Константин Фокин, художник: «В Мухинском нас поощряли к «хулиганству», наказывая»

Константин Фокин. Один из лучших уральских художников с невероятно сильным и, как считают многие, чересчур суровым, колючим характером. За этот «неудобный» характер его даже исключали из челябинской «ячейки» Союза художников. Он восстановился, не желая доставлять радости своим недругам. Константин Фокин учился в самых передовых художественных школах – Свердловском и Мухинском училищах, ему везло на педагогов, но сам он никогда не хотел преподавать. Однако три года назад вдруг изменил этому принципу и набрал первый курс в Челябинской академии культуры и искусств. Взял на свое отделение ребят, что называется, с улицы. Его нынешние студенты не учились ни в художественных школах, ни в студиях. На днях в ЧГАКИ открылась вторая выставка учеников Константина Фокина. Художник не скрывает, что крайне доволен работами студентов.

Честолюбие педагога

– Насколько мне известно, вы никогда не хотели быть педагогом.

– Уходил от этого всеми способами. А сейчас понял, что занял свое место. И очень благодарен ректору ЧГАКИ Владимиру Рушанину, что он в свое время уговорил меня преподавать и открыл под меня отделение. Весной выпускаю своих первых учеников.

– Откуда приходится черпать преподавательский опыт?

– Вспоминаю, как меня учили, но больше – как я учился сам. Сколько унижений пришлось испытать... Другого опыта у меня нет.

– Что значит «унижений»?

– К примеру, был в Свердловском художественном училище преподаватель, который приходил, смотрел твои работы и говорил: «Все плохо». «Почему?» «Думай!» И уходил. Сначала я барахтался в одиночку, у меня, как у моих первых учеников, тоже была нулевая подготовка. Потом появились друзья, и мы с ребятами сидели и обдумывали, как надо учиться правильно. Мы поняли, что педагог наш – бездарный человек и ему откровенно на нас наплевать. Главное, что делает из человека педагога, – понимание: поставленную ученику задачу надо помочь разрешить. Не отвлекаясь при этом по сторонам. Я не прошу своих учеников делать «красиво», я прошу делать как надо. «Красиво» – это отклонение от задачи, даже если это гениально с точки зрения художественности.

– Как же талант, индивидуальность?

– Они проявляются тогда, когда общие условия выполнены. Педагог должен поставить глаз, руку и даже мировоззрение. Если ученик способен на большее – будем работать индивидуально. Кроме того, любая педагогика строится на соревновании. И здесь важно честолюбие преподавателя – мои ученики, как произведения, должны быть неповторимыми, сильными, лучшими.

– Не боитесь, что это будут клоны Константина Фокина?

– Первое время это не страшно. Талант и собственное «я», если они есть, никуда не денутся.

Гений или дурак?

– И все-таки вы ищете эти качества в будущем ученике, когда он сдает вступительный экзамен по специальности? И в вас когда-то это искали?

– Меня взял директор училища Павел Петрович Хожателев (кстати, он учился с Маяковским, Каменским, Бурлюком в Московском училище живописи, ваяния и зодчества), который увидел во мне человека, разительно отличавшегося от всех остальных. Я имел наглость на вступительном экзамене заявить, что хотел бы поменять местами предложенные для рисунка и живописи предметы. Он поднял брови и спросил: «А вы справитесь?» «Конечно!» И это решило все. Ему уже было неважно, как я сделал, важнее оказалось, что из 150 человек один-единственный сказал: «Не хочу».

– Вы стали его любимцем?

– Это мы его обожали. Он нас многому научил, но самое главное – свободе. За это его через два года (после моего поступления) и сняли – «распустил студентов». А на его место назначили Степана Петровича Яркова, который постоянно преследовал студентов за авангардизм. Хотя какой там был авангардизм? (Смеется.)

– Но потом появились Геннадий Мосин и Миша Брусиловский – совсем молодые, только что окончившие Репинский институт?

– Они, кстати, тоже не готовились в педагоги, но поняли, что кроме них никто не сформирует художественную среду на Урале. И не могу не отметить, что за преподавание в училище они тогда получали по10 рублей в час. То есть за 24 часа в неделю – 240 рублей. По советским деньгам это было ох как хорошо. Сейчас все намного скромнее. (Смеется.)

– Можно сказать, что судьба подарила вам хороших педагогов на самой первой ступеньке к пику творчества?

– За все, что во мне есть лучшего, я обязан отцу. Вот так перефразирую Максима Горького. А потом уже книгам, Мосину и Брусиловскому. Но у меня еще и друзья в Екатеринбурге были очень хорошие. Да и здесь тоже. Один Сергей Черкашин чего стоит.

