Эрнест Бойко, главный офтальмолог Министерства обороны России: «Мой характер закаляла клиника и северная природа»

Во всем мире принято считать, что военные хирурги – профессионалы высшей категории. Суровые условия работы и тяжелые случаи болезней, с которыми им приходится сталкиваться, вынуждают этих людей глубже проникать в тайны профессии, изыскивать внутренние резервы для работы. О том, что закаляет характер военного хирурга-офтальмолога, как молодому врачу найти себя в профессии и есть ли будущее у российского здравоохранения, рассказал корреспонденту ChelDoctor.ru главный офтальмолог министерства обороны, начальник кафедры офтальмологии Санкт-Петербургской Военно-медицинской академии, заслуженный врач РФ, полковник медицинской службы профессор Эрнест Бойко.

– Эрнест Витальевич, почему вы выбрали своей профессией именно военную медицину?

– Медициной я хотел заниматься еще с самого детства. Отчетливо помню тот день, когда по сути решилась моя профессиональная судьба. Мне тогда было шесть лет, я даже в школу еще не ходил. Моя мама, школьный учитель математики, очень серьезно подходила к моему воспитанию и старалась, чтобы я развивался всесторонне. Поэтому она принесла мне книгу, которая называлась «Про тебя самого». Эта книга доступным языком рассказывала о строении человеческого тела и функционировании различных органов. Например, мозг там сравнивался с капитанской рубкой боевого корабля: оттуда идут все команды и ведется контроль, по системе связи, нервной системе, идет управление и поступает информация от других органов и систем. Или, например, как борется организм с инфекцией: по сосудам движутся отряды защитников, лейкоцитов, которые ищут врагов, микробов, и готовы вступить с ними в неравный бой. Конечно, на меня это произвело большое впечатление, и я захотел подробнее узнать, как устроено человеческое тело. Став постарше, я с интересом читал книги про врачей и ученых. Особенно в память мне запала история Уильяма Гарвея, который открыл систему кровообращения. Она была написана в таком мистическо-авантюрном стиле, что притягивала внимание с первых же абзацев. Захватывающими были книги про открытие вирусов и других возбудителей болезней, про смертельные эпидемии чумы и холеры.

– Это и подвигло вас стать врачом?

– Да, к концу школы я был уже твердо намерен поступать в медицинский институт, но мой папа предложил мне подать документы в Военно-медицинскую академию. Стать военным врачом было еще романтичнее, и я, несмотря на то, что конкурс в Военно-медицинскую академию был выше, а отбор жестче, подал документы именно туда.

– Трудно было поступить?

– Свой первый вступительный экзамен я помню так, словно он был вчера. Это сейчас школьники пишут безличный ЕГЭ, а раньше, чтобы поступить в вуз, приходилось сдавать по четыре-пять экзаменов в течение месяца. Первым у меня была физика. Подготовка шла несколько дней подряд, все решали задачи, штудировали учебники. Желающих поступить в академию было очень много – около десяти человек на место, и полевой учебный центр в Красном Селе, пригороде Ленинграда, был переполнен. Было ощущение, что все вокруг знали гораздо больше тебя: что ни спросишь – получаешь грамотный ответ. Нервничаешь, но стараешься сконцентрироваться в многолюдной обстановке и что-то учить, повторять. И вот приходим на экзамен. Первый абитуриент выходит – с двойкой. Второй выходит – тоже два балла. Тут уж у меня сердце екнуло, и стало как-то нехорошо, но сдаваться не собирался. К тому времени, как подошла моя очередь отвечать, уже несколько человек завалили экзамен. Вытащил билет, отвечал что-то долго, объяснял, почему я именно так решил задачу. И вот преподаватель замолчал, что-то поставил мне в зачетку, расписался, закрыл ее, отдал в руки и пригласил следующего. Вышел я из класса на ватных ногах. Меня трясут: «Ну, что поставили?!» Я дрожащими руками открываю экзаменационный лист, а там стоит «отлично». И у меня от сердца немного отлегло. Остальные экзамены я тоже сдал успешно и был зачислен на военно-морской факультет Военно-медицинской академии имени Кирова.

– И после его окончания вы стали военнослужащим?

