Борис Красноперов, директор музея С. А. Герасимова: «Крылья-то Герасимов умел приращивать»

До 27 лет его называли «наш Лемешев». Сегодня все, кому выпадает возможность прочесть его сочинения, говорят: «Да это же наш Шукшин». В столице Бориса Красноперова прозвали «танком» и «великим завоевателем Москвы». Кто знает, не будь уральского агронома с действительно стальным характером, таким ли громким получилось бы празднование 100-летия со дня рождения Сергея Герасимова? А Сергей Аполлинариевич и Тамара Федоровна называли его Боренькой. И ближе этого человека у великого режиссера и знаменитой актрисы в последние годы их жизни никого не было.

Малковские версты

– Борис Александрович, сегодня все, кроме самых равнодушных, знают, что есть в селе Кундравы музей великого русского режиссера Сергея Герасимова, что родился и вырос он в Чебаркульском районе, что в последние годы жизни Сергея Аполлинариевича вы были очень дружны... Но до знакомства с ним, думаю, ваша жизнь тоже не была пустой. Не похожи вы на ординарного человека.

– Да ничего особенного... родился в Малково, это в двух километрах от Десятилетия, где родился Герасимов. В селе нашем десятилетки не было, окончил четыре класса начальной школы, потом три года ходил в школу в Пустозерово, в километре от дома. А потом – в Чебаркуль. Каждый день пять километров туда и пять обратно.

– Пешком?

– А что вас удивляет? Интернатов тогда, в начале пятидесятых, не было. И в морозы, и в пургу ходили. Чтобы не потеряться, шли от телеграфного столба к столбу – провода-то гудят, это ориентир.

– Родители не боялись за вас?

– У них одно было беспокойство – чем нас накормить и во что одеть. Если мы с семи лет работали, что же нас до восьмого класса за руку водить? Мы тогда быстро взрослели, война только закончилась. Я первый раз хлеба досыта наелся в 1951 году, это мне 14 лет уже было.

– Учились хорошо?

– За десять лет родители в школе ни разу не были. Я понимал, что такое – выбраться из «бесштанного» положения, надо было учиться. Голова у меня и тогда была как компьютер. Учитель истории в старших классах (он же директор школы) Георгий Александрович Лильбок обязательно за урок спрашивал несколько дат. И в пяти учебниках истории не было даты, которую бы я не знал. Когда класс заходил в ступор, он поднимал меня... Специалистом первого класса на корабле становились с третьего на четвертый год, а я, когда на флоте служил, стал им в конце второго года. Это вообще нарушение регламента, но комиссия ничего не могла сделать. Командир нашего БЧ-5 ко мне с восторгом относился, он меня не матрос Красноперов звал, а Боря. Когда комиссия запротестовала, он говорит: «А вы ему любые вопросы задавайте». И вот они меня гоняли-гоняли по электротехнике – «загнать» не могли. Все равно нельзя, говорят. А он им: «Дайте ему большой лист бумаги, пусть схему рулевого управления нарисует». А цепи управления – во весь корабль. Дали мне два листа ватмана, пришлось нарисовать. Тогда они «поплыли», дали и первый класс, и «Отличника».

– Сегодня главный вопрос – была ли тогда в армии дедовщина?

– Понятия не имели. Несколько лет назад услышал, что на Русском острове с голоду умирают, решил: все, Россия рухнула. Если уж на флоте такое началось, то порядка нет и не будет. Как бы ни обещали нам. Мы, конечно, «скоты» – вечно чем-то недовольны: с 1980 года «живем в коммунизме» и все бурчим. И сейчас нам чего только не сулят... мы опять недовольны. На днях Указ президента вышел об обязательном в школе предмете «основы религии». То есть у «быдла» не надо согласия спрашивать даже по принципиальному для каждой семьи вопросу?! Я вот недавно написал поэму «Виртуальное путешествие». Про нашу власть. Даже самому понравилось...