– Предательство в дружбе вам не знакомо?

– Трудно признаваться, но все человеческие отношения разрушаются взаимно. Степень виновности, возможно, разная, но всегда виноваты обе стороны. Сейчас я бы тоже попросил у тех друзей, с которыми расстался, прощения. Я всех простил, а вот простили ли они меня – это для меня загадка. С друзьями расставаться – большая трагедия, ведь хлебаешь одни щи, носишь одну обувь... с друзьями мозоли набиваешь одинаковые.

– В училищ для себя определили дальнейший художественный путь, стилистику, пристрастия?

– Даже в Мухинском потом этого не произошло. Я многое перепробовал. Был и авангардистом, ушел от этого сознательно. Единственное понял, что я прежде всего русский художник и должен не для мира работать, а для страны. Я выкормыш своего народа. Искусство без национальной особенности невозможно. Как бы Пикассо не рядился под француза, он так и остался испанцем. Французы Брак и Реже совсем другие. По складу своей души. В свое время я просто обожал Сикейроса, но когда мы встретились, понял, что я совсем на него не похож.

– Вы были одним из любимых учеников Геннадия Мосина и Миши Брусиловского?

– Брусиловский и Мосин – не одно лицо. И они контрастны. Геннадий Мосин меня терпеть не мог, а с Мишей Брусиловским мы до сих пор друзья.

– За что не любил вас Геннадий Мосин?

– Он был «генералом», полемики не признавал. А я – дерзкий человек, всю жизнь задающий неудобные вопросы. Полемику люблю.

– Разве вы, будучи теперь педагогом, терпите возражения?

– Обязательно. Я очень толерантный человек. Со мной спорят, я отвечаю. Могу ответить мягко, резко, иронично... Но я слушаю и отвечаю. А Миша Брусиловский стремился открыть закрытое, хотя сам вовсе не открытый человек. Я, уже взрослым мужиком, состоявшимся художником, много раз к нему приставал: «Какая же это трагедия – создавать картины». «Ты это понял, и слава богу, живи с этим», – отвечал он.

– В чем заключается трагедия?

– Сделать картину необычайно трудно, а сделав, никогда до конца не знаешь: гений ты или дурак? Хотелось бы верить в первое, но тебя могут убедить во втором.

«Преемственность поколений»

– Помните свой первый рисунок?

– Я тяжело болел в пять с половиной лет, почти умирал... А когда ожил, приступом было – нарисовать патефон, который мне так нравился. Я представлял, что внутри патефона лежит крошечный человек и поет. Этот рисунок до сих пор жив, я им горжусь. Отец мог бы, правда, меня за него выпороть. И наверняка сделал бы это, если бы я не болел.

– Почему?

– Я нарисовал это на обратной стороне фотографии Михаила Фокина. Преемственность поколений. (Смеется.)

– Отец скрывал информацию о знаменитом балетмейстере и неугодном Советам эмигранте?

– Нет, в нашей семье не скрывали родства. Хотя отец этого не афишировал. Но культурные люди знали. Кстати, о Михаиле Фокине начали говорить еще при Сталине. Но я не придавал значения тому, что являюсь внучатым племянником Михаила Фокина. Это брат моего деда. А может, старался забыть, чтобы завоевать внимание своим трудом, без авторитетов.

– По-моему, вы внешне немного похожи с Михаилом Фокиным?

– Скорее, по характеру. (Смеется.) Бешеные. Мой дед отличался от всех братьев, а я похожу на деда. Он был самым высоким. И самым крутым. (Смеется.) Офицером. Перед революцией получил чин генерала.

– И революция его смолола?

– Демобилизовала в Красную Армию без его согласия. А друг деда – Владимир Капель – оказался по другую сторону фронта гражданской войны.

– Как ваша семья очутилась в Перми?

– Дед служил в Перми, а бабушка была дочерью инженера и исполняющего обязанности директора Мотовилихинского пушечного завода (тогда третьего по значению в России). Кстати, меня в честь прадеда назвали Константином. При испытании пушек он сидел под стволом каждой – вот так отвечал за качество.

Другая культура

– И после патефона вы начали рисовать все подряд?

– То, что мне нравилось. И копировал много. Даже создал альбом, посвященный прусско-французской войне. Потому что читал рассказы о той войне на французском и иллюстрировал.

– В школе был французский?

– Нет, немецкий. Французскому учил отец. Ремнем. Все забыл, но, окажись во Франции сейчас, наверняка вспомню.

– Отец был очень образованным человеком?

– Преподавал в музыкальном училище историю, логику, психологию, французский, итальянский, музыкальную литературу. Я до сих пор дотянуться до него не могу.

