Артур Соломонов, писатель, журналист, драматург: «Все истерики, срывы и даже преступления связаны с попыткой обрести смысл»

Заместитель министра культуры Григорий Цукерман читает пьесу Артура Соломонова со сцены, а люди восхищаются его произведениями: от его книг оторваться нельзя! Так уж получилось, что книги этого писателя читают все: актеры, режиссеры, писатели, министры, водители и продавцы. В чем магия автора и его книг? Может потому, что эти истории про нас, или в них есть иная магия? Об этом мы и спросили самого Артура Соломонова.

Автор раздает автографы во Пскове

– Артур, этот вопрос вам как человеку, хорошо знающему театр и даже театральному критику: надо ли сохранять в России огромное множество государственных театров? Не секрет, что часть из них – откровенно слабые.

– Вопрос в том, что будет вместо «слабого» театра. Если театр просто расформируют и в этом здании будет ресторан или филиал цирка – то лучше оставить «слабый» коллектив, чем в погоне за высоким качеством совсем лишить город театра. Система российского репертуарного театра – действительно выдающаяся, она дала колоссальные художественные результаты. Эта система, конечно, породила свои странности, даже кошмары, есть тут и неуходящие покойники, есть тысячи поломанных жизней, есть люди, отравленные театром, но не имеющие большого дарования и потому навсегда несчастные... Но эту систему нужно реформировать, а не уничтожать. Я помню, в начале нулевых был большой шум по поводу театральной реформы. Тогда актеры и режиссеры, которых знает вся страна, пошли к президенту и защитили театр от реформы. По сути, все осталось по-прежнему и через десять лет.

– Ваш роман «Театральная история» сразу стал бестселлером, уже вышел третий тираж. И получил большое количество самых восторженных отзывов самых известных писателей, актеров, режиссеров... Такой громкий дебют не вселяет в дебютанта ужас – а что дальше? Ведь «паства» ждет от вас еще более гениальных текстов...

– Ожидание, которое я чувствую, с одной стороны, конечно, радует, с другой, вы правы – не может не пугать. Порой мне даже жаль, что я не принял предложение одного крупного издательства и не разделил «Театральную историю» на три романа. Тогда этой проблемы уже не было бы: одна книга стала бы и дебютным романом, и романом вторым, и романом, закрепляющим писательскую карьеру. (Смеется.)

Сцена из спектакля по Театральной истории

– В вашей «Театральной истории», а это 2013 год, есть противостояние театра и церкви, вы как будто предсказали эту драматическую линию в нашей жизни – уже после написания романа случилась история Pussy Riot, выступления в Новосибирске против «Тангейзера», потом православные патриоты начали выставки громить.... Как пережили это собственное «предсказание», не было страха, что придут «громить» ваш роман?

– В романе конфликт режиссера и священника так накаляется, что режиссер приходит с труппой в церковь, чтобы устроить там театральную провокацию. Редактор романа, который довольно благосклонно принимал текст, принимал даже самые гротескные и вполне себе фантастические сцены, тут воспротивился: не бывает так, и все. А через несколько месяцев Pussy Riot «выступили» в Храме Христа Спасителя, и редактор больше не утверждал, что в жизни такого не бывает...

Страха, что придут «громить роман», не было. Тем более что мне не кажется, будто в тексте есть клевета на церковь или оскорбление чувств верующих. Там нет оскорбления ни святынь, ни святых. Там показан священник как человек со своими страстями и страхами, со своими грехами и мечтами. Показан человек в рясе. Кое-кого, судя по обсуждениям в Интернете, это оскорбило. Но мне кажется, что вера не может быть оскорблена оттого, что воображаемый, вымышленный священнослужитель в каком-то романе ведет себя неидеально. Поскольку священники – люди, в искусстве о них будут говорить как о людях. Если они против, то должны объяснить, на каком основании о них нельзя рассуждать в человеческих категориях.

Встреча с читателями в Цюрихе

– Как бы вы отнеслись к тому, что ваш роман «Театральная история» включен в список литературы для школьников?

– Хорошо бы, чтобы его не исключили из списка литературы для взрослых. (Смеется.)

– Вы любили писать школьные сочинения? Какие за них отметки получали? И как их выстраивали – «как надо» иди «как душе угодно»?

– У меня много лет подряд было только «отлично» по русскому и литературе. При этом я ненавидел все точные науки, и у меня были стабильные двойки по алгебре и тому подобным кошмарным предметам. В конце концов учительница литературы и русского отчаялась и стала снижать мне оценки, объясняя, что коллеги ее не понимают:«Мол, как это так, у нас он совсем ничего не соображает, а у тебя всегда отличник. Ты предвзята, Любовь Петровна!» (А ее и правда звали Любовь Петровна). Это была такая несправедливость, что мне обидно до сих пор. (Смеется.) А как я писал школьные сочинения, я уже и не помню. Судя по оценкам, неплохо писал. По тем оценкам, которые выставлялись, пока педагогический коллектив не обвинил Любовь Петровну в предвзятости.

– Что однозначно не так в нашей школе? Что приводит потом к человеческим драмам и трагедиям?

