Борис Петров, народный артист России: «Главная задача – прорваться к самому себе»

Борису Петрову, которого челябинцы хорошо знают и любят, скоро исполнится 75 лет. Он возраста не скрывает. Но один из ведущих артистов челябинской драмы по-прежнему строен и стремителен. Сегодня он играет главные роли в девяти спектаклях и готовится к еще одной премьере. А в этом разговоре гость нашей редакции раскрылся как искренний и мудрый человек: все подмечающий, открытый к общению и наделенный невероятным чувством юмора. Что особенно важно, и на себя самого Борис Николаевич оглядывается с улыбкой.

– Борис Николаевич, артисты стараются вне сцены быть в тени, спрятаться от глаз публики, а вы, насколько я знаю, пользуетесь общественным транспортом.

– Я тоже стараюсь не выпячивать себя, неловко всегда, когда узнают...

– Очки темные, грим?

– (Смеется.) Летом – очки, а зимой как? Просто стараешься быть незаметным.

– Никогда не было желания пересесть в автомобиль?

– Всегда хотел иметь машину, но я боюсь, что сяду за руль и от восторга въеду в первый же столб. Я трижды пробовал это сделать, учился и трижды чуть не угробил автомобили. От радости, что я еду, могу бросить и руль и педали... (Смеется.) Один раз телевидение пригласило меня в передачу, посвященную дорожному строительству, и мне предложили сесть за руль в новенькую белую «Ладу». Я согласился. Начинают снимать: подхожу к машине, открываю, сажусь за руль, медленно трогаюсь, еду... И надо же такому случиться – меня обгоняет грузовик и передо мной останавливается. Как я вовремя среагировал?! До сих пор удивляюсь. Еще бы чуть-чуть – и под этот грузовик въехал. Тогда и отказался окончательно от этой затеи. Но продолжаю пристально следить за всеми мировыми автомобильными новинками, автосалонами. Обожаю машины!

– В том числе спортивные?

– Еще бы! Когда был в Италии, в Римини, вдруг услышал гудки автомобилей, выглянул в окно гостиницы: боже мой, а там друг за другом катят по дороге 16 автомобилей «Феррари». Всех цветов. Самые последние модели. О-о-о! Выскочил на улицу. А они остановились на главной площади Римини на два часа отдыха. И все эти два часа я ходил вокруг автомобилей и рассматривал это чудо. В первый раз я увидел иномарку в Полтаве в 1963 году, мы были на гастролях. Как я за ней понесся, перелетел через газон и прямо под колеса... (Смеется.) Такая вот дикая любовь.

– А ваши коллеги всегда говорят, что всего себя вы посвящаете театру, что помимо театра нет ничего, что вас волновало бы так сильно?

– Пожалуй, они правы. Со временем театр стал для меня всем. А когда-то, в далеком детстве, я мечтал стать пианистом. Мама моя работала техничкой в музыкальной школе после войны – у меня простая мама, но очень добрый, душевный человек. Она брала меня с собой на работу, и я с великой завистью смотрел на детей, которые играли на пианино. Я так жадно все ловил, а когда они уходили, садился за фортепиано и начинал подбирать услышанное только что. Это заметила учительница, и она два года бесплатно со мной занималась, пока не умерла. На этом мое обучение закончилось, у мамы не было денег, чтобы платить за музыкальную школу.

– Но это можно было исправить во взрослом возрасте.

– (Смеется.) Так я и сделал, когда после окончания театральной студии приехал работать в Архангельск. Представьте себе, поступил в детскую музыкальную школу и занимался вместе с первоклашками. Им по шесть-семь лет, а мне было 23! До сих пор храню свой дневник с пятерками – за один год я прошел пять классов музыкальной школы, учительница хвалила за хорошую технику игры.

– Сейчас играете?

– Иногда что-то вспоминаю, но купить инструмент так и не получилось, потому что все время разъезжал по стране – у меня ведь в трудовой книжке даже вкладыш есть, я весь Союз объехал. (Смеется.) В Душанбе, например, только три часа проработал, посидел на репетиции – не понравилось, и я уехал.

