Александр Троценко, хирург ЧОКБ: «Врач идет на каждую операцию с наибольшей ответственностью как на последнюю»

Этого хирурга Челябинской областной клинической больницы представлять и не нужно. Александр Троценко – личность во всех смыслах неординарная: исполнил интернациональный долг в Афганистане, уже состоявшимся врачом-травматологом отправился в Пакистан, где выполнял сложнейшие реконструкции конечностей при последствиях полиомиелита по методике Илизарова при российском представительстве. Сегодня врач высшей категории с более чем двадцатилетним стажем, он, словно маг и волшебник, вместе с коллегами возвращает женщинам легкую походку, выполняя сложнейшие операции на стопе. О юношеских мечтах, о неслучайных случайностях и великих учителях разговор состоялся в коротком перерыве между операциями.

– Александр Михайлович, когда появилось желание стать хирургом? Это была мечта с детства?

– (Улыбается.) Сейчас расскажу. Я даже помню, как это было. 80-й год, мне было, получается, 14 лет. Мой дядя Голиков Леонид Иванович был военным врачом, начальником госпиталя в Ленинграде. Моя мать была сестрой его жены. У них была большая разница в возрасте: когда родилась моя мать в 40-м году, тетка уже работала тоже в больнице. Потом это был госпиталь, потом блокада. Потом после войны Леонид Иванович закончил академию, его направили в наш мединститут, он заведовал там военной кафедрой. Вот так они и мы с матерью оказались в Челябинске.

– Он был хирургом?

– Да. Его слово для меня было непререкаемым авторитетом. Может быть, в силу возраста, может быть, потому что он принадлежал к тому поколению людей старой закалки, еще той интеллигенции. 34 года, полковник, хирург, начальник госпиталя – какое впечатление на пацана он еще мог производить?! Раньше про войну не говорили ничего такого, все было серьезно, важно.

– А он рассказывал о своей работе, о войне?

– Ну специально нет, конечно. Но были фотографии, какие-то рассказы про между делом. И сам по себе человек – чувствуется же, что внутри у него, пустой он или не пустой. А в войне нет ничего романтического или красивого. Быть начальником госпиталя в блокадном Ленинграде – думаю, это было очень непросто. Его предыдущего начальника расстреляли в один день за какую-то по нынешним временам незначительную провинность. И дядя начал свою работу в должности с учета раненых. Когда этого нет, то госпиталь не может работать нормально, это конец. Блокада, а людей надо лечить и возвращать на фронт, все очень серьезно. Он и не спал толком, и много оперировал, тяжело это, я так думаю.

И когда его вдруг не стало, я понял, что хочу быть как он, врачом.

– А когда сами оказались в Афганистане, сравнивали свои ощущения с его рассказами?

– Ну это некорректное сравнение: я-то был солдатом. В любом случае это не… турпоездка куда-то в горы. Я знал, конечно, что это очень тяжелая работа – война. У нее есть свои законы, свои элементы техники безопасности. Понятно, что если их не соблюдать, то можно погибнуть – без шуток. Вроде как обычное трудное дело…

– Как Афган повлиял на вас? Некоторых он безжалостно сломал…

– Так мне же некогда было! Меня забрали из института. В тот год – 84-й – сняли бронь с военных кафедр, и студентов стали всех подряд отправлять служить в армию. Только поступил, начал учиться, и меня тут же осенью забрали. Наверное, с детства у каждого есть задачи: закончить школу, поступить в институт. Вырабатывает какой-то стереотип поведения, рефлексы какие-то условные: вот надо было учиться, и все! Я же не мог не учиться. (Смеется.) Может быть, поэтому и не тронулся умом. По началу и сны снились всякие, и совсем не спалось, и привыкать было тяжело, но это же все проходит. Вернулся и продолжил учебу.

– Почему травматология?

– Абсолютно случайно! (Улыбается.) Когда заканчивали институт в 1992 году, то систему распределения уже отменили. А у меня был договор с ГКБ №9 с ортопедическим отделением, где работал тогда талантливый хирург Наум Полляк. По сути он стал моим учителем: взял меня на работу, научил всему, и я стал врачом. Благодарен ему за все: так, как я живу в профессии, это все мне дал он.

– Насколько далеко с того времени шагнула травматология? Многое ли изменилось и что?

– В принципе весь смысл ортопедо-травматологической помощи известен давным-давно, меняются только технологии, которые связаны с инструментарием, с фиксациями, с тем, что приносит в отрасль технический прогресс. Все развивается очень стремительно. Мне иногда кажется: вроде вчера пришел на работу, а прошло уже больше 20 лет. Те фиксаторы, с которыми я начинал работать, даже рядом не стояли с теми, с которыми мы работаем сегодня. Меняется и философия синтеза, и сами подходы.

– Насколько расширился спектр проблем, при которых современная ортопедия может помочь человеку?

– Если говорить об имплантации крупных суставов, то протезировать сустав начал, конечно, Наум Абрамович Полляк. Это было еще в конце 60-х, но все упиралось в сами протезы, их качество и доступность. И помощь сама по себе недешевая: это обязательно реанимация, трансфузия крови, и главное – чем больше протезирований первичных, тем больше ревизий. Повторных операций на имплантированном суставе вследствие каких-то осложнений либо физического износа: нестабильный сустав – надо менять, септическое осложнение – тоже менять. А ревизии в разы дороже первичных операций. И импланты дороже, и сама операция дольше, и медикаментозное сопровождение дорогое. И одна проблема постепенно обрастает другими – новыми. Когда протезирование стали проводить по квотам ВМП, только тогда эти операции встали на такой стабильный поток.