– И он оценил в вас художника?

– Он был против художественного училища, хотел, чтобы я стал педагогом. Уникальный был человек: всю жизнь, не веря в меня, меня поддерживал. После смерти отца я начал читать его дневники (48 тетрадей) и понял, каким несчастным родителем он был.

– В советское время люди боялись писать дневники.

– Это же была целая культура, и он, видимо, не мог с нею порвать в угоду политическим переменам. Я тоже пишу дневники, но в отличие от отца пишу не о том, что происходит вокруг меня, а о том, что происходит в моей голове. И поэтому получается отчасти тоже принадлежу той культуре.

«Муха» – праздник и каторга

– Почему приняли решение поступать именно в Мухинское после окончания Свердловского художественного училища?

– Ориентировали-то нас на Репинский институт, Геннадий Мосин и Миша Брусиловский его окончили и в то время не понимали, что нам он не только не нужен, но противопоказан. Они нас искренне настраивали на Репинку: «Вы должны эту каторгу пройти»! Но как нас там встретили?! Если бы я туда даже десять лет подряд поступал – не приняли бы.

– Причина?

– Мы переросли Репинку, Мосин и Брусиловский открыли нам совершенно иные стопы, и мы не годны были для этого института, нас там надо было переучивать. Когда мы сдавали экзамен по специальности, весь институт сбежался посмотреть – откуда такие? У нас натурщик там был, с которого мы рисовали, недавно случайно встретился с ним во Владимире, и он воскликнул: «Фокин?!» Я вспомнил его с трудом, а он помнил мое имя. Вот так мы всех поразили, и нас не приняли. (Смеется.)

– Чем Мухинское училище отличалось тогда от Репинского института?

– Свободой. Не было там такого диктата. Может быть, это и повлияло на то, что школа потом развалилась – должны какие-то скрепы быть. Нельзя обучать авангардизму, любой авангардизм – это то, что после школы, что делает художник в силу образованности, таланта, индивидуальности. Тому, что делали Матисс или Пикассо, обучить невозможно. Это результат труда гения. Но если человек не обладает классическим образованием, ему дальше делать нечего. Он все будет делать плохо.

– Свобода доходила до того, что вы в Мухинском занимались изучением иконописи?

– Нашей практикой было копирование фресок Дионисия в Ферапонтовом монастыре. Это стало в Мухинском традицией, законом. Иконопись является основой всей русской живописи. Сейчас, когда мы знаем, что такое икона, обойтись без этого вообще невозможно в образовании художников. Я это понял еще до поступления в Мухинское училище.

– В Екатеринбурге?

– Когда делал там диплом, то один из эскизов выполнил в иконописном стиле. Правда, не показал, меня бы тут же «похоронили».

– Знакомство с иконописью произошло в детстве?

– Нет. Отец был атеистом, бабушка этого тоже не прививала. Меня икона заинтересовала как явление искусства. И произошло это в Свердловском училище, в библиотеке которого я обнаружил шикарные альбомы дореволюционной печати (сейчас, говорят, все украдено). А тогда там были альбомы Грабаря о русской иконе – тоненькие книжицы, около десятка репродукций в каждой и текст. Грабарь рассказывал о том, как создавалась икона. Тогда, помимо этих книг, такой информации неоткуда было почерпнуть. Меня очень поразил Феофан Грек. Хотя в цвете я его еще не видел, репродукции были черно-белыми. Но именно тогда я задумал картинку «Феофан Грек и Андрей Рублев в мастерской». Я ее так и не сделал, а эскизы сохранились. Когда потом увидел своими глазами росписи Феофана Грека, его иконы, то понял: хорошо, что не сделал. Лучше Феофана Грека создать ничего нельзя и незачем этого делать.

– «Муха» была праздником для вас?

– И одновременно каторгой. (Смеется.) Соревнование с друзьями – праздником. А каторгой было то, что за эту соревновательность меня преследовали. На втором курсе за первое полугодие я сделал восемь работ. С трех натурщиков. Ни одна работа не была ни в какой степени похожа на другую. Настолько разные, что, не зная автора, человек никогда не поверил бы в авторство одного художника. Так и случилось – комиссия не поверила. А когда выяснилось, что это так – за каждую работу мне поставили двойку. Не выпендривайся!

– Но были же педагоги, которые вас оценили по достоинству?

