Людмила Месеняшина, профессор ЧелГУ: «Я пробивалась в науку с большим трудом»

О профессоре кафедры русского языка Челябинского госуниверситета Людмиле Александровне Месеняшиной говорят, что ее невозможно заставить заниматься тем, что будет заведомо неинтересно. И она подтверждает эти слова – всей своей жизнью. Старейшина ЧелГУ, с головой уходя в науку, она не забывает о студенческом озорстве, исполняя «песни легкомысленного содержания», и никогда не идет на сделки с совестью.

«Я искренне строила коммунизм»

– Выбор профессии был мучительным для вас?

– Пожалуй, да. Вы будете смеяться, но я мечтала стать журналистом. В десятом классе возглавляла школьный медиахолдинг. Однако в Челябинске не было факультета журналистики, а мои семейные обстоятельства не позволяли уехать из дома – тяжело болела мать, я не могла ее оставить. Поэтому пришлось поступать в педагогический институт на филологический факультет. К этому времени у меня уже были публикации в «Комсомольце», нашей областной молодежной газете. Думала, буду дальше писать в «Комсомолец», в «Молодой учитель», а там потихонечку продиффундирую. Но так получилось, что уже на первом курсе одна моя статья была сильно забракована в силу несогласованности с генеральной, так сказать, идейной линией. И что-то я так сильно рассердилась, что решила, что писать вообще никогда ничего не буду. И как отрезало.

Это и к лучшему. Было советское время с соответствующими реалиями. У меня есть родственница в Казахстане, ее отец был главным редактором местной областной газеты. Очень талантливый человек, но горчайший пьяница! И, как мне объясняла его дочь, связано его пьянство было именно с политическими условиями: в то время в газете нужно было либо писать неправду, либо не писать совсем. Он ужасно мучился из-за этого. Когда ушел с этой работы, перестал пить совершенно. Я знала, что при моем характере не смогу вот так вот взять и изменить настроение статьи, окраску фактов.

Я сразу поняла, что буду заниматься наукой. Немного поколебалась между философией, литературоведением и языкознанием, но те же политические обстоятельства дали мне понять, что литературоведение – это идеологически окрашенная линия. Тем более – философия…

После первого курса я сделала выбор в пользу филологии, написала курсовую «Образ Ленина в современной литературе». Ее даже хотели посылать на какой-то конкурс, но предварительно посоветовали акценты сместить. Я сказала: «Я буду еще этим заниматься?!» У меня горела вторая курсовая, по русскому языку, и я хотела заниматься делом, а не ерундой – приспосабливать выводы к изменившимся условиям. Конечно, мне это впечатали в личное дело – отказалась над ленинской тематикой продолжать работу!

Так я спокойно начала заниматься языкознанием и до сих пор этим занимаюсь, и до сих пор это мне нравится.

– И свою аполитичность вы до сих пор сохранили?

– Я совсем не была аполитичной, наоборот! Я была коммунисткой по убеждениям! В партию просилась еще в 18 лет, но тогда студентов не брали. А когда стали брать, я перестала проситься… Накопились скандальные истории: меня с ленинской стипендии снимали…

Я ведь дура была. Искренне строила коммунизм в то время, когда никто уже этим не занимался. Я была девушка простодушная: когда мне было пять, папа объяснил, что такое коммунизм, и я поняла, что это очень здорово. И активно его строила, и в пионерах, и в комсомольцах. И когда все уже бросили это дело (а произошло это довольно быстро: в 61-м начали, к началу 70-х перестали), я этого не заметила и продолжала его строить. И это, конечно, шло вразрез с реальной жизнью.

Я была отличницей, получала ленинскую стипендию, была членом бюро факультетского комсомола, занималась вопросами идеологии. За все бралась с энтузиазмом – когда видела, что это по делу, и не терпела, когда что-то делалось «для проформы». А тут – областной слет ленинских стипендиатов. Собрали нас в обкоме комсомола и говорят: вот вы здесь все активисты, гордость челябинского студенчества, рассказывайте, что вас беспокоит. Шел 70-й год, вся страна готовилась к ленинскому столетнему юбилею. В числе инициатив был ленинский зачет. И я сказала, что лично меня беспокоит, как мы будем проводить этот самый зачет, потому что делать это формально – некрасиво, а как сделать, чтобы это ребят действительно поднимало, организовывало и вдохновляло – я не могу придумать. Посоветуйте, мол. Первый секретарь обкома пожал мне руку: «Как интересно было с вами поговорить!» А потом мне устроили разнос в деканате, мол, что ты там такое несла, и сняли с ленинской стипендии.