– Нет, военная служба началась с первого же дня. Сразу после зачисления нам полагалось в течение месяца пройти КМБ – курс молодого бойца в том же Красном Селе. Наша жизнь поменялась кардинально, и для некоторых этот месяц стал суровым испытанием. Во-первых, конечно, форма одежды у нас была военная, то есть брезентовая роба и тяжелые морские ботинки, прогары, которые мы называли «гады». Ни о каком подгоне под размер речи не шло, а потому через пару дней ноги были истерты в кровь. Во-вторых, у нас поменялся режим дня. В шесть утра – подъем и трехкилометровый кросс в любую погоду с голым торсом. В «гадах» бегать, конечно, намного тяжелее, чем в кроссовках, но мы бегали. Потом отжимались, подтягивались. Потом умывались по пояс ледяной водой и шли на завтрак. Кормили нас исходя из солдатского пайка: было много перловки и комбижира, но съедали все – свежий воздух и нагрузка делали свое дело. Правда, для многих именно военная подготовка стала камнем преткновения, не позволившим продолжать учебу. Поэтому некоторые мальчишки забирали документы и шли в другие медицинские вузы: там парней, прошедших конкурс в Военно-медицинскую академию, брали с распростертыми объятиями. Мы же, кто остался, после месяца КМБ, в конце августа приехали в Ленинград этакими молодыми шварценеггерами, приняли военную присягу и приступили непосредственно к учебе. Впереди было еще целых шесть лет обучения в прославленном учреждении, и мне казалось, что это так много – целая жизнь!

– И как она проходила?

– Интересно. Хоть советские времена и ругают, но в них было много хорошего. В том числе в сфере высшего образования. Раньше знания в вузах давались фундаментальные, и делалось это системно, а сейчас студенты нередко получают лишь обрывочные, зачастую прикладные, так называемые ремесленные знания, вырванные из системы. Я рад, что мы застали эпоху опытных и мудрых преподавателей, которые привили нам правильный подход к новым знаниям, к лечению болезней. Все было постепенно, шаг за шагом, вначале глубокие фундаментальные знания, затем начальные клинические, потом и самостоятельная медицинская практика. Образно говоря, по окончании мы имели не рыбу, а удочку, чтобы самостоятельно ее ловить.

– Значит важно, чтобы студенту попался хороший наставник?

– Студент и сам должен постоянно искать себя, не лениться и пробовать все возможные направления. Я тоже пробовал себя в разных сферах, присматривался, прислушивался к внутренним ощущениям, пока не попал в научный кружок на кафедре офтальмологии, которую возглавлял профессор Вениамин Васильевич Волков, значимая фигура не только в мировой офтальмологии, но и в медицинском сообществе вообще. В кружке я оказался под непосредственным руководством ныне профессора и Заслуженного деятеля науки Леонида Иосифовича Балашевича. Этих двух людей я считаю своими наставниками в области офтальмологии. Конечно, тогда это было очень увлекательно – после основных занятий приходить на кафедру и помогать, например, Леониду Иосифовичу готовить больных к осмотру, проверять остроту зрения, измерять внутриглазное давление. Балашевич тогда занимался новым направлением в офтальмологии – лазерными операциями, и для меня, молодого человека, очень важно было чувствовать себя причастным к тому, что история вершится на наших глазах. Такие моменты очень важны, потому что именно они крупица за крупицей и закладывают основу будущего профессионализма, стремления к совершенству. Один из моих наставников по хирургии сказал: «В клинике учат и стены». Мудрость высказывания в том, что, постоянно находясь здесь, ты незаметно обучаешься многим мелочам, которые потом складываются в большой профессиональный опыт. Кроме того, врачам это помогает формировать клиническое мышление. Врач, который стремится побыстрее сбежать с работы домой или куда-то, не может быть профессионалом. В западной системе обучения есть многолетняя система резидентуры, что дословно означает «проживание при клинике». И в этом есть смысл.

– Кроме клиники, что еще формировало вашу личность?

– Северные широты. Эти уникальные сопки – скалистые, поросшие лишайниками, деревья не выше человеческого роста. Эта суровость шла вразрез с тем богатством растительности, красок, этим многообразием жизни, что я наблюдал там. Глядя на природу, которая не просто выживала, но и развивалась в таких суровых условиях, я учился этому и сам. Если дерево вопреки климату и ветрам вырастает чуть ли не из камня, ищет корнями, где бы взять воды и как укрыться от порывов ветра, то и человека такие условия тоже закаляют.

– Вы служили на Северном флоте. Это тяга к морю или просто случай?

