«Самое мрачное время жизни»: выпускник лицея № 31 — о легендарной школе Челябинска

Был май 1994 года. Мы с мамой шли вниз по улице Володарского к лицею № 31, и парадные туфли так натёрли мне ноги, что около улицы Коммуны я остановился и сказал:

— Зачем мы туда идём вообще? Ты ведь понимаешь, что это зря?

Мне хотелось сбросить туфли и уйти домой босиком. Но мать сказала, что пойдём всё равно.

Это был конец девятого класса, который в лицее № 31 считался практически выпускным — треть нашей параллели в итоге была отчислена. Мы шли, чтобы узнать, ждёт ли то же самое меня.

В относительной безопасности были вундеркинды — участники олимпиад. Был ещё секретный список из 15 фамилий, которых комиссия во главе с директором Александром Поповым предписывала взять без экзамена — в списке были способные середнячки. Остальным для перехода в 10-й класс нужно было сдать экзамен, и конкурс получался, не соврать, в районе 10 человек место. Для меня попадание в список 15 середняков казалось единственным шансом удержаться.

Но это было в девятом, когда я проучился в лицее несколько лет. Предыдущие годы я запомнил как самое мрачное время жизни. Перманентная осень разбавлена светом люминесцентных ламп. Взрослые тревожны из-за начала 90-х годов. Я тревожен, потому что посреди четверти оказался в чужом и надменном классе, ученики которого на голову превосходят меня во всём.

В лицей № 31 я попал в статусе «блатного» — не за деньги, но за связи, которыми обладала бабушка (моя гипотеза). В пятый класс меня принимала учитель математики, которой не оставили выбора (ещё одна гипотеза). Я оказался тугодумом, и впоследствии она считала меня человеком, который занимает чужое место.

Этот морок длился несколько лет, в течение которых я деградировал всё сильнее. Когда я видел в расписании две физики подряд, я сбегал, подспудно мучаясь от неспособности бросить прогуливать. Я получал заборы колов.

Единственным светлым пятном в то время были несколько друзей-одноклассников, таких же разбитных и недостаточно одарённых, как я. Мы напоминали сыновей строгого отца, который так сильно затянул гайки, что потерял над нами контроль. К восьмому классу выпивать в школьной рекреации считалось делом чести. Мы могли что-нибудь украсть или расписать школьную раздевалку фломастерами, оставив на стенах автографы, — Попов тогда зарядил всех «нижеподписавшихся» на крупные суммы.

Особенность 31-го лицея того времени — своеобразная круговая порука, при которой ученик, не способный к математике, или физике, или программированию, по умолчанию считался не пригодным ни к чему. Когда мама ходила разбираться из-за очередной двойки по английскому, ей говорили: «А что вы удивляетесь, у него же двойка по математике». Мать спрашивала: «Но английский он сделал?» — «Сделал. Но он же всё равно идиот».

Скоро в это поверили я сам и моё окружение. В конце концов, так оно и было: по высокой планке, которую ставили для способных учеников, я и был умственно отсталым.

Несогласной оказалась лишь моя мать. Думаю, она вообще оказалась единственным человеком, кто считал, что я могу удержаться. Она наняла мне репетитора по математике, хорошую студентку Катю, с которой я занимался пару раз в неделю, пропитываясь не столько математикой, сколько уверенностью в себе. Катя, сама выпускница лицея, могла сказать о его учителях крепкое словцо — это очень ободряло.

Мать была так уверена в моей способности удержаться и так яростно повышала ставки в спорах с учителями, что девятый класс в самом деле напоминал финал Олимпиады. Это был момент истины.

Олимпийский принцип характерен для 31-го лицея вообще: сильнейших продвигали, вкладывали в них силы и деньги. Слабейших отсеивали или использовали в качестве «спонсоров». Учителя основных предметов (математика, физика) отличались справедливостью, которая иногда граничила с безжалостностью, иногда спасала тебя на самой грани. 31-й лицей показал мне, что такое настоящая беспристрастность, когда учитель математики, все эти годы считавшая меня балластом, во время решающего экзамена поставила мне (и моей матери, и Кате) практически высший балл. Поставила и доказала: ничего личного, просто лицей.

Но даже этого казалось недостаточно. В тот день, в мае 1994 года, в холле лицея был вывешен листок с 15 фамилиями тех, кого брали в 10-й класс без экзамена. Для меня он казался списком выживших на войне. Я думал о нём целый год. Я знал, что меня, скорее всего, вышибут. И в тот день уверенность росла тем сильнее, чем больше я стирал ноги своими парадными туфлями.

Я оказался в списке месте на 13-м. С оговорками, но меня всё же взяли. Пока мама ходила за сменной обувью, я просидел в школьной столовой с чувством громадного облегчения. Я был человеком, который обнаружил способность проходить сквозь стены.

В этот же день был выпускной, и настроение у тех, кто в списки не попал, было похоронным. Всех моих друзей не взяли. Они приходили на экзамены летом, но их не взяли всё равно.