Однако мой умный папа после всего случившегося подозвал меня к себе и сказал: «Ты только не сделай из этой истории неправильных выводов».

Я пробивалась в науку с большим трудом. Из-за этой истории меня не взяли в аспирантуру сразу, потому что я была скомпрометирована. Потом, когда я два года по распределению проработала, аспирантуру сделали только целевой, а я работала в школе – кто меня направит? Пошла в соискательство. В один год сдала кандидатский по философии, в другой – по иностранному языку, между делом вышла замуж, родила двоих детей. И, когда надо было определяться с экзаменом по специальности, я случайно узнала, что есть, оказывается, два научных заведения в Советском Союзе, куда берут без целевого назначения. Оба при Академии наук СССР: Институт языкознания и Институт русского языка. К тому времени я нашла себе научного руководителя и уже начала писать диссертацию, набрала много материала.

Но и тут все оказалось не так просто. Главная моя беда была – что я не умела. Я очень долго не умела, понимаете? Когда я сдавала кандидатский, черт меня дернул… По лексикологии мне задали какой-то вопрос о системных отношениях в лексике. Существовала советская школа изучения этих отношений. А я похвалила немецкую, и оказалось, что автор опять был идеалист, черт возьми! Ну откуда мне было это знать?! Один из членов комиссии записал особое мнение в протокол, что в ответе у меня был идеализм, и поэтому пятерку ставить нельзя. Поставили четверку, и ладно бы, но ведь замарали книгу протоколов такими вещами! В языкознании нет коммунизма.

«Из университета меня уведут в наручниках»

– А как пришли работать в ЧелГУ?

– В пед меня не брали, я была человеком скомпрометированным, да и вакансий там не было. Осенью 1976 года я поступила в заочную аспирантуру при Институте русского языка. Наш университет, как известно, открылся именно в 1976 году, весной начали набирать кадры. Мне сказали: вуз будет вот в этом вот корпусе, который сейчас третий. Я мечтать не могла, что меня туда возьмут на работу, попроситься никогда бы не осмелилась. Но мне сказали, что деканом историко-филологического факультета будет Людмила Александровна Шкатова. Она работала в педе, не вела у нас, но по научным делам мы встречались. Она всегда была для меня образцом для подражания. Я подумала: свои люди, ну грех не попробовать! Меня не возьмут, конечно, рассуждала я, но если даже не попытаюсь, то себе этого не прощу.

Я два раза вокруг корпуса обошла, потому что зайти боялась. Потом набралась храбрости, поднялась на второй этаж, там как раз покойный Александр Арсентьевич Голиков вел прием желающих поступить на работу. А в очереди передо мной стояли Наталья Алексеевна Новоселова и Татьяна Андреевна Екимова. С последней я училась на одном курсе, а с Натальей Алексеевной мы ходили вместе на болгарский язык, она как аспирантка, а я как вольный слушатель. Я заняла очередь и пошла бродить по корпусу, поднялась на четвертый этаж, выглянула в окно… и увидела шестиэтажку, которая загораживает мой родной дом. Так, думаю, я в визуальном контакте со своим домом, ну неужели я не имею права хотя бы попытаться сюда поступить!..

Голиков очень хорошо меня принял. Мест, говорит, уже нет (он ведь же уже взял на работу Татьяну Андреевну и Наталью Алексеевну), но я вас запишу, поэтому из вида не пропадайте.