– Поэму опубликуете?

– Меня не будут публиковать ни демократы, ни коммунисты. Издан лишь сокращенный вариант книги о Герасимове «Стоп-кадр». После юбилея Сергея Аполлинариевича мне предлагали: «Давай издадим «Стоп-кадр» в полном варианте. Пять тысяч экземпляров, каждый студент возьмет». Привез полный вариант. Через две недели услышал: «Надо кое-какие вещи убрать, у нас много старых коммунистов, пенсионеров, они могут не так вас понять, обидятся». А я отвечаю: «Почему я ради тех, кого вообще не знаю, должен себя переделывать. Это моя жизнь, мое восприятие ее, а я буду оглядываться»? Все мои сочинения скандальные. Есть в Челябинске ребята, которые помогают выпускать по несколько экземпляров моих «виршей». Изданное отдаю в областную публичную библиотеку, в районные: Травниковскую и Кундравинскую, да по друзьям-приятелям немножко.

«Заслужил или завыслужил»?

– И все-таки вы из тех людей, которые в любом коллективе вызывают симпатии. На флоте все так и произошло?

– Еще бы, я же пел здорово. До 27 лет меня звали «наш Лемешев». Любой романс, арию... В учебке у нас был хороший аккордеонист, в матросском ДК случалось петь и под фортепиано, и под оркестр. В Подмосковье, куда уехал после армии, меня заметил Вано Мурадели и пригласил в Липецкую филармонию, он над липецким оркестром шефствовал: «Дам телеграмму – срочно выезжай». Телеграмму он послал, да только я-то не получил. Худрук утаил ее от меня: «Самому бисовые номера нужны». Мы за праздничным столом сидели, когда он достал телеграмму из кармана: «Вот она». Мне в Липецке надо было быть 8 апреля, а на дворе уже 1 мая. Выплеснул я ему в физиономию все, что в стакане было, и больше на сцену не вышел. А в Хабаровске командир учебного отряда – капитан третьего ранга – оставлял меня в учебке из-за голоса. Но я не остался, потому что батя бы сказал: какой ты моряк, если на корабле не был. И он в отместку дал мне направление в Совгавань, потому что во Владивостоке меня бы сразу в ансамбль забрали. Непокорных как лечат? Туалет драить, а не командирскую комнату.

– Не жалеете, что так случилось?

– А чего жалеть-то? Я свой характер выдержал.

– Времена-то были совсем другие. Откуда такой характер?

– От бати. Когда я в отпуск домой пришел с флота, весь в значках, батя подошел, сурово посмотрел на меня: «Ты это заслужил или завыслужил»? Вот такое воспитание было. Его очень насторожило, что письмо благодарственное с флота прислали домой – выслуживаешься значит. Нас девять детей было. Из всей семьи я у отца был любимчиком, а он у нас о-го-го – ни разу подзатыльника не дал никому, самое страшное наказание, когда пальчиком по столу постучит и скажет: «Смотри»!!!

– Чем он занимался?

– Они все умели – казаки – и мельником работал, и кузнецом, и сани делал, трактористом был... на фронт добровольцем ушел, вернулся в октябре 1945 года весь израненный, простуженный, туберкулез поймал в окопах. Надо питание хорошее, лечение (привез кипу документов, что раз в году может отдыхать в любой точке Союза), а на что? Пошел на трактор снова, вместо мяса и масла – лебеда. Протянул до 56 лет, в 1963 году мы его схоронили. Из тех, кто вернулись с фронта, всех почти – одного за одним – на кладбище стаскали. Здоровым-то никто не пришел, и все – в голодомор...

– Почему в Подмосковье уехали после армии, был какой-то целевой набор?

– Нет, случился дома любовный треугольник. Не дождалась меня подруга. Я из армии пришел, а у них уже ребенок... Батя мне сказал: «В семью не лезь»! И от греха подальше отправил меня. Я вернулся в Малково только, когда отец совсем плох стал.

