«Мы были шокированы, когда разбился вертолет»: как 35 лет назад сибиряки строили саркофаг в Чернобыле

Ровно 35 лет назад 30 ноября состоялось подписание акта госкомиссии о вводе в техническую эксплуатацию объекта «Укрытие» на энергоблоке № 4 Чернобыльской АЭС. Огромная бетонная конструкция над пылающим реактором получила название саркофаг. На стройке трудились специалисты со всего Советского Союза, но особая роль была за рабочими «Сибакадемстроя». Мы поговорили с шестью сибиряками, которые не побоялись отправиться на войну с радиацией. Среди них и заместитель начальника Управления строительством № 605 (УС-605), известного новосибирца Геннадия Лыкова. Они вспомнили дни стройки и рассказали, почему справиться с катастрофой могли только люди.

26 апреля 1986 года, в 01:23, в ходе проведения испытаний турбогенератора № 8 на энергоблоке № 4 произошел мощный гидротермический взрыв, который полностью разрушил реактор. Частично обрушилось здание энергоблока и кровля машинного зала. Начался пожар. Из-за аварии произошел колоссальный выброс радиации.

Остановить процессы внутри взорвавшегося реактора было невозможно, хоть его и пытались засыпать различными материалами. Тогда было принято решение сделать «Укрытие». Тонны бетона и металла должны были отгородить источник радиации от остального мира.

Автором и техническим руководителем проекта стал Владимир Курносов, научным руководителем проекта — Владимир Асмолов, руководителем монтажных работ — Владимир Рудаков.

Начальником Управления строительством № 605 (УС-605), созданного для возведения «Укрытия», был назначен Геннадий Лыков, руководитель новосибирского «Сибакадемстроя». Для работы над объектом были отобраны лучшие кадры строительной компании.

Сначала в Чернобыле до 15 июля были проведены подготовительные работы — построены бетонные заводы, организованы транспортные развязки, создана социально-бытовая инфраструктура и сооружения для защиты рабочих. С 16 июля начались основные работы на объекте.

Строительство продолжалось 206 дней и ночей. В нем приняло непосредственное участие более 90 тысяч строителей, а общее число ликвидаторов составило более 600 тысяч человек.

30 ноября состоялось подписание акта госкомиссии о вводе в техническую эксплуатацию объекта «Укрытие» на энергоблоке № 4 Чернобыльской АЭС. Срок службы саркофага специалисты оценивали в 20–40 лет, но затем его неоднократно укрепляли. В итоге было решено возвести над ним новое укрытие, которое получило название «Конфайнмент». Его надвинули в 2019 году.

Мы поговорили с шестью сибиряками, которые не побоялись отправиться на войну с радиацией. Далее — их монологи.

— Нужно было организовать стройку за очень короткое время. А ведь это целая махина — построить жилье, водопроводы, канализации, организовать снабжение. Нужно было всё это организовать, чтобы завезти столько людей. Работников нужно было кормить, поить, одевать, обувать. Дело это было поручено министерству среднего машиностроения. Его называли тогда государством в государстве, потому что были миллионы специалистов, сотни проектных институтов и даже свои войска.

Главная задача была — похоронить этот реактор, чтобы он никому не вредил. И потом уже создать зону памятника. Напоминание, что такое может произойти.

Реактор взорвался в апреле, а я приехал туда 29 июля, и уже кое-что было сделано. Были подходы забетонированы, и стояла первая каскадная стенка. Чтобы подойти к реактору, нужно было погасить радиацию, собрать графит. Собралась вся страна, весь Советский Союз. Был построен пандус, и мы через 2,5-метровую первую стенку-каскад поехали туда на миксерах с защищенными кабинами и прям под бульдозер начали готовить основание для следующих конструкций.

Для понимания: каскадная стенка — это металлическая стена 11 метров высотой, и надо было заполнить всё ее пространство бетоном. Страшно было заходить, радиация зашкаливала.

Мы начали интенсивно принимать бетон. Рекорд в мою бытность — 6 тысяч тонн в сутки. Работали круглосуточно. Для сравнения: при строительстве ледового нового дворца в лучшем случае кубов 400–500 в сутки они принимают. Ни при одном строительстве ГЭС столько не принимали бетона, как мы на саркофаге.