– Был педагог, который меня «не замечал» два года. Анатолий Алексеевич Казанцев. На четвертом курсе «заметил». Я его удивил. «Вы понимаете, что вы делаете?» – спросил он, увидев мою работу. – «Да». – «Фокин, обещайте мне, что исполните мою просьбу». – «Конечно». – «Не показывайте эту работу». – «Почему?» – «Потому что меня уволят, если я позволю вам ее показать». Мы все такими были, мы хулиганили, а потом делали, что должно. И, как оказалось, наше хулиганство было под защитой. Однажды мы подслушали дебаты на заседании кафедры. Один преподаватель говорил: «Мы можем прекратить это раз и навсегда. Надо выгнать Фокина, Мишина, Костину, Макаренко... (семь человек назвал). И все будет в порядке». Тишина гробовая. И вдруг вопль вот этого моего профессора: «Ишь ты, какой кагэбэшник, лучших захотел исключить! Не зря ты предал Петрова-Водкина! Вы посмотрите, какие они, наши студенты! А мы их все к ногтю да к ногтю. А потом удивляемся, почему наше искусство из одних бездарностей состоит!» И мы поняли, что наши профессора нас любят. Они поощряли нас к «хулиганству», наказывая. Если в «Мухе» человек получал двойку, все сбегались смотреть – значит, было за что! Это была лучшая отметка.

Три города, как три кита

– Во многих ваших работах до сих пор живут три города: Петербург, Пермь, Екатеринбург. Что сегодня нравится или не нравится в этих городах?

– Питер прекрасен во все времена.

– А как относитесь к «кукурузине», по поводу которой столько баталий?

– Не надо держаться за старое. Плохо будет, если она останется в одиночестве, нужен комплекс. Многие сегодня понять не хотят – невозможно сохранить старое, не может целый город стать музеем. Об этом говорил еще Николай Васильевич Гоголь, его статья об архитектуре гениальна. Это должно стать принципом – городу необходимо развиваться, как снаружи, так и изнутри.

Помните, был конкурс на новый зал для Мариинского театра, и отвергли проект англичанина – здание в виде смятого листа бумаги. Но этот проект принял Рио-де-Жанейро. Я его увидел по ТВ – это что-то! А мы выбрали «три сардельки» итальянца. Принцип «не высовывайся» жив в нашей стране и сегодня. В Перми тоже начали строить, заполнять пустоты, но меня печалит запущенность этого города. Там же рельефы необыкновенные, вот они-то и засоряются: то деревьев насадят, где совсем бы не надо их садить... А овраги завалены мусором. Просто ужас. Челябинск в этом плане лучше. Но больше всего сегодня мне нравится Екатеринбург. Я там сейчас часто бываю. Центральная часть, особенно берега городского пруда, застраивается современными зданиями великолепной архитектуры. Стекло, сталь, бетон. Необычные формы. И все имеет образ, все к месту. А старая советская застройка среди нового обретает вид подчиненности и уже не смотрится такой скучной.

– Каким показался Челябинск, когда вы сюда приехали после окончания Мухинского училища?

– Каменной деревней. (Смеется.) С заводами и людьми, которые о культуре никакого представления не имели.

– Но вам сразу посыпались заказы.

– С этим не поспоришь, нас хорошо приняли, мы были донорской кровью.

– Что сегодня сохранилось от тех первых работ?

– Только роспись потолка в Театре ЧТЗ.

– Но есть еще росписи в новом здании филармонии.

– Это не считается, потому что помешали сделать до конца так, как хотел я. Это неудача, поражение.

– Какое время своей жизни считаете наиболее плодотворным в плане творчества?

– Как у большинства художников, от 40 до 50.

– Это время, когда вы стояли у руля отделения Союза в Челябинске?

– Я не был у руля, потому что к власти никогда не стремился, тем более к власти в Союзе. Это не моя работа, не мое призвание, я – художник. Хотя пик творчества пройден, мозги окостеневают. Но я продолжаю брыкаться. Видимо, один из брыков – преподавание.

– Скандалы в Союзе потрепали вас внутренне?

– Нет. К предательству я, человек закаленный, отнесся с мудрым спокойствием. Обидно только, что не заплатили за последние работы.

– К недавнему скандалу по поводу мастерских художников как отнеслись?

– С юмором. Это чистейшей воды театр. Причин для голодовки не было, мастерские всегда принадлежали городу. Просто нынешнему руководству Челябинского отделения союза хотелось обладать монополией на мастерские, чтобы манипулировать художниками.

– Помимо того, что вы ставите своим ученикам «руку, глаз, мозги», вы объясняете будущим художникам, что без наличия сильного характера творческой личности конец?

– А как же?! Художник – прежде всего характер. Моя жизнь тому только подтверждение. У меня был гениальных друг, Мосин и Брусиловский всегда его оплакивали, потому что характер у парня был слабый. Он так и не состоялся, спился. Я тоже пьяница, но главное для меня – творчество. Ради искусства все оставлю.