Два последних класса в лицее радикально отличались от предыдущих лет. Классным руководителем и учителем математики у нас стала Галина Викторовна Галямина, с которой я впервые почувствовал то, чего не испытывал в лицее никогда, — ощущение, что в тебя верят. Она умела найти подход к нам не кондовыми методами педагогики, а внутренним чутьём. Она просто любила своих учеников и стояла за них. Она спрятала в шкафу перебравшего с алкоголем выпускника со словами «Ну, не ломать же человеку жизнь из-за одной ошибки». Попов бы, вероятно, лишил его аттестата.

Историю преподавал Эрнест Иванович Кузнецов. В начальных классах мы боялись его, потому что он ходил по коридорам молча, в кителе и лысый. Эрнест Иванович — одна из легенд лицея. Это я понял позже. Ветеран и офицер, он отличался лёгкостью ума, которая не знала догм и границ. Его мировоззрение разбудило во мне интерес к философии и другим гуманитарным наукам (позже этот интерес поддержал преподаватель ЮУрГУ Илья Львович Куличков).

А на вершине пирамиды стоял Александр Евгеньевич Попов, с которым я практически не пересекался и даже избегал, но присутствие которого ощущал всегда. 31-й лицей был его эманацией, его замыслом и его продолжением. Правила игры были жёсткими и честными. Методы Попова вызывали много обид и кухонных споров, и моё отношение к нему менялось, как сверкают орёл и решка подкинутой монеты.

Я не встречал других людей с настолько сильной гравитацией, вблизи которых пространство и время искажается и живёт по собственным законам. Попов создал своё государство. Что бы мы ни говорили за глаза, гражданство мы принимали добровольно.

Летом во время практики я видел Попова с кувалдой, раздетого по пояс, в стоптанных тапках на заднем дворе — он не боялся ничего: ни работы, ни чиновников. Если он ловил кого-то из учеников пьяным, мог выгнать из школы, но если считал, что человеку нужно дать шанс — заставлял сунуть два пальца в рот и как следует проблеваться. А затем вызывал такси, чтобы довезти до дома. Когда возникали разборки старшеклассников с учениками соседней школы № 30, он выходил к ним спокойный, засунув руки в карманы, и разгонял толпу не кулаками. Он выдавливал их полем, которое вокруг него существовало.

Отношение Попова к ученикам для меня суммировалось в одной фразе из его книги. Я могу исказить формулировку, но смысл был таким: «Великих людей на памятниках нужно изображать в годы, когда они были ещё детьми». В каждом ребёнке возможно величие.

Потенциал 31-го лицея был избыточен для России 90-х годов. Попов и его команда с азартом творцов создавали новых Ломоносовых, Ландау и Лобачевских, но стране, вероятно, нужны были люди попроще. Чистые умы лицеистов требовали таких же инкубаторов в дальнейшем — по крайней мере, для занятий фундаментальной наукой. Некоторые из блестящих выпускников заняли вполне заурядные должности, иногда высокооплачиваемые, иногда за границей, но, вероятно, слишком простые для той абсолютной шкалы, которой мыслил сам Попов.

Понять Попова можно, если оценивать события в перспективе десятков и сотен лет. К успеху в понятиях 90-х — к иностранным машинам и безвкусным коттеджам — он, скорее всего, относился с презрением, которое скрывал из прагматических соображений. Тщеславие толстосумов позволяло ему вкладывать деньги в тех, кого он считал достойным.

Я часто думаю о том, принёс ли мне лицей больше пользы или больше вреда. Мать говорит, что до него я был человеком без амбиций, которого не задевали ни колы, ни ругань (точнее, задевали, но не заставляли меняться). Из лицея я вышел другим: более злым, более хитрым, более амбициозным. Катя, мой репетитор, считала, что 31-й лицей, добавляя ума, лишает учеников человечности, делает зажатыми, негибкими, надменными — и это тоже правда. 31-й лицей развивает перфекционизм, который является ценным качеством в день, когда вы запускаете в космос ракету, но может мешать в другие дни. Мир вокруг не всегда «перфекто», и с этим тоже нужно считаться.

И всё же я склонен думать, что сальдо торгового баланса положительно. Пусть мне почти не пригодилась математика, лицей разбудил меня от спячки. Он стал чем-то вроде спортивной школы, научил фокусироваться, выходить за рамки и огорчать критиков. Я работаю на этом заряде до сих пор. Мама нашла наглядный способ продемонстрировать мне, что некоторые потолки можно пробить.

Хорошо ли учили в лицее 31? О да. Первые годы в ЮУрГУ, куда меня в числе других взяли без экзаменов, та же высшая математика казалась издевательски лёгким предметом — не чета какой-нибудь политологии. Но если вы раздумываете, не отдать ли ребенка в 31-й лицей просто из тщеславия, потому что он на слуху, потому что это престижно, то подумайте ещё раз. Не знаю, какая обстановка в лицее сейчас, но в любом случае наибольшую пользу он приносит детям способным. Для остальных он является азартной игрой, в которой можно и проиграть.

Подробное интервью с Александром Поповым мы делали в прошлом году: директор подробно рассказал, почему в школе существуют «поборы».

А вот отчёт нашей журналистки, которая попробовала сдать ЕГЭ. Некоторые родители считают чрезмерную нагрузку в школе вредной и опасной.