Не всегда всё получалось. Были и пожары при строительстве. Загоралась опалубка деревянная, которую мы ставили там, где не входила металлическая. Бетон выделял такое тепло, что дерево загоралось. Весь мир помогал, но только техникой. Наши были только КАМАЗы и КРАЗы.

Реактор — это большая «кастрюля» с толстыми стенками. В ней — тепловыделяющие элементы, а сверху — крышка, которая крепилась 360 болтами диаметром 120 миллиметров. Срезало их, как ножом, всё вырвало и зараженное разбросало в округе. Хорошо, что не началась термоядерная реакция.

Меня поднимали над реактором в освинцованной кабине краном, вот прям наверх, и я видел, как крышку сдвинуло набок, а оттуда фонит. Сложнее всего было погасить радиацию и снизить ее уровень. Это давалось с трудом. Пандус не просто так придумали, потому что не подойти было к реактору.

Были проливы страшные бетона со стороны контрфорсной стенки и там ставили бетоноломы и выдалбливали этот лишний бетон. Это наделал ваш покорный слуга, но другого выхода не было, опалубку было никак там не поставить.

Площадку под «Демаг» (строительный кран. — Прим. ред.) готовил я. На эти 60 сантиметров бетона было выложено два ряда дорожных плит. Кран наехал на них в проектное положение, и, когда начали поднимать балку, он стрелой не по оси пошел, а по диагонали. Нагрузка такая пошла на переднюю гусеницу, которая была шириной в 3 метра, что она начала садиться. Остановили подъем балки, конечно. Утром уже спокойно на место ее поставили, когда земля устоялась.

Всё делалось тогда очень быстро и слаженно. Вот вам пример.

— Вагон пенопласта надо, — как-то сказал я замминистра.

— А нахрена он тебе?

— Ну нужен он мне. Бетон уходит.

К вечеру смотрю: вагон уже приехал. Возят уже пенопласт.

Вертолетчиков нужно помянуть обязательно. Это всё произошло на моих глазах. Они случайно одной лопастью задели трос. И вниз камнем, взрыв, четыре минуты — и никого в живых не осталась. Ровно 4 минуты — всё сгорело. И доехать туда никак быстро мы не могли. Он упал прям на дорогу до машзала и тут же сгорел весь. Мы подбежали — уже ничего не было. А кран не должен был стоять. Немцы отправили трос сразу же. За сутки всё восстановили. Внутри здания ведь тоже шли работы. Такая же кутерьма была. Машзал (турбина) отгораживался от энергоблока (от реактора).

Что сравнится с бетоном? На мой взгляд, он вечный. Самое страшное, если здание вниз провалится. А так, я считаю, что нами построенный саркофаг еще долго прослужил бы и без нового. Я речь произносил 4 августа и сказал: «Мы его заткнем». Так и получилось.

Александр Яковлевич Торопов: «Именно солдаты на 70% сделали всю необходимую работу»

— Приходилось очень быстро собирать специалистов со всей страны. У нас не было нужной техники, приходилось из Германии везти. Те самые «Демаги» — краны высотой в 100 метров. Наши-то были всего 40 метров. Нужно было постоянно что-то придумывать, такой ведь стройки никогда не было. Все столкнулись с этим впервые. И приходилось еще и быстро готовить специалистов, кто мог на технике работать.

Опалубку с другой стороны стены никак не поставишь, и бетон растекался, поэтому его нужно было очень много. На платформу ставился бетонный насос весом в 52 тонны, а с платформой он весил все 60 тонн.

На заводах бетонных сделали мост обычный и спускали самотеком бетон, потому что цементонасосы не справлялись. Потери были, конечно. Но все решения принимались на ходу. Если бы выкачивали цементонасосами, то встали бы, потому что производительности не хватило бы. А они должны были постоянно работать, насос нельзя останавливать, иначе смерть. Бетон должен был идти постоянно.

Самый смешной случай был с местными жителями. Шел цементовоз, 20 тонн, и опрокинулся по пути около одного дома. Меня озадачили днем поднять машину и доставить в штаб. Утром рано поехал на место, часа в четыре. Подъезжаю, гляжу, что-то крышка открыта в цементовозе. А там цемента-то нет! За ночь жители ведрами вытащили всё. В хозяйстве пригодится. Помогли нам. Легко поднять было пустую машину.