Сейчас в этой условной очереди в регионе стоит порядка семи тысяч человек – это коленный и тазобедренный суставы. Это очень много. В год мы выполняем порядка 500 протезирований, и это еще не весь спектр работы на все отделение в 60 коек. Мы справляемся, но это все равно большая нагрузка.

Представьте, еще тройка (ОКБ №3. – Прим. автора) протезирует, потом когда ВМП перейдет на финансирования через ФОМС, то еще несколько больниц области будут этим заниматься. С каждым годом финансирование увеличивается, значит, будет и больше операций. Это опять же связано с организацией, с финансированием, с деньгами, которые выделяет государство.

Конечно, есть те, кто оперируется за свой счет или за счет соцстрахования. Есть кто едет за рубеж. Сколько денег дали – столько и прооперировали.

– А почему так много больных?

– Это болезнь не вчерашнего дня. Сколько человечество существует – столько и лет проблеме. И чем дольше человек будет жить, тем больше будет этих болезней, либо связанных с травмами, либо с дегенеративными процессами, либо с врожденной недостаточностью. Другой вопрос – сможем ли мы покрыть потребность или не сможем. Если человек будет вовремя прооперирован, то мы сохраним ему то качество жизни, которое было и до болезни, а если нет, то сами понимаете. После операции он, конечно, не будет прыгать с парашютом, но замена сустава восстанавливает полноценную жизнь. Обычную.

– Есть операции обычные, а есть редкие. С чем приходилось чаще сталкиваться?

– Перед каждой операцией просчитывается тактика ее видения, и мы, хирурги, все равно предполагаем какие-то сложности. Понятно, проводить ревизионные операции сложнее. Сказать, мол, вот этот случай – ерунда, можно не напрягаться, нельзя. В любом случае врач готов к решению. Он идет на каждую операцию с наибольшей ответственностью, как на последнюю.

– А бывают интересные операции?

– Все сложные операции интересны. (Улыбается.) На сегодняшний день я больше занимаюсь хирургией стопы и протезированием суставов. Для меня это операции, которые я делаю часто.

– Почему стопа?

– Опять же случайность. Еще когда был в девятке, то мало кто хотел заниматься стопой.

– А почему?

– Ну тогда и технологии были разные, и результаты были не очень устойчивые. Я считаю, к вмешательству на стопе надо относиться очень скрупулёзно: и по показаниям, и к самой операции, и послеоперационному периоду восстановления. Проще всего – сделал операцию и забыл про пациента. Мы работаем в стационаре и не можем вести амбулаторный прием. Для меня такой подход – дикость: как это? Если не вести амбулаторный прием прооперированных больных, то значит, можно за них не отвечать? Получается, исход моей работы зависит от людей, которые ею не занимаются вообще. Участковый хирург, может быть, и хороший специалист, но он таких операций не выполняет, как реабилитировать – не знает. И кто ответит за ошибку?

– Вы считаете, что должна быть преемственность?

– Я считаю, за конечный результат должен отвечать оперирующий хирург. Понятно, что каждый день он не может быть с пациентом, но дать рекомендации, отслеживать на всех этапах процесс реабилитации он должен. И эта ответственность должна быть на нем. Я не знаю, как это административно устроить, я только знаю одну вещь: если я оперирую, то стараюсь наблюдать человека до конца. Если что-то пошло не так – а в хирургии может быть все, – то я обязан это исправить. Как уж я буду это делать, другой разговор, но умывать руки не в моих правилах.

– Хирургия стопы – что это?

– Это деформации переднего отдела стопы – наиболее востребованные вмешательства. Травмы тоже бывают, но меньше. Это не только плоскостопие: с ним люди живут, и нормально. Степень заболевания – очень условная вещь, и она определяется просто. Есть такая аксиома у педиатров: какой бы страшной ни была деформация стопы, если человека она не беспокоит, то не надо туда лезть. Мы должны сделать так, чтобы человеку было лучше. А если его ничего не беспокоит, то зачем трогать? Можно очень легко нарушить этот хрупкий баланс, остальное – дело техники и понимания патологии.

– В вашей биографии есть еще и Пакистан. Туда-то вас как занесло?

– Это тоже случайная история. Вот это понимание полной реабилитации в руках одного врача пришло, наверно, оттуда. Я поехал туда… ну, видимо, надо было уехать, так сложилось. Меня туда позвал Олег Стариков (заведующий отделением детской травматологии и ортопедии ЧОДКБ. – Прим. автора). Это был Российско-пакистанский центр по использованию методик Илизарова. Именно там я в полной мере ощутил все возможности этой методики. В муниципальной больнице приходиться заниматься всем подряд, а специализированно и целенаправленно – нет.

Мы лечили там последствия полиомиелита. У нас об этом уже забыли, а там не было никаких прививок, и люди болели. Это заболевание поражает нервную систему, и потом развиваются стойкие деформации – они развиваются на фоне парезов, параличей, укорочения. С помощью аппаратов Илизарова мы все это исправляли хоть как-то. Там были сложные реконструкции, очень большие аппараты – от бедра до конца стопы. Суть, поскольку это была частная медицина, – сделать все за один раз и наблюдать пациента до конца (до полугода доходило). И тогда была возможность что-то добавлять, исправлять и так далее.

Но сама операция выполнялась за шесть часов: монтаж аппарата был длительный. Я подсчитал как-то – выходило три часа только монтажа. Ассистировал обычно техник. Не врач. То есть ты сам – один. А техник – мальчик-пакистанец, как наша сестра. Это большой опыт, не зря я туда съездил.

– Как отдыхаете? Что помогает восстановить силы?

– Хобби у меня нет, если вы об этом. Я не могу долго отдыхать. Если я выпаду из ритма, то мне потом трудно входить. Поэтому я если в субботу ничего не делаю, то в понедельник уже чувствую себя не в своей тарелке. Работа – лучший отдых. (Улыбается.)