– Мы люди военные, и куда Родина нам приказывала, туда мы и отправлялись. По распределению попал служить в Оленью Губу (был такой поселок подводников) на должность начальника медицинской службы большого атомного ракетного подводного крейсера стратегического назначения. Это была самая современная подлодка. Настолько современная, что на момент моего прибытия на Северный флот она еще даже не была построена. Но поскольку в то время военные врачи были на вес золота, то пока еще не пришел в базу мой корабль, я ходил в моря на другом – и на выполнение боевой подготовки, и в дежурства.

– Из чего складывались ваши будни на подлодке?

– Они были, скажем так, далеки от непосредственной медицины. Вообще должность врача на подлодке была совсем не романтичная: мне приходилось заниматься противоэпидемическими мероприятиями, следить за санитарно-гигиенической обстановкой, состоянием воздуха в отсеках, воды в цистернах, отслеживать уровень радиации, потому что только атомных реакторов было два, а количество боеголовок на подлодке впечатляло. Кроме того, на мне лежала ответственность за подготовку экипажа (а это порядка 150 человек) к выходу в море, в автономное плавание. Я должен был быть уверен, что возьму на борт здорового человека, что у него не обострится никакое хроническое заболевание. Ведь врач на борту один, а значит и помощь, в том числе и хирургическую, если понадобится, я должен буду оказывать один. Поэтому забот хватало, как и бумажной работы, и всевозможных проверок. Но эта была настоящая военная служба – с выполнением боевых задач, с четким распорядком дня, с субординацией.

– Теперь вы заведуете кафедрой в академии. Не сложилось с морем?

– Моя душа просила настоящей медицины. Приходилось очень много работать без перерыва, и за время службы, бывало, накапливалось столько дней отпуска, что я не знал, куда его потратить. И вот однажды у меня этого отпуска накопилось аж 150 суток, и я решил посвятить их своему стремлению – прошел интернатуру Северного флота по офтальмологии. Другие отпуска я тоже тратил на медицину, возвращался на кафедру Военно-медицинской академии, чтобы хотя бы пару недель пообщаться с коллегами, обсудить какие-нибудь новинки в лечении, завершить научную работу. Мне всегда хотелось применить полученные знания в военной работе.

– Получилось?

– В науке есть такой раздел – офтальмоэргономика. Для подводников это довольно важно, потому что когда подлодка всплывает на перископную глубину, а это, как правило, происходит в темное время суток, командир корабля должен убедиться в безопасности всплытия. Несмотря на многочисленные приборы, улавливающие присутствие других кораблей или препятствий, самым верным способом удостовериться в безопасности является осмотр горизонта в перископ. Но поскольку всплытие происходит в темное время суток, а командир до этого находится в освещенном помещении, то он, конечно, дезадаптирован и может не заметить айсберг или катер. И вот мы думали над тем, как избавить командира от такой дезадаптации, и придумали специальные очки. Они были закрыты со всех сторон, чтобы не допустить попадание яркого света на сетчатку, а стекла очков были затемнены. Подбор степени затемненности тоже занял некоторое время, потому что очки должны были, во-первых, обеспечить командиру корабля нормальное управление в центральном посту, а с другой – подготовить его глаза к обзору горизонта в боевой рубке. Командир всегда следил, чтобы эти очки были на месте и с удовольствием ими пользовался.

– Как состоялся ваш уход из Оленьей Губы?

– После шести лет Севера я чувствовал, что пора бы заняться офтальмологией, иначе могло быть поздно. И я, правда, не с первой попытки, поступил в адъюнктуру (аналог аспирантуры в гражданском вузе. – Прим. ред.) Военно-медицинской академии. Это было сделать очень непросто, потому что с флота меня не отпускали. Флагманский врач сказал примерно так: «Отпустим, если пойдешь туда, не знаю куда, и найдешь то, не знаю что». Деваться было некуда, пришлось за сутки все решить, и моя мечта сбылась. Я стал работать на кафедре, хоть до сих пор и являюсь военно-морским офицером.

– Как происходила смена военно-морской службы на работу в академии?

– Я с головой погрузился в специальность – микрохирургию глаза. В этом деле как раз и пригодилось мое умение с детства конструировать и моделировать. Путь становления офтальмохирурга тоже не был простым, потому что появилось чувство ответственности за здоровье пациента, что для меня оказалось новым. Думаю, его испытывает любой хирург, который проводит вмешательство и хочет, чтобы пациент выздоровел и избежал осложнений. Но трудности в любом деле только закаляют, и свой путь становления как хирурга я прошел в Ленинградской областной больнице, где приобрел большой клинический опыт. Кроме того, помимо ведения больных я преподавал группе клинических ординаторов, многие из которых были довольно опытными врачами. Но мне приходилось читать им лекции по циклу усовершенствования, хотя сам я был еще неопытным молодым хирургом. Но чтобы не ударить в грязь лицом пред коллегами, мне приходилось работать и по ночам, и в библиотеках просиживать, что в конечном счете принесло положительный результат.

