Вячеслав Ковалев, бард: «Жизнь дала мне последний шанс...»

С 11 по 13 июня на старом месте состоится самый крупный в стране фестиваль авторской песни – Ильменский. В числе именитых гостей будет питерский автор и исполнитель Вячеслав Ковалев. Уже не первый год он входит в состав жюри Ильменки. На Южном Урале Вячеслав бывает довольно часто, с нашей публикой у него взаимная любовь. Весной он представлял здесь свой новый альбом «В начало», кстати, московская премьера альбома состоялась после уральской. У Вячеслава Ковалева не только загадочное отчество, вся его жизнь – кроссворд. Его-то мы и попытались разгадать.

– Как прошли концерты в Москве, в Кремле, на ВДНХ?

– Грех жаловаться, особенно на концерт в Кремлевском дворце. Конечно, в Питере концерты проходят с большей теплотой, потому что дома огромное количество людей знает меня «с пеленок». Правда, несколько панибратское отношение иногда мешает объективности суждений. Москва более демократична, Питер более строг. Но это история всех творцов, как известно, нет пророка в своем Отечестве. Только Челябинск в этом случае – хорошее исключение. У этого города, действительно, хорошее реноме, он щедр к авторской песне.

– Поэтому столичные барды очень любят выступать в Челябинске?

– Если говорить обо мне, то на Урале у меня очень хорошая публика. Так сложилось с конца 90-х, когда я сюда впервые приехал на Ильменский фестиваль. Поэтому здесь мне гораздо комфортнее, чем где-либо. А вот петербуржец Сергей Григорьев мой друг и прекрасный гитарист – доездился на Урал, любовь свою здесь нашел и переехал жить в Челябинск.

– Может, и вы со временем к нам переберетесь?

– (Смеется.) Я человек женатый. Если и переберусь, то вместе с женой. Говорят, всю Европу скоро затопит, так что пора на Урал.

– Ильменка – действительно сегодня самый большой фестиваль авторской песни в России?

– Потому что Грушинский «развалился» на две части. Когда это разделение произошло, на двух фестивалях народу насчитали меньше, чем раньше на одном. Существенно меньше. Поэтому Ильменский фестиваль стал самым крупным в России. Дело в том, что именно на Урале удачно складывается судьба этого жанра. Здесь проходят фестивали авторской песни, созданы клубы, здесь прочные традиции. В конце концов, здесь есть Фонд Олега Митяева, который двигает новые проекты и развивает этот жанр, стимулирует, статусность ему придает.

– Есть сегодня среди молодых авторы, подобные Юрию Визбору, чтобы народ одним духом сказал: «Вау»?

– Когда Визбор жил, работал и любил женщин, никто не говорил «Вау» в его адрес, говорили: «Юр, приезжай, спой свои классные песни». Всегда нужно время, чтобы отличить талант от явления. Сейчас говорить про современников в восторженных тонах не нужно никому, есть вероятность, что ошибемся. Можно переоценить или недооценить. Пускай время это сделает и наши потомки будут говорить «Вау».

– Чем вы объясняете, что «золотой век» бардовской песни в России пришелся на 70-е прошлого столетия?

– Профессионалы работали на идеологию, а людям искренности хотелось и правды, адекватности. Они находили ее в авторской песне. Сейчас все телевизионное пространство заняли развлечения. Я не против, всему должно быть место в этой жизни. Но не может только попса формировать музыкальные вкусы и эстетические воззрения. Должен у человека быть внятный выбор на ТВ, тогда он сам решит, что нужно ему и его детям.

– Есть телеканал «Ля-минор». Он, по-моему, всем зеленый свет дает?

– Там – да. Но это кабельное ТВ, а потому не массовое. У меня дома его, например, нет.

– Не обидно, что часто авторская песня звучит на радио «Шансон» и барды оказываются в окружении «лагерного творчества»?