Техника была хорошая, но вот электронное управление не работало — 5 минут только. Перед запуском хорошо работало, а потом сразу же выключалось. С крыши нужно было убирать графит. Луноходы испытали, подняли на крышу. Они через две минуты чуть не упали. Отказала электроника. Решили попробовать пульт на проводе подсоединить, заработало вроде. Через 10–15 минут луноход встал. Оказывается, батареи разрядились. И тогда вместо техники пошли воины.

Я считаю, что роль военных солдат очень преуменьшена. А ведь это именно они примерно на 70% сделали всю необходимую работу. Их называли «сачки», потому что они сбрасывали графит с крыш, убирали его. Так вот сачков по 600–700 человек я заказывал в смену. Они 2–3 минуты поработали и убегали. Именно солдаты сделали ту самую грязную работу, которую никто другой сделать не мог.

Организация работ была на секунды. Прострелы были и до 300, и до 500 рентген. Обстановка радиации постоянно менялась. Весь мир помогал, но только техникой, а всё на месте делали только наши люди. Они всех и спасли.

— Я приехал в Чернобыль в сентябре. Там уже стояли три бетонных завода непрерывного действия. Производительность каждого была 120 кубометров в час. Это были итальянские заводы. Бетон возили миксеры — 190 машин, причем непрерывно.

Был организован пункт перегрузки, чтобы грязная техника не растаскивала повсюду радиоактивную пыль. За смену водитель делал порядка 6–7 рейсов. Машина ездила круглосуточно, без остановок.

Я работал в отделе испытания строительных материалов и конструкций. Всем кажется: ой, да что вы там делаете-то такого?! Но от того, как мы сработали, какого качества пришел бетон на пункт перегрузки и на стену, зависит вообще всё.

Плохой бетон мог застрять в бетононасосе и вывести его из строя. А что с ним делать дальше? Придется его убрать. Это называется «закозлить насос». Оторвут голову за такое. Густой бетон пойдет — насос остановится, жидкий пойдет — расслоение будет. Это была колоссальная ответственность. Отбирали пробы постоянно, и на стену ездили наши специалисты. Все кругом работали круглые сутки. А спали-то мы часа 4, максимум самый — 6 часов.

На специально построенную пристань приходили баржи с песком, отсевом и щебнем. Мы следили за соблюдением рецептуры. Сейчас студенты не верят в то, сколько и на что мы составляли документации и как тщательно проверяли всё. У нас журналы входного контроля были на всё. 1600 тонн бетона делали в смену.

Нужно было нам переставить кран «Демаг». Оказалось, что документация вся на немецком языке, но я хорошо понимал его, и оказалось, что площадка должна быть идеально горизонтальная. Отклонения по вертикали 2 градуса всего. Иначе он опрокинется, высота-то у него колоссальная была — 100 метров. Ничего, ровняли площадку.

Были ли мы уверены, что справимся? А как иначе? Конечно, были уверены.

Не успели мы саркофаг возвести, как в западной прессе пошел крик — вот он ломается, разваливается. Это кричали либо абсолютно безграмотные люди, либо специально так говорили для каких-то своих целей. Потому что при гидратации цемента выделяется огромное количество тепла. Хочешь или не хочешь — там должны были появиться трещины, потому что и арматуры никакой не было. Был бы нонсенс, если бы они не появились. Но эти трещины не угрожали устойчивости сооружения и его эффективности.

В бетон нужно было еще успеть опустить трубы, чтобы в него датчики запустить для измерения уровня радиации и температуры. На всех стенах мы постоянно забирали образцы бетона. Инженеры ездили по очереди, чтобы дозированно получать радиацию.

Никто в противогазе не ходил. Он спасает от химических веществ, поэтому был бесполезен. Мы ходили в респираторах-лепестках. Они предохраняли от пыли. Самая надежная защита была. Сейчас вот маски надеваем — мы уже привыкшие... У всех у нас болело горло. Медики сказали, что надо спиртом промываться.