Даже сейчас, будучи в должности начальника кафедры и главного офтальмолога министерства обороны, я не могу полностью оставить хирургию. Конечно, мне приходится в большей мере быть организатором, но терять свои хирургические навыки я не хочу и всегда нахожу возможность встать к операционному столу, даже в ущерб личному времени.

– Хирургия требует полного отрешения?

– Ни в коем случае! Замыкаться на работе тоже не стоит, потому что тогда очень быстро возникает синдром профессионального выгорания. Работа у нас непростая: общаться с человеком не всегда легко, а уж с больным человеком – еще сложнее. Плюс нагрузка психологическая в виде ответственности, плюс нагрузка хирургическая дают мощнейший стресс. Его надо обязательно снимать, лучший способ – физическая нагрузка. Не обязательно спортзал, это может быть велосипедная или пешая прогулка, бассейн, рыбалка в выходные и другое активное времяпрепровождение.

– В каком взаимодействии находятся гражданская и военная медицина?

– Многие прорывные и революционные технологии в оказании помощи пришли именно из военной медицины. Например, то, без чего сегодня не мыслима современная травматология – гипс. Впервые был применен знаменитым военным хирургом Николаем Ивановичем Пироговым. Еще одно открытие, предложенное им же, наркоз, без которого сегодня невозможно представить не только хирургию, но и вообще медицину. Антисептики тоже пришли к нам из военной медицины. Не будем далеко ходить и возьмем офтальмологию. Британцу Гарольду Ридлей впервые пришла идея имплантировать искусственный хрусталик после многолетнего наблюдения в госпитале военных летчиков, которым в результате разрушения фонаря летной кабины в глаз попало стекло. Ридлей обратил внимание, что оно вело себя ареактивно, не вызывало никаких воспалительных и прочих негативных процессов. И это натолкнуло его на мысль вживлять в глаз, конечно, специальным образом, искусственное стекло, которое бы заменило хрусталик. Сейчас подобная операция проводится в мире миллионам людей.

Конечно, многие идеи берут свое начало в военной медицине, во многих странах она является элитной, но вместе с тем опыт военных врачей полезен не только для оказания помощи в ходе военных вооруженных конфликтов, но и в мирное время. Как правило, военные медики успешно справляются с самыми тяжелыми травмами, ожогами и другой наиболее сложной патологией. Поэтому между военной и гражданской медициной всегда было и будет очень плотное взаимодействие.

– Получается, что новинки вам внедрять проще?

– Система продвижения и внедрения различных новшеств у нас имеется, но она излишне забюрократизирована. Если бы было возможно уменьшить организационную и документационную нагрузку без ухудшения качества экспертизы любой новинки, то медицина развивалась бы намного быстрее и эффективнее.

Сейчас совместно с доктором медицинских наук Ириной Симаковой и профессором Вениамином Волковым мы разработали уникальную методику по ранней диагностике глаукомы – периметрия с удвоенной частотой. Эта методика показала высочайший уровень специфичности и чувствительности, но нам предстоит непростой путь, чтобы внедрить этот проект в наше здравоохранение.

– Ваша диссертация уже послужила основой для создания фибринолитического профермента-препарата «Гемаза».

– Да, с нашим участием был разработан и внедрен в производство препарат «Гемаза», который современные офтальмологи успешно применяют, потому что данный фибринолитик и тромболитик достаточно быстро рассасывает кровяные и фибриновые сгустки, помогает бороться с кровоизлиянием, воспалительным процессами. Мы этим гордимся, так как это нечастое явление в нашем отечестве, когда серьезные разработки фармацевтического или технического плана доходят до стадии промышленного производства, потому что путь от идеи до ее воплощения у нас в России тернист, и не каждый изобретатель, к сожалению, может его осилить.

– Насколько чаще заболевания глаз встречаются у военнослужащих?