– Руководители этой радиостанции в один голос говорят: послушайте нашу сетку, лагерных песен там не больше пяти процентов. Понятно, что особого интереса у меня лагерная песня не вызывает. Наверное, и там есть таланты, в России ведь как говорят: «От тюрьмы да от сумы не зарекайся»? У Галича есть такие песни, у Высоцкого. Дело не в теме, а в том, как ею спекулируют: одинаковые интонации, графоманские стихи в миллионных экземплярах.

– В советские времена в карманах бардов было пустовато. Как живется им сегодня?

– И тогда все по-разному жили, и сейчас. Нет социальной прослойки «барды». Наверное, у народного артиста Олега Митяева все в порядке в материальном плане. А есть люди, которые менее известны, или у них нет профессиональных амбиций. Они сочиняют и поют, ездят на фестивали, но это не их основная профессия, это хобби.

– Вы себя относите к профессионалам?

– Меня эта профессия кормит с 2005 года. Мне, наверное, просто везет – мои песни довольно быстро узнают, зовут на гастроли. В этом плане помогает сайт, куда я выкладываю большинство своих песен. Вот так складываются прочные отношения со слушателями. Например, семь лет назад в Миассе открывалось бард-кафе «Семь вечеров». Мы приезжали с Сергеем Григорьевым, который тогда еще жил в Питере, на открытие. С тех пор у нас дружба с Миассом, бывает, и два раза в году туда приезжаем с концертами. Там такая публика шикарная. Только что мы были в Снежинске, Озерске – то же самое.

– В конце ХХ века вы организовали концертную площадку на территории Петербургского зоопарка. Что это было – эпатаж?

– Совсем нет. Дело в том, что директор зоопарка был моим другом. А в зоопарке существовал зал на 100 человек для лекториев. И он предложил мне проводить там концерты.

– Трудно было раскрутить этот зал?

– Формат помогал. (Смеется.)

– Вы сразу согласились на такую авантюру или долго смеялись?

– Не-не-не, смеялись надо мной. Первые полгода. Я звонил знакомым музыкантам, друганам своим, и говорил: надо сыграть концерт, зал симпатичный, уютный, небольшой, звук хороший, я – начальник. «Конечно, – отвечали они. – А где»? – «В зоопарке». – «Ха-ха-ха, в клетке, что ли»? А потом когда им все это понравилось, я уже не звонил, а сидел в кабинете и принимал звонки: народ в очередь стоял за «свободной датой».

– Зрители тоже клюнули на неформальную обстановку?

– Еще бы! Это же центр города – напротив Петропавловской крепости. Отдельная закрытая территория, тихо, никто не мешает. И к тому же экзотика – идешь в концертный зал мимо орла, енота, пеликанов. Сплошной креатив...

– Почему все прекратилось?

– Политика. Жена тогдашнего губернатора Яковлева приметила эту территорию в семь гектаров и предложила зоопарк перенести за город, а здесь понастроить гостиниц, бизнес-центров и так далее. Мы выступили против. Повсюду в Европе – часть зоопарка располагается в центре города, а другая – за городом.

– То есть вы не дали провернуть аферу по-тихому?

– Мы стали громко сопротивляться: привлекли общественность, творческую интеллигенцию, СМИ. Началась войнушка, которую мы проиграли в том плане, что нас всех уволили. ГУ «Ленинградский зоопарк» был ликвидирован, и коллектив распущен. У меня в трудовой книжке написано: «Уволен в связи с ликвидацией». Кстати, это ведь дорогое для государства удовольствие: три месяца нам всем выплачивали зарплату. На месте ГУ тут же был создан ГУП с другим штатным расписанием. Но по большому счету мы выиграли – зоопарк в центре города был сохранен. Пока мы воевали, к власти пришла Валентина Матвиенко и зоопарк остался на прежнем месте. Может быть, пафосно звучит, но я тогда почувствовал себя человеком с гражданской позицией.

– Авторской песней вы увлеклись будучи студентом?

– В институте я в ансамбле играл, в клубе авторской песни. Мы начали песенки свои делать, появились первые знания в области аранжировки, голосоведения – элементарные вещи для музыканта. Опыт первых гастролей тоже пришел в институтском ансамбле, мы ездили на фестивали. А на гитаре я начал класса с девятого играть, подбирать песенки, Дольского пел, Розенбаума. Первые свои песни написал после службы в армии, когда жизнь познал. Я же раньше был маменькиным сынком, жил в обстановке «сюси-пуси», потому что был поздним ребенком.