Меня и в Москве за мой характер «танком» прозвали, когда я начал музей Герасимова здесь создавать. А директор Музея кино Наум Клейман – «великим завоевателем Москвы»... Однажды в Союзе кинематографистов я попросил отксерить для нашего музея личные дела Тамары Федоровны Макаровой и Сергея Аполлинариевича Герасимова, а мне говорят: «Ну, это же не сразу». «Ничего, говорю, подожду». «Но это же ведь денег стоит»... Я взорвался: «Вы разговоры ведете о деньгах? Они вас всю жизнь своими фильмами кормили, а теперь еще и за деньги»! Как разорался. Эта дама выскочила из кабинета и через несколько минут принесла мне копии. Тогда я понял, что победил. А у директора Дома кино в кабинете портрет Герасимова в роли Льва Толстого висел, я такого не видел. Говорю: «Портрет-то какой»! А он: «Я уже три года им любуюсь». «Может, хватит, пора ему в наш музей». «Ты что, с ума сошел, как язык у тебя повернулся»? Я ботинки расшнуровываю. Он спрашивает: «Зачем»? «Неудобно на стол в ботинках-то лезть, портрет снимать». Ох, и ругались мы с ним. (Улыбается.) Не выдержал: «На, подавись. Посмотрю, как ты повезешь». А я набираю номер чехословацкого посольства: «Зденек, (З. Окунек, помощник посла по вопросам культуры) подъезжай, пожалуйста, портрет надо забрать». У директора и челюсть отвисла.

«Что ж натворил-то»!

– Откуда заграничные связи?

– Потому что мой друг – актер Пражского национального театра Борживой Навратил, с которым мы снимались вместе во «Льве Толстом». Нас Сергей Аполлинариевич в Туле на съемках взял обоих за шиворот, лбами столкнул и сказал: «Я скоро уйду, но вы, ребята, дружите». А портрет тот теперь в музее нашем, и надпись есть, что подарил нам его Аркадий Кушлянский. Когда я на 100-летие Герасимова в Москву прилетел, он уже доверял мне полностью, говорил на вахте: «Если Красноперов придет, дайте ему ключи – он сделает, что ему надо».

– Как произошло ваше знакомство с Сергеем Аполлинариевичем?

– Герасимов снимал здесь «Журналиста», и я ездил смотреть, как съемки идут. Я ведь всю свою жизнь мечтал артистом стать. И вот сидел метрах в 30 от места съемок три дня. Там они выезд на рыбалку снимали. Утром приедут – погоды нет, приедут – погоды нет... только на третий день сняли. Но подойти я не насмелился. Потом он привозил фильм «Журналист» в Чебаркуль. Я был на просмотре. И когда после фильма их благодарили, меня как что-то вынесло из ДК. Все там, в зале, а я на углу встал и стою, Сергей Аполлинариевич и Тамара Федоровна вышли, сели в машину и мне машут, я им тоже машу – уезжают, уезжают, уезжают... И только в 1983 году мы встретились. Когда он узнал про все это: «Так это ты там сидел-то»?! (У него память отличная была). «Что ж ты наделал? Ты что ж натворил-то? Да ты знаешь, за эти 17 лет кого бы я из тебя сделал»?! – Это был август. – «Давай, я сейчас съемки закончу, все дела решу, в октябре готовься к поступлению на сценарный факультет». – «Я же учусь в сельскохозяйственном». – «Даю два года, заканчивай». А в 1985 году он умер, диплом в Курганском институте я получил в апреле 1986 года. Приехал на сценарный сдавать, а они даже пакет с документами не вскрыли. Вот так, везде я с опозданием.

– Что из написанного вами Герасимов успел прочесть?

