пищу в клюве. А тут: пещера, Илья с посохом смотрит в небо, и на него пикирует ворон, который в клюве кость несет. Я так смеялся, когда увидел ее. Но поначалу не придал ей значения и на что-то сменял, понимание пришло задним числом, и я так сожалел.

– Часто приходилось жалеть, когда расставались с вещами?

– Происходит странное. Ко мне вещи возвращаются. Отдал, потом пожалел, проходит какое-то время, она делает круг и... одна курительница пять раз ко мне возвращалась. Мне ее не хватало в коллекции, и я периодически о ней вспоминал. Отдал ее в Челябинске, потом она всплыла в Петербурге, потом попала в Иркутск, потом в Екатеринбург и снова ко мне. Есть какая-то закономерность в движении вещей и стопроцентно существует мистический план.

– С какой целью вы отдаете свои коллекции на музейные выставки, чтобы заработать?

– Это, скорее, благотворительность с моей стороны.

– В таком случае, ради собственного тщеславия?

– Сходите на выставку и посмотрите книгу отзывов. Во-первых, такого материала на всем пространстве урало-сибирской зоны больше нет, люди это видят впервые и ощущают красоту. В чем мой выигрыш? Коллекция становится публичной, она получает оценку серьезных деятелей искусств. К примеру, мою коллекцию японской гравюры уже посмотрели специалисты Музея Востока, Екатеринбург специалистов приглашал, все дали высокую оценку. Если профессионалы и зрители высоко оценили коллекцию – значит, не напрасны мои усилия. А главное – пришли молодые люди, посмотрели. Не факт, что они поняли что-то, но на их будущем это может сказаться. У людей в душах что-то откладывается, отблеск, отзвук остается, который может со временем сдвинуть человека в сторону лучшего. Сегодня планета больна и общество больно, заражено вирусом потребления. Мы говорим «кризис», какой кризис? Никакого кризиса нет, надо просто уменьшать потребление и сохранять природу. Больше того, что необходимо, все равно не съесть, больше не отъездить... а искусства хорошего не так много, и оно будит внутренние силы, разум, чтобы мы двигались в нужном направлении, правильный путь выбрали. Вот ради чего все.

– Но вам важно, чтобы в афише стояло ваше имя?

– Нет, меня это не беспокоит. Многие коллекционеры вообще не хотят светиться.

– Почему?

– Опасно. Я через многое прошел и перестал быть анонимом с 1980 года, когда в нашей картинной галерее состоялась первая большая выставка моей коллекции. Не было

смысла уже прятаться. В 1994 году была еще одна крупная выставка в Челябинске и вот сейчас. В прошлом году Екатеринбург уговорил меня сделать выставку японской гравюры. Затем Нижний Тагил. Из Челябинска она поедет в другие города, уже очередь выстроилась. Сегодня я работаю в той сфере, где пока мало компетентных людей. Я собрал коллекцию японской гравюры, на которую никто внимания не обращал в России лет 20.

– Нет сегодня желания собрать коллекцию современного искусства, раскрутить неизвестных пока миру художников?

– Много лет занимался этим, была у меня в Челябинске галерея «Творчество», раскрутил многих художников. Есть в моем музее и приличная коллекция современной живописи. Но с художниками работать сложно. Я бы сказал, что степень культуры многих из них условна. Его раскрутишь, а он начинает пилотировать не в ту сторону обычно, что приводит либо к падению, либо происходит такой взлет, что неизбежно пике. Но главное, нужна среда. В начале 90-х было огромное количество интеллигентных людей: учителя, врачи, профессура, которая еще не утратила своей духовной потенции. Они любили покупать картины, был круг, собирались – обсуждали. Потом среда изменилась. Сегодня сначала покупают кухни за 50 тысяч евро, а потом картину, потому что пустое место образовалось, и лучше, чтобы она стоила тысяч 15–20, причем рублей. Пока очень редко встречаются люди, которые покупают картину и строят под нее дом. В Екатеринбурге есть такие, в Челябинске не встречал.

– Приходилось ли покупать работы из жалости к художнику?

– Нет такого понятия. Художника надо поддерживать, приходилось покупать, поддерживая художников в трудные периоды. У всех настоящих художников странная судьба, они не от мира сего.

– Куда потом определяете эти работы?

– Обычно дарю хорошим людям, некоторые остаются в моей коллекции.

– Есть ли сегодня у вас какая-то цель номер один?

– Раньше была. А сейчас я успокоился и полагаюсь на небо, оно само что-то пришлет. Это самое лучшее время, когда едешь на выставки лишь с познавательной целью. Когда все делается спонтанно, обязательно найдешь жемчужину.

– С вашей интуицией не пробовали на бирже поработать?

– Неинтересно. Я сталкивался с биржей, валюту покупал когда-то. Но брокером работать скучно. Еще в детстве я прочитал книгу Лесли Уоллера «Банкир», там как раз о бирже, о банках, как это все работает на Западе, мне показалось интересным. Когда биржи здесь стали появляться, я мог стоять у истоков одной из них, но посмотрел, какая там своеобразная публика, и мне расхотелось. Здесь я сам по себе, все мои решения зависят от меня, а там я в цепочке, зависимый. И это нелегкие деньги, постоянное внутреннее напряжение. А искусство – это любование красотой. Я приобрел вещь и мне с ней хорошо.

– Разве не напрягает постоянно мысль о том, что все это может в один миг исчезнуть?

– Все когда-нибудь исчезнет, как в свое время исчезли другие коллекции и даже государства. Но я-то живу в этот момент, я создал гармоничную для себя среду и мне хорошо. Не надо ничего бояться.