Вскоре я поступила в аспирантуру, пришла к Людмиле Александровне, и она посоветовала мне обратиться к Александру Ивановичу Лазареву. Он меня знал, так как был моим деканом на первом курсе. Ужасно демократичный был декан… Руководил дискуссионным клубом в ЧГАКИ, куда я входила. Лазарев предложил мне почасовую работу: почти без прав, но зато с обязанностями. Оплачиваемого отпуска нет, больничного нет, аспирантских льгот нет. А у меня уже двое детей… Но тем не менее я согласилась и проработала таким образом в университете два года. Один семестр проработала диспетчером в нашем же корпусе и одновременно преподавателем-почасовиком. Потом пошла к Александру Арсентьевичу Голикову и попросилась лаборантом, чтобы отбить хотя бы один дополнительный день, положенный мне как аспиранту. ЧелГУ как раз взял курс на стагнацию, стабильность, а то первые два года кадры только так тасовались. На удивление, он согласился, и я перешла на кафедру русского языка старшим лаборантом, где работала до 85-го года, после чего… ушла.

– То есть как?

– Вот так. Уволилась, потому что открылась вакансия преподавателя, а меня опять не берут, хотя у меня уже степень была в то время. И вместо меня поставили другого человека, без степени.

– Вам было обидно?

– Мне было уже не обидно. Я поняла, что, если я это проглочу, то это хуже самоубийства будет. Так уже нельзя. Я не представляла, как покину университет, говорила, что если меня и выведут оттуда, то только в наручниках. Мне сон такой страшный приснился в ночь, когда я ждала ответа на свое заявление… Я понимала, что в таких условиях оставаться нельзя. Я ушла почти в никуда, в энерготехникум работать. Надо сказать, в те поры народ с гуманитарных кафедр разбегался со страшной силой. В течение одного года состав кафедры всеобщей истории, к примеру, обновился на 100%. И в 87-м году, когда в политике что-то зашевелилось, наш Вячеслав Павлинович Тимофеев написал статью в «Правду» – «На обочине», где с искренней горечью человека, всю жизнь служившего науке и все силы отдававшего университету, рассказал, о невеселых университетских делах. Был страшный скандал. Вскоре после этого меня позвали назад, я кочевряжиться не стала, а честно пришла и стала работать, забыв все обиды.

И последние 23 года пролетели как один день. Больше мысли об уходе меня никогда не посещали. Я университет люблю.

«Надо научить не мыслям, надо научить мыслить»

– Вы быстро нашли свои ориентиры в науке?

– Да, ведь я начала интересоваться наукой еще в школе.

– А почему сменили специализацию с языкознания на педагогику?

– Я не сменила ее. Просто у нас открылся очень интересный эксперимент по Школе диалога культур. За этим стояла новая философия образования, и я ею очень увлеклась. Тем более я тогда, в 91-м году, была на стажировке в МГУ, а Владимир Соломонович Библер, автор Школы диалога культур, очень активно там, в Москве, работал, и я получила возможность бегать на его семинары. Познакомилась там с ребятами со всего Советского Союза – очень интересными, талантливыми, неординарно думающими преподавателями. Тем временем Надежда Борисовна Приходкина и ее муж Игорь Васильевич Приходкин, наши выпускники 84-го года, уже наладили мосты с В. Ф. Литовским, одним из авторов этой концепции, и обо всем договорились. И мне осталось только возглавить экспериментальную площадку в Челябинске. Десять лет мы вели этот эксперимент, была накоплена бездна материала, из которого грех было не сложить диссертацию. Правда, когда я писала ее, я сама не знала, что это за исследование. То ли общее языкознание, потому что там было много семиотических вещей, то ли история лингвистических учений…

– В чем суть концепции и чем она вас привлекла?

– Суть в том, что надо научить не мыслям, надо научить мыслить. Сейчас, кстати, очень многое из этой концепции уже вошло в образовательные стандарты XXI века, хотя, к сожалению, и без ссылок на Владимира Соломоновича Библера. У нас считается, что ребенок пришел в школу – значит, он перешел в другое качество, и все, что было свойственно ему как дошкольнику, он перерос. А на самом деле, у этого опыта есть свои плюсы. И если его не изживать и не отрицать, а надстраивать на нем его школьный опыт, то это даст отличный результат. Да, в детстве ребенок свободно играет, делает, что хочет, он любознателен, ему все интересно. А школа сталкивает его опыт с новым. Именно сталкивает, то есть ребенок получает ситуацию конфликта, что углубляет его представления об окружающем мире и о себе. И он должен обосновать свою концепцию, если не согласен с чем-то. То есть ребенок с первого класса начинает работать как мыслитель. Зато по окончании школы мы получаем действительно самостоятельно рассуждающих ребят.