– После института в армию попали?

– Попал, потому что бросил институт. Случился приступ мужского максимализма, хотелось обрести как можно больше самостоятельности и как можно раньше. Это не был обдуманный поступок. Если бы сейчас принимал такое решение – точно закончил бы учебу. И армия для личностного становления, конечно, не шуточкой была.

– Авторская песня – особый склад мышления, наверное? Умение переработать в музыку и стихи происходящее вокруг? Автор острее, чем обычный смертный, чувствует настоящий момент?

– Но это относится ко многим жанрам в творчестве. Просто в авторской песне это стопроцентное попадание - текст, созвучный времени, в котором мы живем в данный момент. То есть моментальное сопереживание. Если вы будете слушать романс 19-го века, то, конечно, это доставит вам удовольствие, но лишь эстетическое. Тех струн в вашей душе, которых коснется авторская песня, романс не коснется.

– Чего больше должно быть в авторской песне – лирики или политики?

– У меня были яркой социальной направленности песни, которые вызывали у слушателей особый резонанс. Но удивительно вот что – у этих песен очень короткая жизнь. Не потому, что слушатели их быстро забывают. Они-то как раз, может, и помнят их дольше. Мне такие песни вскоре становятся мало интересными, теряют актуальность. Поэтому сейчас, когда я становлюсь уже немолодым автором, стремлюсь к обобщению, к философскому размышлению.

– Какие ощущения в вас вызывает сегодняшний момент в России?

– Такой вопрос, мне кажется, каждый гражданин периодически должен задавать себе. Мне тревожно сегодня. Я боюсь, как бы апатия, словословие, бюрократизм – элементы спокойной застойной жизни – не сожрали всех завоеваний последних лет. Боюсь нашей привычки ничего не делать, а только получать – это очень опасный вирус. И сегодня он воскресает, о чем говорят абсолютная наглость чиновников, ждущих откатов. Если этим заразится все общество, наступит крах. И тот рывок, который обществом был сделан в последние десятилетия, окажется, был сделан впустую. Это можно сравнить с бассейном, в который чистую воду налили, а систему очистки не установили. В первое время красиво очень, приятно поплавать, но через какое-то время начинаешь замечать тухловатый запах, водичка цвести начинает.

– Правда ли, что однажды вам пришлось продать автомобиль, чтобы выпустить альбом?

– Это был первый альбом – «Среда обитания». И первый студийный опыт в моей жизни, когда я ничего в этом не соображал вообще и отдал записи на откуп другим людям, связанным с эстрадой. Некоторые вещи они сделали достойно, но некоторые были абсолютно потеряны. Альбом получился неровный, плюс возникли долги, в которых я постепенно увяз. И чтобы закрыть все это, чтобы не кланяться никому, я продал машину. Желание завершить работу было просто сумасшедшим.

– Никаких мучений не было: продать-не продать?

– Нет, но это не было и подвигом, который зачтется на том свете. (Смеется.)

– Из рассказа друзей ваших я поняла, что был у вас трудный период и спасла вас авторская песня.

– Мрачный период в моей жизни случился как раз после того, как закрылся концертный зал в зоопарке. В 2002 году все рухнуло разом, я очутился в вакууме – ушла та сумасшедшая жизнь, когда я был всем нужен, замолчал телефон, а деньги, как это водится, кончились довольно быстро. С семьей тоже произошли катаклизмы, в 40 лет я вернулся под родительский кров. И, как часто бывает, пытался проблемы глушить водочкой.

– Но вы же не стали питерским бомжем?