– Отбор на военную службу все-таки довольно серьезный, поэтому в армию попадают люди с крепким здоровьем, а это значит, что какие-то профессиональные заболевания у них развиваются реже и медленнее, чем у гражданских лиц. К тому же из-за высоких профессиональных требований даже небольшие рефракционные изменения у военнослужащих – летчиков, операторов зрительного профиля и так далее – требуют, может быть, более деликатной, но своевременной коррекции. Но в целом профиль заболеваемости глаз у военных не сильно отличается от гражданских пациентов. Исключение составляют периоды боевых действий, когда довольно большая категория военнослужащих поступает к нам с различными травмами глаз. Еще Николай Иванович Пирогов говорил, что война – это травматическая эпидемия. Поэтому у нас на кафедре опыт лечения травмы глаза и особенно тяжелых повреждений довольно большой.

– Каким вы видите будущее российского здравоохранения?

– У любого здравоохранения есть организационный аспект и медицинский. Если говорить о последнем, то за офтальмологию я спокоен. Это настолько революционная специальность, что большое число новых прорывных технологий и методик появляется чуть ли не каждый год, и я очень рад за свою профессию.

Что же касается организационной составляющей, то тут все не так радужно. Чтобы достичь результата у одного больного, необходимо усилие врача. Но чтобы достичь результата по отношению ко всему населению, одного врача мало – нужна система. И одной и составляющих данной системы является сам пациент, о чем люди часто забывают. И это звено, хоть и важное, но достаточно слабое. Сегодня на людей сваливается такой объем информации, что многие запутываются в своем отношении к происходящему, в том числе и к своему здоровью. Сколько было случаев, когда люди, следуя совету какой-нибудь газетенки, начинали принимать сомнительные препараты или соглашались на сомнительные процедуры, которые лишь сильнее подрывали здоровье. При этом они не обращаются к врачу и пропускают глаукому, катаракту, возрастную макулярную дегенерацию и другие серьезные заболевания. Как это слабое звено усилить, я, если честно, не знаю. Возможно, самообразование поможет изменить культурный уровень пациента в лучшую сторону. Но главное – должен поменяться менталитет человека. Пока он не поймет, что к своему здоровью надо относиться бережно, что хотя бы раз в год надо проходить скрининг и стандартный осмотр, врачи так и будут сталкиваться с запущенными формами заболеваний и совершать невозможное, чтобы спасать людей.

– Все-таки все держится на профессионализме наших врачей.

– Думаю, это правильно. Что касается России, то у нас очень высокий уровень развития офтальмологии. Сегодня российским пациентам нет необходимости искать медицинской помощи за границей, потому что зачастую наши врачи и хирурги являются авторитетам для западных коллег. Был случай, когда мы провели пациентке эндорезекцию внутриглазного новообразования – полностью удалили большую опухоль внутри глаза. Конечно, после такой операции внутри глаза остался белый рубец. И вот она решила продолжить лечение за границей. Собрала все документы, снимки, результаты УЗИ до и после операции и отправилась в онкологический центр в Германии. Там взглянули на ее снимки и развели руками: «Мы вообще не понимаем, как хирургам удалось вырезать вашу опухоль. Мы таких операций не делаем». И она вернулась снова к нам под наблюдение. Так что ситуация складывается таким образом, что иностранные пациенты приезжают искать офтальмологической помощи в наших офтальмологических клиниках.

– Как бы вы оценили офтальмологию Челябинской области, например, в сравнении с другими регионами? Можно ли чему-то поучиться у южноуральских врачей и хирургов?

– С челябинской офтальмологией я знаком более десяти лет. Первый раз я услышал доклад профессора Ирины Пановой у нас на конференции в Военно-медицинской академии и был просто поражен, каких тяжелых больных она представляла и какие оптимистические результаты лечения, причем наисложнейшего, были получены. В самом начале доклада я думал, что речь идет о единичных случаях, но к концу, где речь шла об анализе данных, я увидел, что таких пациентов были сотни. Причем с такими диагнозами людям вообще вряд ли кто-то мог помочь, но в Челябинске за них брались и добивались неплохих результатов. Кроме того, к нам постоянно приезжают учиться врачи из других регионов, и в составе этих групп обязательно есть кто-то из Челябинска. Я заметил, что у этих людей постоянно горят глаза, они пытаются вникнуть в самую суть проблемы, достичь самой высокой планки в мастерстве. Большинство из этих людей – женщины, хотя принято считать, что хирургия – мужская специальность. Поэтому у меня постепенно складывалось ощущение, что существует некая челябинская офтальмологическая аномалия. Ведь что такое аномалия? Это повышенное поле, притяжение, большая энергетика. В Челябинске все это есть – и энергетика, и повышенный интересе к проблеме, и, что немаловажно, отличные результаты. Поэтому за южноуральских больных я спокоен: им окажут помощь на самом высоком уровне.