Согласно принципам Школы диалога культур, каждый навык, которые получает ребенок, – это след определенной культуры. Поскольку малыш в процессе своего развития проживает разные типы культур, дело учителя – помочь на их основе выработать необходимые навыки. Но не знания являются самодовлеющими, самодовлеющим является поиск знаний. И не в справочнике, а повсюду, ведь необходимо найти то решение, которого еще нет. Конечно, ради этого мы учим детей и работать с книгами, и анализировать разные точки зрения. Они все это могут. Ведь неслучайно Достоевский сказал: «Напрасно считается, что ребенок неспособен понять. Ребенок способен понять больше, чем взрослый». Потому что у детей есть дар понимания – и этим надо пользоваться.

Помню, у девятиклассников проходила научная конференция. Я привела туда наших третьекурсников. Они посмотрели и удивились тому, как ребятишки работают, как горячо защищают свои выводы, как задают вопросы и рвутся обсуждать. Где еще вы видели, чтобы старшеклассники проводили такие конференции? Да, дети делают доклады, но это же все ужасно формально.

– Какие школы у нас в Челябинске работают по такой системе?

– Работали школа №69 и факультативно – 23-я и 45-я. И две негосударственные школы. Повторить этот эксперимент, имея под руками целую площадку, – такой возможности у нас сейчас нет. Но мы идем к этому, все-таки накоплен большой опыт, подготовлены кадры. Будем пробовать еще. У нас на кафедре разработана программа преподавания русской словесности в режиме диалога культур и для высшей школы. Есть задумка ввести ее вместо дисциплины «Язык и культуры речи».

Кстати, 1 декабря мы проводим семинар для учителей школ Челябинской области, а также для студентов старшего курса педколледжа.

– Вы себя больше ощущаете лингвистом или именно педагогом?

– Конечно, лингвистом. Я вообще считаю, что эта номенклатура… Я недавно читала книгу Марины Викторовны Загидуллиной, ее трехтомник «Рацион». И полностью согласна с ней, когда она говорит, что ВАКовская номенклатура – чисто бюрократическая, она очень искусственно членит научные дисциплины. И включить методику преподавания русского языка в число педагогических дисциплин – это страшная ошибка. До середины XX века это была лингвистическая дисциплина, вопросами обучения русскому языку занимались крупнейшие лингвисты – А.М. Пешковский, А.А. Шахматов, В.В. Виноградов, Л.А. Булаховский, Д.Н. Ушаков. Ю. В. Рождественский, Н.М. Шанский, М.В. Панов… А сегодня этим занимаются педагоги. Но педагог не представляет науку о языке как набор нерешенных проблем! Он говорит о вещах решенных, и не сегодня решенных, а вчера и позавчера… А вот Школа диалога культур как раз выводит школьника на проблемы, которые наука еще не решила. Или, по крайней мере, решила не окончательно.

Ребенок способен работать на острие, и ему интересно работать на стыке познанного и непознанного. А мы его кормим жвачкой вчерашней, которая самому учителю неинтересна. Ведь ужас в чем? Очень часто от учителя слышишь жалобы: «Ты для них стараешься, стараешься, а они такие неблагодарные!» Диалогист не старается «для них», диалогист старается для себя. Он рассказывает о моментах, которые волнуют его как ученого – потому что в Школе диалога культур работают ученые. Он поднимает тот вопрос, который не разрешен сегодняшней наукой. Дети включаются в эту неразрешенность. И сами кучу интересных вещей подсказывают. У нас из детских подсказок выросло семь диссертаций – три на Украине, четыре на Урале. Потому что у ребенка взгляд незамутненный, видение чистое, а то, что задача не имеет решений, он вообще не знает. Он, как сказал А.А. Потебня, осваивает язык взрослых только потому, что при других обстоятельствах мог бы создать свой. Так они его и создают.