– Чего искали?

– Больших денег. (Смеется.) У меня был хороший друг – Петя Королев, – он говорил: «Что мы будем сидеть в одном театре, что нас держит здесь? Давай напишем письма в разные театры, где больше зарплату дадут, туда и поедем». У нас была маленькая зарплата, надо сказать, а Петя всегда стремился к материальному благополучию. Вот так мы и ездили.

– Вошли во вкус?

– Меня деньги мало волновали, я ездил за компанию. Но из этого турне извлек большую выгоду, сегодня я это точно знаю, – я многому научился. В любом действии есть свои минусы и свои плюсы. Когда приезжаешь в новый театр, ты вынужден держать себя в форме, чтобы показать, на что способен, поэтому я был ответственным, дисциплинированным, творчески подготовленным. При этом всем внимал и все воспринимал. Это был большой плюс. Встреча с каждым новым театром, новым режиссером, новыми актерами делала меня более оснащенным, уверенным. Учиться было чему и было у кого. Вот так появился вкус к самосовершенствованию и перемене мест – более двух лет я тогда не работал нигде.

– Несмотря на то, что были хорошие роли?

– В этом плане жизнь у меня счастливая, мне с самого начала повезло – скажем, в Днепропетровске за восемь месяцев я сыграл пять центральных ролей. Самое смешное, что в молодые годы я еще и героев-любовников играл при моей-то внешности...

– Какие у вас претензии к собственной внешности?

– Да не был я героем-любовником! Стоит посмотреть на мои фотографии, и вы поймете, но так получилось.

– Но ведь герой-любовник не обязательно красавец. Есть более важные качества...

– Умение любить? Да, на сцене не каждый сможет любить, это правда. Но порой актеры в спектакле просто смотрят друг на друга, не говорят ничего, а зритель видит, какие между ними искры... (Смеется.) Возможно, во мне это видели режиссеры.

– Что для этого должен сделать актер – проникнуться к партнерше реальным чувством?

– Безусловно. Я иначе не могу. Там, где не получалось, не получалось. Но мне везло на партнерш. Где бы я ни работал, вспоминаю как Казанова. (Смеется.) Ни одна из моих партнерш не высказывала мне слов неодобрения, все вспоминали работу со мной на сцене добрым словом. При всех моих недостатках у меня есть единственное хорошее качество – я всегда слышу фальшь. И вот тут я фальши не слышу, мои партнерши действительно очень по-доброму ко мне относятся.

– Это важно на сцене?

– Очень. Недавно Марк Захаров написал: «Обожаю своих актеров»! Вот когда театр для актера становится домом – когда его обожает режиссер. То же самое в театре Льва Додина, «Ленкоме», театре Петра Фоменко.

– Все это авторские театры. Театр Наума Орлова можно причислить к авторским?

– Безусловно. У Наума Юрьевича было еще и замечательное качество – он коллекционировал актеров, он интуитивно чувствовал, какие актеры необходимы для труппы. И всегда знал, что время быстротечно и надо вовремя делать актерскую ротацию, подпитывать труппу молодой кровью. И он был прекрасным политиком – молодые артисты сразу же получали роли...

– Почему, на ваш взгляд, у артистов не сложились отношения с другими режиссерами. Ведь с приходом Владимира Гурфинкеля, Линаса Зайкаускаса в репертуаре появились хорошие спектакли – «Поминальная молитва» например?