– Он догадался, что я сочинительством занимаюсь, когда первое письмо от меня получил. Я смотрел в тот вечер по ТВ встречу Герасимова со зрителями в Останкино. Ему посылали записки, и один вопрос звучал так: «Откуда вы родом? И давно ли были на родине»? Он как про Урал-то развернул... Не то, что хорошо рассказывал, а вот вкусно, сочно. И я, как под гипнозом, встал с дивана, сел на кухне за стол, взял бумагу и пошел шпарить ему письмо. На девяти листах с двух сторон, обо всем... Адреса не знаю. Пишу: «Москва, киностудия имени Горького, Герасимову», и все. Какой ответ? Я предполагал, что письма ему мешками идут. Подумаешь, какой-то агроном из Травников... А его зацепило: из мест, где детство провел. В Десятилетии ребятишек не было, и он друзей в Малково нашел, с отцом они одного года, в одном пруду купались. В начале февраля приходит письмо. У него почерк был, как у плохого аптекаря. Я не могу понять, что такое, от кого? Надрезал край конверта и выпала фотография Герасимова. Он тогда же написал: «Судя по стилю, по слогу, ты должен писать. Вышли мне».

Я рискнул. Мне тогда в Южноуральске посоветовали съездить в челябинский союз поэтов и писателей. О первой серии моих рассказов говорили: «наш Шукшин». Ну, вот я привез эти рассказы в Челябинск, а там мне говорят: «Ерундой занимаетесь. Не советовали бы вам бумагу портить». Я и свернулся. А когда Сергей Аполлинариевич меня подтолкнул, я подумал: ну, он-то, он-то! Ведь все сценарии к своим фильмам писал. Дай-ка попробую. И выслал два или три рассказа, да с пяток стихотворений. А он мне пишет: «Так ведь здорово! Ты что это там притих»! У меня аж крылышки выросли. Крылья-то Герасимов умел приращивать. Когда я в Москву приехал, по разговорам понял, что он мои рассказы читал вслух на разных встречах. Боржик мне говорил: «Он начал нам твой рассказ читать. Я у него накануне спрашивал: кто революционера будет играть? Он ответил: «Писатель с Урала». Боржик потом меня все теребил: «Писатель, да? Я посмотрел, ты не писатель – ты актер. В театре работаешь»? В театре, говорю. «Сцена большая»? – «19 тысяч 760 гектаров». (Смеется.) Это угодий у нас столько было. Когда не стало Герасимова, многие мне говорили, что он им читал мои вирши и еще: «В последнее время дороже тебя у него никого не было». Когда я приезжал в Москву, он готовил ужин, потом мы уходили в кабинет и читали, что я привез. «Это пойдет, это пойдет, это переделай – почему все переросло в газетный репортаж – переделай»! – так вот он меня и воспитывал.

– То есть принимал написанное как почти готовые сценарии?

– Готовые настолько, что по двум моим рассказам Серега Никоненко хотел ставить фильм. Мы договорились, он просил: «Роль председателя для себя побольше сделай». Но потом перестройка началась, и полетело все кувырком... Опять я опоздал. А теперь снова все боятся – резко о коммунистах и о церкви говорю. Боязнь – это наше природное состояние, это в генах.

«Он так любил тебя»

– Довольны, как прошло празднование 100-летия Сергея Герасимова?

– Даже не ожидал такого. Делал свое дело (хотя музей – это не мое дело, мое дело в земле ковыряться), как долг отдавал. Пока хожу по этой

земле, буду перед этими людьми в долгу. Когда на похороны Сергея Аполлинариевича прилетел, к Тамаре Федоровне не пускали никого – понятно, состояние-то ее какое было. Ей сказали: «Красноперов прилетел». – «Пропустите его ко мне». – «Нельзя», – врачи говорят. – «Ну, раз ему нельзя, тогда я сама к нему выйду». Разрешили, захожу в спальню: белая постель, волосы разметались по подушке, полумрак, только бра горит. Я до середины спальни дошел, бухнулся на колени и ползком дополз до кровати. Она ладони подставила, я свою луноликую голову положил в них и – навзрыд, а она гладит по голове и все повторяет: «Боренька, он так любил тебя, так любил». Со мной дважды в этот вечер отваживались, перевернулось все во мне. И последней свиньей был бы, если бы отказался что-то в их память сделать. Я настолько им благодарен до сих пор, что это принимаю как мой долг и обязанность на всю оставшуюся жизнь.