– Сейчас я не знаю, какая проблема самая болезненная, но для меня было мучительно тратить немыслимое количество времени на предметы, которые мне были не нужны, которые, как я понимал, никогда мне не пригодятся... Из-за этого в 15 лет я ушел из школы, и если бы не героические усилия моего отца по созданию в городе гуманитарного лицея, я бы... Без среднего образования я не получил бы высшее, ну и так далее... Мне кажется, в 14-15 лет человек уже сформировал свои вкусы и предпочтения, уже достаточно хорошо себя знает, и надо дать ему выбор – пойдет он в гуманитарную сторону или в сторону точных наук. И дать ему возможность развивать то, что дано от природы. Сколько ни совершенствуй пустоту, лучше она от этого не станет.

В Нью-Йорке на Бродвее к книге тоже был неподдельный интерес

– Устарел ли вопрос о смысле жизни?

– Если он не устарел за все время существования человечества, вряд ли он устарел сейчас. Если снять шелуху, снять маски бодрости и счастья, которые люди неизбежно надевают, для меня несомненно, что вопрос смысла – самый болезненный вопрос для каждого. Все истерики, все срывы, большинство преступлений вызваны ощущением бессмысленности или попыткой этот смысл обрести. Или же это отчаянный жест, выражающий неверие в то, что смысл возможен.

– Почему, на ваш взгляд, люди (в большинстве своем) уверены, что вот я – конкретная особь – абсолютно нормальна, а мой сосед в «психушку просится»? Литература и театр способны внести в это поправку?

– Литература способна. Томас Манн называл русскую литературу «святой». Именно потому, что в романах Толстого и Достоевского нет презренных, нет ничтожных. Там всякий маленький человек – не так уж мал, а всякий большой – не так уж велик. В их романах каждый человек имеет безусловную ценность просто на основании того, что он человек и был когда-то рожден, а потому достоин, чтобы его как минимум приняли во внимание. И в вопросе, который вы задаете, литература тоже может помочь разобраться, ведь одна из ее задач – помочь выйти за пределы самого себя, дать понять, сколь узок твой собственный взгляд, как мал твой собственный мир. А ты посмотри – сколько вокруг людей, какая большая вокруг жизнь. Перестань думать, что все на тебе заканчивается и начинается – в конце концов, это просто глупо.

Еще одна встреча в Нью-Йорке

– Сергей Довлатов в своем «Компромиссе» проводит границу в области мозга – разные половинки мозга работают, когда речь идет о журналистике и писательстве. Возможно, это издержки того идеологического времени? Как это у вас?

– Для меня невозможно такое совмещение: днем работать журналистом, а по ночам и по выходным писать роман. Я не успеваю перестроиться, я это понял быстро и не требую от себя невозможного. А потому, если снова выхожу на работу журналистом, как это было два года назад, на небольшой срок, то это можно назвать «периодом накопления материала» или «периодом накопления денег» (Смеется.), но никак не попыткой соединить дневного журналиста с ночным писателем. Это не мой случай.

– Что думаете о бесконечной борьбе СМИ за трафик? Грозит ли это писателю?

– Я уверен, что любому автору, написавшему поэму ли, роман ли, музыку, да что угодно, нужна аудитория, и чем шире она будет, тем лучше. Знаете, когда я писал «Театральную историю» и по просьбе друзей посылал им черновики, мне казалось, да я был даже уверен, что текст набирается сил от того, что его читают. Странно, наверное, это звучит, но мои ощущения того времени передает точно.

– В своей колонке в журнале «Сноб» (если не ошибаюсь) вы сказали о разочаровании соцсетями. Что-то изменилось сейчас? Нет замысла написать роман о сетевых сообществах?

– Нет, я не писал о разочаровании соцсетями, потому что не был ими очарован. Они блестяще выполняют информационную функцию, объединяя очень многих людей, которые бы никогда не нашли друг друга, если бы не «Фейсбук» или «ВКонтакте». Но у соцсетей есть другая функция – хронофагия, пожирание времени. И это, по-моему, сейчас становится подавляющей функцией соцсетей. По крайней мере, в моем случае это так, и я хочу как можно скорее отделить одно от другого и получать только пользу, но не отдавать столько времени взамен. Пока не получается.

Плюс к тому, в соцсетях идет патологическое соревнование в том, кто счастливее. Даже не успешнее, а именно счастливее. И вместе с тем, льются потоки оскорблений, каждый с остервенением защищает «умное, доброе, светлое»... Нет, писать об этом роман было бы скучно, тут все и для всех слишком понятно.

За автографами и в Челябинске была очередь

– Как принял ваш успех писательский цех? Вы остаетесь сегодня членом Пен-клуба?

– Я познакомился с писательским цехом уже после выхода первого романа, потому не могу проследить эволюцию отношения ко мне в писательской среде. (Смеется.) Мне кажется, каждый писатель настолько сам на себе сосредоточен, что требовать или ждать выражения какого-то суждения, или, на худой конец, осуждения – бессмысленно. Писательство – работа одинокая, и Пен, где я состою, это сообщество одиночек, во многом друг с другом несогласных, друг для друга неудобных.