– А японский спектакль у Гурфинкеля какой был! Потрясающий просто. Часть труппы после ухода из жизни Наума Юрьевича отнеслась благожелательно к новым режиссерам, надо было работать, идти дальше. Это ведь неизбежно, что новый руководитель приходит с новыми взглядами на театральное искусство, да и времена меняются. Но, к сожалению, не все актеры могут вписаться в новую ситуацию, им обидно, что их не занимают в спектаклях, обида постепенно переходит в раздражение, а раздражение – в неприятие. Страшно было видеть, как реагировала труппа, когда я защищал Линаса Зайкаускаса. Неприятие началось сразу после того, как он заявил, что у нас большая труппа. Что вы хотите после этого от актеров? А спектакли были хорошие. Я ему благодарен. Когда мы ставили Брехта, Линас долго со мной работал: «Убирай все наносное, иди к себе». Были привычки, и я работал по старым лекалам, а он сказал: «Нет, это меня не устраивает. Ты должен быть как скала, но изнутри должны идти тепло и естественность, и сопричастность к событиям». Он не уставал повторять это перед каждым спектаклем, за что я ему благодарен. Получилась хорошая работа, московские критики это отметили.

– Актеры не понимали, что своим неприятием тормозят в развитии не только себя, но и театр в целом?

– Думаю, они это понимают. Спасибо Науму Юрьевичу, который создал свой театр. Помнить мы его будем всегда, а уж я-то тем более, он для меня сделал очень и очень многое. Благодаря ему и Игорю Перепелкину я стал актером. Но, помня все, надо идти в ногу со временем. Как говорил Борис Пастернак: «Какое время на дворе...». Вот это самое время, к сожалению, дано ощущать не всем. Мы очень часто варимся в самих себе, об этом опять же Игорь Перепелкин говорил: «Вы хотя бы слышите, как люди-то на улице разговаривают»?! Я с Наумом Юрьевичем работал с 1970 года, мы с ним встретились в Казани. В 1973 году он приехал в Челябинск, я позднее.

– Приехали за ним?

– Нет. (Смеется.) Я всю жизнь хотел работать в Казани, поэтому и написал письмо Науму Юрьевичу, когда он был там. Наум Юрьевич приехал ко мне в Тулу, в Смоленск на гастроли, кстати, впервые видел главного режиссера, который бы ездил смотреть артистов. И сразу же меня пригласил в Казань. Так я оказался в моем любимом городе, в моем любимом театре – качаловском. Режиссер Алла Бабенко – ученица Романа Виктюка – поставила со мной пьесу Вампилова «Прошлым летом в Чулимске». Хороший был спектакль, и у меня вновь было много ролей. Но задурил по молодости, и, честно признаюсь, меня в Казани дважды выгоняли из театра по 33-й статье за пьянку. К моему великому сожалению, моя слабость меня до этого довела. Первый раз меня восстановили по просьбе артистов. А потом опять... Мне предложили тогда ехать в Ленинград, в ТЮЗ. И впервые в жизни я испугался... Вот тогда-то мой друг и посоветовал: «Наум Юрьевич в Челябинске. Поезжай туда».

– И он вас принял сразу?

– Да, но с тех пор мои увлечения никогда не влияли на рабочий процесс. Я могу выпить с друзьями, но никогда это не станет причиной для скандала. Табу!

– Вы эти ошибки не связываете со звездной болезнью?

– Наверное, и это было, все связано. Это сейчас появился иммунитет. Но молодость есть молодость, часто можно услышать воспоминания артистов, какие они были в молодости...Сознательно совершать ошибки, думаю, никто не хочет. Кому это приятно? Но так устроено все: сейчас небо чистое, часа через два набежала туча... Поэтому синусоиды в жизни необходимы. Но главная задача актера, кроме того, чтобы всю жизнь набираться профессионализма, – это прорваться к самому себе. Это самое сложное и ахиллесова пята многих из нас. В том числе и моя, потому что за годы работы, – а работаем мы не только с хорошими, но и, к сожалению, и с плохими режиссерами, и с плохим материалом, – наслаивается безумное количество штампов. Причем, ты порой не замечаешь, что постепенно обрастаешь штампами-ракушками, как днище корабля. И когда встречаешься с хорошим материалом и хорошим режиссером, да еще и требовательным, который со стороны видит тебя не просто голым, но и наизнанку, – это счастье.

– Начинает сдирать ракушки?