– До этого не дошло. Меня спасло творчество. Можно это чудом назвать. Потому что я давно не писал ничего, не выступал, и вдруг из меня буквально поперло... написалась песня «Мое», потом «Хранители Москвы», целая пачка ярких песен. Я понимал, что они по смысловой насыщенности превосходят все, что писал раньше. На какие-то последние деньги я купил билет до Москвы и поехал к друзьям, чтобы спеть им вновь написанное. И услышав: «Славка, это же замечательные песни», я воспрял духом. Тогда было принято решение заниматься авторской песней профессионально. Все в нашей судьбе неслучайно, все не зря, все расставлено по местам. Меня жизнь поставила на край, в условия последнего шанса, и я это уловил, начал заниматься своим делом.

– Как относитесь к концертам в кругу избранных, где мало зрителей, но хорошие заработки?

– У меня такие концерты редко, но случаются. Однако, как правило, это люди, которых я хорошо знаю и они меня знают, поэтому никакого дискомфорта не возникает. Я понимаю, что когда это заказ людей, которых мы пренебрежительно называем «новыми русскими», может возникать неприятное ощущение. Но они тоже, как правило, приглашают тех, кого знают, или кого чаще видят в телевизоре. Меня в «ящике» нет, поэтому я на таких концертах не бываю. И никогда мне не приходилось испытывать унижения, барского какого-то отношения к себе. Как у Высоцкого: «Пой, паскуда, пока не удавили». Думаю, что человека вообще никто не может унизить, поколебать его достоинства, если сам человек этого не допустит. Если достоинство присутствует, реалии отступают. Не секрет, что даже физически слабых людей на зоне не всех унижают. Они, может, никогда не станут ворами в законе, но и униженными тоже не станут никогда.

– Барды советской эпохи пели под обычную гитару, сегодня нужна хорошая усиливающая аппаратура. Не теряет ли бардовская песня при этом своей предназначенности?

– У костра, конечно, нужно петь под обычную гитару. Но если это концертный зал, вопрос аппаратуры стоит очень остро, потому что это «тонкий» жанр – нужно хорошо слышать интонацию, порой полушепот почти. То, что у эстрадников или в рок-музыке не так важно, там все децибельно. А здесь все основано на тонкостях. К тому же люди, которые занимаются авторской песней, не являются часто профессиональными певцами, у них нет поставленных голосов. Важна их интонация, их слово, поэтому вопрос хорошей аппаратуры очень важен. Плохая как раз дискредитирует жанр, потому что публика не слышит того, что должна была услышать в этой песне. Раньше, напротив, был большой минус в том, что не было аппаратуры.

– У вас удивительно отчество – Анукович. Правда, что ваш отец – вьетнамец?

– Да, и я давно хотел побывать на родине отца, но удалось это сделать только в прошлом году. У меня было чувство, что я на той земле не совсем чужой, тонкую связь я почувствовал с этой страной.

– Кстати, родители не были против вашего выбора профессии?

– Они никогда не вмешивались в мой выбор, я получил очень демократичное воспитание. Ни уроки у меня никогда не проверяли, не контролировали меня. Я привык к самостоятельности с раннего возраста. Был свободен даже чрезмерно. Будь они со мной построже, может, мозги бы мои на место раньше встали. Я не считаю такое демократичное воспитание идеальным, иногда растущей личности надо что-то подсказать, а то и насилие применить.

– Надо полагать, что к собственной дочери вы не столь демократичны?

– Во всяком случае я с ней веду душеспасительные беседы, используя свое творческое красноречие. В эти беседы вписываю красочные картины своих ошибок. (Смеется.) По-моему, это помогает.

– Родители были как-то связаны с музыкой?

– Мама очень любила театр, особенно балет. Но она – дитя военного поколения, рано пошла работать на завод, да так всю жизнь там и проработала. А папа играл на флейте. Вьетнамцы вообще народ музыкальный, потому что язык вьетнамский основан на интонациях. Одно и то же слово, в зависимости от тональности произношения, может иметь до пяти разных значений. Тональностей во вьетнамском языке больше, чем в китайском.

– Скажите, профессия барда стоит того, чтобы ради нее отказаться от комфорта и даже последнего куска хлеба?

– Если скажу «да», то услышавший подумает: «А почему бы не попробовать»? Нет, пробовать не надо. Этим надо заниматься только тогда, когда есть внутреннее ощущение, что по-другому жить нельзя.