– Вы в семье Герасимова чувствовали себя сыном или другом?

– Сыном-то я себя не мог чувствовать, я ведь уже «большенький» был, да и понимал, что это предел наглости...

– Но Герасимов к вам, наверное, все-таки как к сыну относился?

– Тамара Федоровна написала про меня в своих воспоминаниях: «Он стал близким и родным человеком в семье». А поначалу она немного даже ревновала. Уйдем с ним в лес и три-четыре часа ходим, разговариваем. Он попросит: «Спой что-нибудь». Пою ему арии, русские народные песни, он подмурлыкивает. Вернемся, Тамара Федоровна волнуется: «Где вы запропастились»? – «Ну, что ты беспокоишься, Тамарочка, заговорились». – «О чем столько времени»? И он всегда говорил: «Ха, это же ходячая энциклопедия. С ним о чем угодно можно говорить». Когда он ушел из жизни, она часто мне звонила: «Необходимо твое присутствие». Все бросаю и на выходные лечу в Москву, решаю все вопросы и возвращаюсь на работу.

– Когда не стало Тамары Федоровны, семья позволила личные вещи в музей взять?

– Тамара Федоровна им это внушила. Я приезжал: его кабинет на замке. Она открывает и говорит: «Здесь будешь». – «Вы же не заходите сюда»! – «Это мы не заходим, а тебе можно». Лягу на его диван и думаю: сейчас зайдет Сергей Аполлинариевич и скажет: «Ты чего здесь разлегся»? Аж мурашки по коже! Да и Тамара Федоровна говорила мне: «У меня только на тебя надежда по увековечиванию его памяти, ты должен понять: они пылинки с него сдували, пока он был жив. А сейчас он никому квартиру не пробьет, никому роли не даст, не отредактирует сценарий»... В 2001 году, когда проходил первый фестиваль «Любить человека», герасимовцев человек 17 приехало к нам, и я их подловил. Мы все вместе жили на «Зеленой Заставе»: Никоненко, Кириенко, Хитяева, Дима Золотухин, Валя Теличкина... Я их завел: «Вы что, герасимовцы, я 16 лет бьюсь, ничего пробить не могу, вы-то почему не помогаете»?! (Усмехается.) Они же народные все, а я – из народа. Неделю с ними так-то, вбивал-вбивал, чувствую – тронулось немножко. После завтрака бегу в бухгалтерию «Зеленой Заставы», там пацан за компьютером сидит. Я накидал обращение к Петру Ивановичу Сумину и их фамилии под письмом перечислил. Приношу: «Давайте, подписывайте»! – «Надо подумать»... – «Да что же думать-то, если не мы, то кто»?! Подписали все, только Говорухин не стал. Бог с ним, обиды нет. На другой день проводил их и к губернатору, а его нет – в Москве. Я к Андрею Николаевичу Косилову. Он-то и ухватился, и пошло, и закрутилось.

– Сегодня во ВГИКе появился герасимовский уголок?

– Бюст был из гипса, сейчас из бронзы отлили. На 100-летие я летал туда. И во ВГИКе был на вечере, и в Доме кино. Они богатейший стенд сделали и только со стенда мне четыре диска записали фотографий – вот сколько материала.

– В вашем музее бывают в основном те, кто видел герасимовские фильмы?

