«Всё стало маленьким, голым и чужим»: выпускник 31-го лицея — о визите в школу спустя 20 лет

Журналист 74.RU Артём Краснов учился в легендарном физико-математическом лицее № 31. Школьные годы не были для него облаком счастья, более того, в лицее, где детей выжимают до капли, требуя постоянных побед и достижений, мальчика Тёму накрывали периоды чёрного отчаяния. Но вот, спустя 20 лет он впервые вернулся туда. Чтобы привести сына. И знаете, кажется, что ощущения Артёма весьма схожи с воспоминаниями каждого из нас о своей школе. Почитайте его колонку, находите что-то общее?

Моё сердце разбито.

Двадцать лет я не был в здании лицея № 31. Я выпустился в 1996 году и несколько лет спустя заходил ненадолго один раз. Я часто бывал около лицея, одно время даже ходил мимо него на работу, но внутрь зайти не решался. Мне казалось, что за порогом ждёт высоченный охранник, которые спросит: «Мальчик, а ты вторую обувь взял?» А я же не взял.

Но с этого года сын идёт на подготовительные курсы в их воскресную школу, и сегодня было родительское собрание, которое я в некотором смысле предвкушал. Взял листочек, авторучку, паспорт и пошёл. Странно так: обычно моя мама ходила, а тут я сам.

Строго говоря, я очень много раз бывал в 31-м лицее во снах, буквально исходил его вдоль и поперёк, поэтому с каждым классом и рекреацией у меня связана парочка полуфантомных воспоминаний. Переступив порог, я испытал чувство, как если бы космонавт после долгого полёта оказался в поле гравитации. Всё стало твёрдым и настоящим.

Вечером лицей был пуст (кроме других родителей), и я прошёлся по всем рекреациям, пытаясь ощутить что-то вроде мощного дежавю. Но в реальности я ощутил лишь эффект кукольного домика. Всё стало маленьким. Всё стало ненастоящим. Здесь негде разогнаться, негде спрятаться, некуда бежать. Здесь существовал целый мир, людный и насыщенный, и расстояния были непреодолимы, и потолки высоченны. В каждом классе здесь разворачивалась непрерывная драма. В каждом закутке что-то происходило. А теперь мне так тесно, что, побывав везде, я словно нигде и не был.

Но хуже другое. В мое время стены лицея были расписаны замечательными фресками (ну, или граффити), которые сам Александр Евгеньевич Попов преподносил со свойственной ему концептуальностью: дескать, если люди смотрят на серые стены, получаются серые люди. А если на стенах цвет, жизнь и ленты Мёбиуса, мозги ребёнка непроизвольно скручиваются в такие ленты и рождается та нестандартность мышления, из которой он сделал культ. И главное — я ведь поверил. Мне нравились фрески, потому что, сидя на подоконнике, можно было непроизвольно скользить по ним взглядом и размышлять, на кой чёрт они нужны. Нет, они были реально классными.

А я увидел голые стены, будто оставшуюся после нас жизнь сошкурили и побелили заново. С тем же чувством смотришь на человека в гробу: вроде, он, а вроде, и нет... Наверное, фрески в какой-то момент пришли в негодность, а реставрировать их оказалось сложно, в тот год были другие задачи, и Попов решил не повторяться. Но из-за их отсутствия я ходил по коридорам в точности как во сне: везде сплошная диспропорция и белые пятна.

Меня это так задело, что я пошёл на второй круг и посмотрел на рекреации с разных углов, надеясь заметить какой-то знакомый знак. Я вспомнил прямоугольный люк в подвал около кабинета литературы и доску для расписаний, но сами расписания стали печатными и утратили вызов рукописных строчек, которые ещё нужно было расшифровать. Стены, перила, плакаты, двери и таблички — всё стало маленьким, голым и чужим. Это макет школы, который воспроизводит лишь геометрию. Моё сердце разбито.

Но потом я абстрагировался от голых стен и обнаружил, что в какой бы точке я ни стоял, я могу вспомнить два–три события, произошедшие здесь. Здесь я ждал самого первого собеседования с математичкой, а здесь неосторожно ответил кому-то: «Пиво пошли пить», когда рядом стоял учитель, а здесь я краснел, пока бабушка выслушивала отповедь за мою неусердность. И плотность этих воспоминаний на квадратный метр такова, что лицей представляется мне этаким мохнатым зверем, в чреве которого хранится память о моём тинейджерстве. И потому выбритые стены так сильно контрастируют.

Около шести нас позвали в столовую и очень внятная женщина по имени Тамара Викторовна без лишней воды объяснила, что нас ждёт в ближайшие десять недель. Первый тур, второй тур, олимпиада в октябре... И хотя Тамару Викторовну я не знал, всё в ней показалось мне знакомо.

Хотя я и пишу откровенные посты про 31-й лицей, которые не всем по душе, я очень скучаю по тем временам и ценю всё, что было. Были и моменты полного отчаяния, чёрные, как месяц, когда у лицея день рождения (19 октября). Были, наверное, даже годы непрерывного октября. Но главное — был потом важный подъём, который перевернул всё с ног на голову и отменил прошлые неудачи. Просто умножил их на минус, а минус на минус дал плюс. Я скучаю по 1 Сентября, по резкому запаху краски (а теперь его нет), по разбитым партам (на которых рисовали циркулем), по друзьям (которых потом вышибли), по новым друзьям (которых я не видел с тех пор), по литературным гостиным (там мы только дурили) и ещё по тому чувству, которое является смесью всего, — и молодости, и надежд, и разных первых экспириенсов. Я как будто слышал музыку, а теперь перестал. Я как будто видел фрески, а их больше нет.

Но мне не грустно. Наоборот. Всё, что было, оно уже со мной. Когда я вышел на крыльцо, стоял шикарный вечер, и запах в воздухе внезапно воссоздал то самое дежавю, которое я искал в коридорах лицея. Это был тот отчётливый запах мечты о том, как я выйду вот так из школы и сяду в какую-нибудь импортную машину, очень красивую и по возможности красного цвета.

И вот я вышел и действительно сел в машину красного цвета. Только это оказалось не так уж важно.