Основой всего были люди, а потом — бетон. Мы не считали себя героями. Это была обычная работа. Только сейчас мы что-то начали осознавать и понимать. Тогда мы делали на совесть просто работу, которую нам поручили делать. Так как нас учили это делать — быстро и качественно. И люди были разных национальностей. И праздно шатающихся не было.

Юрий Петрович Куренков:

«

Счет шел даже не на минуты, а на секунды»

— Металлоконструкции готовились по всей стране, но их же сразу не смонтируешь большие, доставляли в разборном виде, и там уже на площадке укрепляли, делали больше и на «Ураганах» доставляли на станцию. Монтажники выходили на крышу и монтировали всё, что нужно.

Да, мы работали на крыше прям над ним, над пылающим реактором. Как-то не думали — страшно, не страшно. Просто работали, не позволяли себе бояться. Мы ставили последние шесть секций стены по 24 метра длиной, завершающие как раз поставили.

Я даже не знаю, что самое сложное было. На монтажной площадке норма была 6 часов, а мы работали по 8, 10, 12 и бывало, что и по 18 часов. Потому что быстрее всё надо было делать. Счет шел даже не на минуты, а на секунды — все это понимали. В бункере в здании можно было находиться по часу, по два. А на саму крышу выходили через пролом и работали в зависимости от фона: 2, 3, 5 минут. Потом тебя меняют, прячешься в пролом. Колоссальное напряжение и темп работы.

Я, когда улетел, дома не знали, куда на самом деле, потому что улететь должен был в Степногорск, в Казахстан. И когда жене пришла телеграмма: «Командировка задерживается. Буду позже», она обратила внимание на адрес: отправлено-то из Киева было. Она на работу приезжает: «Девки, а столица Казахстана какая?» Все ей: «Астана». «А вот фиг вам — Киев. Потому что мой улетел в командировку в Казахстан и прислал телеграмму». Всё она, конечно, поняла.

Мы же были не мальчики, все после армии, знали, что такое радиация. Что опасно всё это, было понятно всем. И то, что надо его закрыть, тоже все понимали. И интерес был какой-то даже спортивный. Нас вызвали в командировку изначально на две недели, отработали их. Мало было специалистов, поэтому попросили остаться тех, кто может. Так я до победного там и проработал. Сдали саркофаг 30 ноября. Справились.

Александр Матвеевич Самохин: «На трубе приходилось играть в респираторе»

— Я служил в Калининском районе в войсковой части, которая подчинялась «Сибакадемстрою». И вот 30 августа вызывают нашего дирижера и говорят: «Поедете в Чернобыль». Мы очень тогда этому удивились. Мы музыканты, вроде не до нас там должно было быть. А нужен был оркестр для поднятия морального боевого духа ликвидаторов, чтобы работа шла более весело.

Служил я там с 31 августа по 3 ноября. Играл на трубе, мне тогда было 26 лет. Оркестр был 14 человек, один из нас не поехал, потому что ему было больше 50 лет. Привезли нас в поселок Иванково — это на границе 30-километровой зоны, где партизаны* жили. Мы их встречали, провожали в столовой. Смены менялись каждые 4 часа. А в октябре нам сказали: «На реакторе будет митинг». Было завершение одного из этапов работ — митинг, посвященный завершению этапа строительства.

Строители закончили каскадную стенку 2 октября — за два месяца до госприемки. Мы играли гимн, было поднятие флага, местное телевидение всё это снимало около 50 минут. Для нас, конечно, был шок увидеть саркофаг. Эти огромные бетонные стены. Что-то невероятное и немного жуткое. Играть приходилось в респираторе. Нам дали инструменты, которые мы там бросили.

Советовали молоко и водочки немножко пить. В Иванково молока-то было предостаточно... Радовались рабочие нам, конечно. В 6 утра — подъем, построение и вперед. В столовой проверяли тщательно всех. Руки смотрели. Если есть пыль радиоактивная, заставляли переодеваться и отмываться. Для нас дико было это. А там постоянные замеры, проверки. Дороги моют какой-то пеной, всё белое по обочинам было. Мыли постоянно. Переодевали раза три-четыре оркестр. А те, кто ездил на работы, каждый день меняли одежду.

Мы были так шокированы, когда нам сказали, что разбился вертолет. Сейчас уже понимаешь, насколько было важно всё, что там делалось, столько людей жизнями рисковали.