– У нас все его фильмы есть, кроме «Люди и звери». Если приезжает большая группа (30-40) человек, мы делим ее пополам. Одна часть группы идет в зал, смотрит фильм по выбору. Вторая – в музей. Потом меняются местами. В школе его фильмы показываем. Работает у нас клуб «Наше старое кино». Бабки, обладательницы двух-трех зубов, приходят и смотрят «Кубанские казаки», «В шесть часов вечера после войны», «Учитель», «Маскарад», «Судьба человека»... Но не только наше старое кино им показываю. Рискнул как-то показать «Тарзана» с Джонни Вайсмюллером. Показал две серии. А потом – «Большой вальс». Они: «Спасибо, спасибо. А где же про Тарзана-то»? (Смеется.) Понравился им красавец Джонни. Я достал все шесть серий, изумительное качество.

Пожар мировой революции

– Любили бы вы так кино, не познакомься с Герасимовым и Макаровой?

– Я с детства мечтал о кино. В Малково приятель у меня был, мы с ним игру придумали. Завели три общих тетради: в одной – фильмы, которые смотрели, во второй – мужские имена актеров и все фильмы, в которых они снимались, в третьей – актрисы. Энциклопедия своего рода. Никто нас не заставлял. И где-то на втором году службы – уже морской волчонок ведь стал – у меня в списке было 1253 фильма. Я помню сюжет каждого. Кино было моей болезнью. В старших классах уже знал и актеров театров, в каких спектаклях играют, кто в какой опере поет... все было в голове. Однажды Тамара Федоровна, пытаясь убедиться, действительно ли я ходячая энциклопедия, стала спрашивать: отступилась...

– Как случилось, что Сергей Аполлинариевич предложил вам сниматься в кино?

– Я в ответ на его первое письмо тоже послал свое фото. Как-то пришел в фотосалон, а волосы уже тогда редели, знаю, что на снимках это пагубно отражается. И попросил я фотографа: посоветуйте, как мне лучше сесть? Совок спросил у совка... И он мне как рявкнул: «Какая еще поза? Сидите как сидите»! Ну я и зыркнул на него, а он в это время и «щелкнул». Потом зашел я за фотографией: шесть штук – одна другой красивее. (Смеется.) Глазами, как сказал потом Сергей Аполлинариевич, гвозди можно забивать. Но качество фотографии было хорошее. Вот я и послал ее. А он ухватился: ему погрезилось, что в моих глазах «горит пожар мировой революции». Вцепился в этот мой взгляд и написал сцену. Узнали, стали на эту роль проситься. А он говорит: «Нет, у меня есть исполнитель». Когда дошло до дела (художественным руководителем киностудии имени Горького тогда была Лиознова), она на дыбы: «Как это? С улицы человек будет играть такую роль»? По тем временам участие Толстого в революции было ключевым вопросом. И вдруг кому-то неизвестному эту роль, он не донесет идеи великой революции до масс! Спровоцирует их на хулиганские поступки! И она высказалась против, приглашайте другого... Он забрал бумаги и в Тулу. Отсняли, отправили ей, посмотрела, извинилась перед Герасимовым. Это мне рассказывала Ренита Григорьева.

– Вы сразу согласились, не раздумывая?

– Не мог поверить, что это сбудется, и ничего ему на предложение не ответил. Через две недели следующее письмо: «Ты чего не отвечаешь-то, мне надо решать – за тобой роль оставлять или кого-то приглашать. Почему меня подводишь-то»? Пошел к директору совхоза. Август. Как отпустить агронома? Мямлю стою, а директор понять ничего не может. Подаю ему письма. У него челюсть вниз, сидел-сидел и говорит: «Знаешь что, соглашайся. Одному из 10 тысяч может повезти, как тебе»! У нас с директором хорошие отношения были, я же на отделении один за троих работал – и управляющий, и агроном, и зоотехник – за три года все знамена собрали. Были тогда еще люди с нормальной душой, и он мою безотказность ценил очень.

– О чем больше всего волновались перед съемками?