– Да. И ты понимаешь, как трудно пробраться к естеству-то своему! Мне нравится, как говорит мой лорд Генри в «Портрете Дориана Грея»: «Я знаю, что естественность – это поза. Причем, самая ненавистная». И я вижу реакцию зрителя, который приходит на этот спектакль, где я позволяю себе быть самим собой; с первых минут я чувствую, что зритель мой. Он же видит, что мне плевать на все, что мне важна лишь внутренняя моя гармония. Но пробраться к этому мне было очень тяжело, Андрей Житинкин помог, сумел подобрать ключик к моему внутреннему я.

– Говорят, с этим режиссером работать очень сложно?

– У нас было легко. Мы «Внезапно прошлым летом» Теннесси Уильямса за 23 дня сделали. То же самое было с «Французским кварталом». А «Портрет Дориана Грея» мы с Житинкиным вообще за пять дней сделали, и спектакль до сих пор идет на аншлагах.

– Борис Николаевич, слышала, что вы и сегодня по утрам совершаете пробежки?

– Уже нет, но регулярно занимаюсь в спортивном клубе – железки тягаю. (Смеется.) Час с небольшим позанимаюсь, и очень легко на душе.

– А почему до сих пор курите «Беломор»? Столько сигарет с фильтром, а вы вставляете ватку в беломорину...

– (Смеется.) Я привык, от сигарет мне плохо.

– Может быть, стоит бросить курить?

– Пробовал, пока не получается. Но каждый день я занимаюсь голосовой гимнастикой, чтобы сохранить связки. У меня с голосом в молодые годы вообще беда была. Критики меня часто ругали: эмоциональный артист, но что говорит – не понимаем. И вот тогда я начал регулярно заниматься голосовой гимнастикой.

– То есть такой насыщенный тембр голоса вы вырабатывали?

– Да, потому что голос у меня одно время был сиплым каким-то. Я поехал в Москву, и меня познакомили с преподавателем сценической речи школы МХАТ Галиной Петровой. Целый месяц я с ней занимался, она научила меня правильному дыханию, как укреплять связки. А потом врач дала мне прекрасные упражнения для восстановления связок. И эта гимнастика меня выручает. Я могу менять голос, стараюсь для каждой роли найти свой голосовой тембр. Трудно, но возможно. К этому я пришел лет 15 назад. Мне важно, какой тембр голоса у моего героя.

– Борис Николаевич, вы сказали, что семья ваша не была театральной, откуда же такое стремление попасть на сцену?

– Мама часто этому удивлялась. Кстати, последние годы она жила здесь и похоронена в Челябинске. Да, как многие подростки, я хотел стать летчиком. Знал самолеты так, как теперь знаю марки машин. Занимался в авиаклубе, даже прыгнул с парашютом... Но меня не взяли в училище – оказалось, повреждена барабанная перепонка. А мой интерес к театру я объясняю так: мама всегда любила слушать радиоспектакли. А еще она три книги зачитала до дыр: «Анну Каренину», «Евгения Онегина» и «Обыкновенную историю». И когда я к ней приезжал, она всегда говорила: «Ты не Штольц, ты – Обломов». (Смеется.) Я с ней согласен, до сих пор борюсь с ленью. И очень любила мне вслух читать письмо Татьяны, а как жалела Анну Каренину!

– Учились вы в театральной студии при Омском драматическом театре, почему не остались в родном городе?

– До этого во ВГИК поступал, на курс Сергея Герасимова. 200 человек на место было. Срезался на втором туре. И только тут узнал, что ребята подавали сразу в несколько театральных вузов, и все поступили – кто куда. Как?! А я-то подавал только во ВГИК! Не солоно хлебавши вернулся в Омск, а на другой год при театре открылась студия. К тому времени я уже прошел в театре все службы: рабочий сцены, реквизитор, помощник осветителя... Короче говоря, поступил в студию, честно отработав все три тура, и очень скоро, через два месяца после поступления, уже участвовал во всех спектаклях...

– Не оставили в театре?