Валерий Анатольевич Гришкин:

«

Я считаю, что это была самая настоящая война»

— Я работал на строительстве саркофага без малого 100 дней — с 22 июля по 26 октября. Окончил НИИЖТ, не относился к министерству среднего машиностроения, но про нас вспомнили, когда встал вопрос, кто будет прорабами работать. Добровольцев, по понятным причинам, было немного. Сложно на такое решиться. Я сам был три года как женат, а сыну было всего 1,5 года. Было принято решение на должности прорабов призвать инженеров-строителей как офицеров запаса.

Я считаю, что это была самая настоящая война. Из Новосибирска призвали 40 человек, то есть каждого третьего специалиста. Из этих людей в живых нет уже десятерых, хотя по возрасту всем нам нет еще и 60 лет. В это время рано умирать. Радиация, конечно, дала о себе знать.

Мы тогда пришли на сборный пункт, не было какого-то обсуждения особого, все понимали ответственность, но и шапкозакидательством не занимались. Нюансов не знали, но понимали, конечно, что такое радиация, насколько она опасна. У меня, слава богу, в это время семья уехала отдыхать, и я должен был к ним через некоторое время присоединиться, а тут призыв. Жене позвонил: «Повестка пришла в армию, офицер же, на Украину, тут всё это сложно». И хорошо, что их не было тогда дома, а то начались бы долгие проводы и слезы.

Жили мы не в войсках, а в «Голубых озерах» в домиках. И даже пытались сыграть в футбол. Сборная выпускников НИИЖТА против сборной Сибстрина. Но тут прибежали дозиметристы, и нам всё испортили и запретили играть. На футбольном поле не было ни травинки, только пыль.

На линии я командовал участком бетононасосов, мы как раз и заливали бетон. Сначала делал разделительную стенку между третьим и четвертым энергоблоками. А заканчивал уже в первом районе каскадную верхнюю стенку.

Задача была организовать беспрерывный поток приемки бетона. За каждым насосом была закреплена бригада. Я расписывал, кто где работает. Там был весь Советский Союз. Ребята были и из Узбекистана, из Грузии, из Луганска, Донецка. Бригадир следил за временем нахождения рабочих под радиацией. Когда и по полчаса работали, когда по 15 минут — сколько позволит обстановка.

Концентрация внимания на работе была колоссальной. Так внимательно нужно было следить за этим непрерывным процессом, что отключался, как только в автобус садился. На маленьком стульчике можно было выспаться за два часа, пока едешь до стройки с озера. Я в кровати-то сейчас иной раз не могу уснуть, а тогда на стульчике высыпался. Времени потом оставалось только броситься на койку, а через часа четыре уже был подъем. Нужно быстро помыться, перекусить и ехать опять на станцию. Было четыре смены, которые обеспечивали непрерывность стройки.

Из различий у нас была фуражка такая с офицерской кокардой. Погон невозможно было напастись на все эти смены, хотя форму военную нам выдали. Но мы ее так упакованной и оставили.

В конце октября, когда я свою дозу 25 рентген набрал, еще некоторое время был в Чернобыле, а потом мы уже разъехались по городам и стройкам. Я в Новосибирск вернулся и так 15 лет и проработал в «Сибакадемстрое».

Конечно, сейчас уже чувствуешь, что ты участвовал в таком масштабном мероприятии всемирного значения. Мы, когда там были, такого понятия, как у барона Мюнхгаузена — с 11 до 13 совершение подвига, там этого ничего не было. Мы просто работали и не думали, что нам дадут какие-то ордена, медали. Нас этим награждать стали только через 15 лет. А тогда — служба, да и служба.

Когда вернулся домой, всю одежду тоже уничтожил. А сейчас хочу сказать подрастающему поколению, что нужно быть ответственным человеком, хорошим специалистом, не лениться учиться. Если ты выбрал профессию строителя, то помни, что стройка — это очень долговременный процесс. Не просто шальных денег пойти срубить, нужно понимать, что то, что ты делаешь, — на года.

А техника, а тем более атом — это не шутки. Реактор — это не так просто, с этим нужно на Вы обращаться.

Несмотря на запрет, многие привезли из Чернобыля снимки, которые делали на память, и теперь они выставлены в музее.