– Я переживал только об одном: как приучить себя к команде «мотор»? 1 августа 20 лет ровно исполнилось с того дня, как я стоял перед кинокамерой. Роль выучил быстро, прогнал раз 12, когда мурашек не стало – успокоился. Утром выезд на съемки в Ясную Поляну. Подобрали гардероб, жду, гуляю по усадьбе. А накануне была такая сцена в номере у Сергея Аполлинариевича и Тамары Федоровны: за чаем и разговорами Герасимов вдруг неожиданно дотронулся до моего плеча и спросил: «Вы ко мне»? Я понял, что он меня проверяет на внезапность, и рассмеялся. А он мне: «Ну-ну». И вот, хожу я по дому графскому, а там народу полно: осветители, декораторы, операторы... Я подошел к полкам с книгами, все на французском... И вдруг слышу сзади: «Вы ко мне»? Поворачиваюсь, а он вплотную, его борода оказалась у меня на плече, между носами 10-12 сантиметров. Глаза в глаза. Вот оно... и всю сцену сразу прогнали. Он доволен был, обнял, поцеловал: «Вот как играть-то надо»! У меня все кишки вниз. А он, не снимая рук с моих плеч: «Ты вот это состояние сможешь сохранить как можно дольше»? – «А сколько надо»? – «Сейчас без пятнадцати одиннадцать, а съемки начнутся в час. Сохрани, пожалуйста». – «Постараюсь». Сквозь толпу я вышел на крыльцо, а как сохранить? Значит, надо уединиться? И потопал в рощу, два часа там ходил, но состояние сохрани-и-и-л.

– Вы когда-нибудь говорили с Сергеем Аполлинариевичем о политике?

– Задал он мне однажды вопрос: «Как ты относишься к союзу серпа и молота»? – «Никак. Этого союза никогда не было. Крестьянина всегда держали на задворках. А когда рабочим дали два выходных в неделю, на нас вообще как на пустое место стали смотреть – поехали в лес за грибами, через поле так через поле, по пшенице так по пшенице, Отлавливаешь их, а в автомобиле сидят дети и смотрят на тебя как на врага... Вот, что больно-то. Раза три-четыре номера в милицию передавал, а что толку»? Он сказал тогда: «Да, смелый ты. Я ставил себе этот вопрос, но до ответа боялся дойти». Перед съемками спросил: «Не испугаешься, народу будет много»? – «А чего бояться-то»? – «У тебя есть опыт общения со сценой»? – «С семи лет». – «И все же, было что-то такое, что характеризует смелость твою»? – «Ну, если достаточно, что таскали в КГБ»?..

– А за что вас «таскали»?

– Да ни за что. Когда стало все рушиться, собрали партийное собрание, приехали представители из райкома и обкома. Все хвалу несут с трибуны. И я руку тяну: «О каком облике коммуниста может идти речь, если вы крестьянина в раба превратили»? – «Думай, что говоришь»! – «Думаю! Приезжает Соломенцев и всех хлеборобов с граблями и метелками вдоль дороги выставляют, чтобы ни одной соринки не было. Это зимой-то. А он пролетел с огромной скоростью, окошки занавешены, что он увидел»? «И потом, говорю, 30 августа 1918 года на заводе Михельсона эсерка Каплан стреляла в Ленина, а 1 мая 1919 года он уже был на субботнике и бревна таскал. А в нашего парторга что, каждый год стреляют? Он ни на один субботник не приходит»! Вот потом меня и вызвали в КГБ. Сидит майор: «Выступление у вас было вот такое, а там рядовые рабочие сидели»... – «Там коммунисты сидели. Вы что, партию уже на элиту и рядовых разделили? Вас товарищ Ленин этому учил»? Что он мне на это скажет? Молчит. Ну, и до свидания, мне надо коров доить и поить. Словом, работать. И ушел.

– Герасимов подробности расспрашивал?

– Нет, он ошарашен был. Наверное, подумал: «С кем я связался»?