– Оставили. Я не остался. Мой любимый артист Сергей Васильевич Филиппов сказал мне: «Там, где учишься, никогда не работай, вечным студентом будешь». Такое бытовало тогда в театре, молодые артисты долго не получали ролей – выдержит или не выдержит, наберет соку или нет. Поэтому я и уехал, хотя уезжать было грустно – в Омске всегда была хорошая режиссура. И маме было одиноко после моего отъезда, пока не перевез ее в Челябинск. Я до сих пор сильно жалею о том, что ни разу не позвал ее на свои спектакли, когда работал в Омске.

– А почему?

– Шалопай был тогда. Мамочку любил, но мне даже в голову не пришло пригласить ее на показ студенческих спектаклей. А здесь ей было уже не под силу – восемьдесят с лишним.

– Борис Николаевич, когда вы говорили про «Фееррари», я подумала, что такой артист должен любить роскошь и стремиться к ней. К тому же на дворе время потребителей...

– (Смеется.) Только средств на роскошь нет у артиста.

– А если бы были?

– С удовольствием! Не отказался бы от роскоши.

– И вас не раздражает, что люди шопинг превратили в хобби, в удовольствие и даже, может быть, в театр?

– Я отношусь к этому спокойно, хотя сам не люблю ходить по магазинам. Конечно, хорошо было бы все в сочетании: и шопинг, и театр, и музыка, и книги... Только шопинг человека обкрадывает, недаром говорят: встречают по одежке, а провожают по уму. Никто еще не отменял этой простой истины.

– Скажите вы сами выбрали для своего бенефиса пьесу Марины Цветаевой «Конец Казановы»?

– Нет, режиссер Дмитрий Писарев. Я не раздумывая согласился, хотя пьесы не знал. Признаюсь, я не люблю читать пьесы как литературу.

– Прочитали Цветаеву, и что?

– И не знаем, как к ней подступиться. (Смеется.) К тому же она сама говорила, что ее пьеса не для театра, хотя это 1001 признание в любви. Да еще первые 20 минут Казанова читает старые письма от своих возлюбленных... Как сделать видеоряд?! Просто читать стихи, как это делает Алла Демидова, нельзя – это же не чтецкая программа. В конечном итоге мой Казанова каждое письмо читает как собственный отзыв на его содержание.

– Сколько спектаклей «Конец Казановы» будете играть в месяц, ведь это роль, требующая громадного напряжения?

– В ноябре пять спектаклей сыграем. И это хорошо, потому что важно освободиться от некоторого волнения, от ненужных «ракушек». Так всегда в самом начале, а потом ты начинаешь органично жить в этой роли, купаться в ней, как я купаюсь сейчас в «Дориане Грее». И тогда у нас с Катей Девятовой будет много новых интересных находок.

– У вас прекрасная молодая партнерша в этом спектакле.

– Катюшка просто молодец. У нее очень хорошая актерская природа. Податливое нутро – для актера это очень важно. Это как пластилин, из которого можно лепить все, что угодно. И очень живой она человек, у нее такие глаза – в них видишь мельчайшее изменение настроения. Она ученица Татьяны Владимировны Скорокосовой, и талантливый очень человек.

– Вы прониклись чувствами к своему герою?

– До сих пор во мне живет двойственное чувство по поводу отношений Казановы с женщинами. С одной стороны, это не мое, во мне такого нет. Но есть другая сторона – женщины боготворили Казанову! За что?! Я понял: за то, что он всегда был честен и открыт. Плюс – его ум и таланты. Он был потрясающим рассказчиком и актером, писателем, философом, человеком с невероятным чувством юмора. Он мог четыре часа развлекать женщину и только потом – любовная сцена. Да женщина просто не могла не влюбиться в него!

– В себе что-то от Казановы открыть удалось?

– Я понял, что нужно всегда быть открытым, искренним, честным. И любить! Ведь любовь может быть не только к женщине. Я, например, безумно люблю театр, никогда не изменял ему и до последних дней готов учиться.