– Какие системные ошибки в преподавании русского языка в школе вы видите?

– На мой взгляд, самая роковая ошибка – это современная структура ЕГЭ, которая четко предписывает: вот здесь правильно, а здесь неправильно. Ведь язык настолько динамичен, настолько многообразен! Как говорил М.М. Бахтин, это не система систем, а диалог систем. В языке полно внутренних противоречий, а ЕГЭ делает вид, что этих противоречий нет. Ребенок интуитивно начинает их искать – и попадает впросак, потому что не предусмотрен такой вариант ответа! ЕГЭ не учитывает многообразие логики ребенка, ограничивая ее рамками. А почему? Это такой же тип культурного мышления, как и любой другой. Да, допустим, он не коррелирует с тем типом мышления, который присущ автору задания, ну и что! А человек с нестандартным мышлением способен на большее! ЕГЭ загоняет ребенка в рамки, а современная подготовка к ЕГЭ – это просто натаскивание. Язык – это поле для мыслей, это же гуманитарная дисциплина. Вот этого языка как орудия мышления ребенок не видит. Он видит «жи/ши» с буквой «и», и где нужно поставить запятую.

– Я слышала очень много негативных отзывов о ЕГЭ от ведущих ученых и педагогов, когда он был еще в статусе эксперимента. Почему же экзамен все-таки был принят в качестве рабочей модели?

– Потому что предыдущие варианты были еще хуже! В случае с ЕГЭ, по крайней мере, возникает большая надежда на объективность, надежда на равенство возможностей. Действительно одаренные ребята получают шанс поступить и в учебные заведения столицы нашей родины, и в другие почтенные вузы. Что далеко ходить: я видела, как выпускники школ с минимальным результатом по русскому языку – на «трояк», больше и не надо – имея способности к физике и математике, поступали в хорошие вузы, и у них не было ограничителя, который был бы при традиционной форме экзамена.

Но в таком виде мы реально талантливых ребят можем потерять. Мы пропустим их, не заметим на ЕГЭ.

«Русский язык выкрутится сам»

– В прошлом году вам приходилось комментировать ситуацию, сложившуюся вокруг новых «словарей XXI века». Вы высказывали мысль, что изменения, которые происходят в языке, живой системе, закономерны. Откуда тогда разговоры о вымирании русского языка?

– Не там ищут причины! Множество заимствований и жаргоны – все это не так страшно. Русский язык всегда это терпел, и на этот раз перемелет и ассимилирует, он слишком силен. Он избыточен на 80 процентов, и копеечные заимствования все равно переламывает, потому что имеет мощную систему. Как японский язык, он тоже достаточно сильный, но ведь там около половины слов – из китайского языка. А язык – японский. Совсем другая грамматика, все другое. Так и в русском языке большое количество заимствованных слов, но он не страдает от этого.

Смерть языку не от этого приходит. Новые технические средства коммуникации создают новые речевые жанры. А язык к этому не готов. Ведь каждый жанр гармоничен. Вот ты пишешь письмо, ты знаешь, что у тебя будет один адресат. Ты употребляешь такие выражения, которые будут понятны именно ему. Но что можно делать в таком, например, жанре, как «Суд времени»? Массовые диалогические жанры, когда тебя слушает огромная аудитория, может быть, несколько миллионов человек? Где гарантия, что твои слова будут поняты верно, что та или иная реплика не спровоцирует социальный катаклизм?

Я очень хорошо помню два эпизода. Первый, когда Рейган пошутил в 83-м году, и чуть не началась мировая война, потому что пошутил он на всю планету. Он не знал, что микрофоны включены! А мир был на волосок от ядерной катастрофы. Потому что жанр шутки не рассчитан на включенные микрофоны. А второй… Я считаю, что политический кризис 1993 года был в значительной степени обусловлен неумением некоторых политических деятелей того времени учесть реальное количество адресатов своего высказывания. Не умеем мы пока этого делать.

– А что касается интернет-коммуникаций?

– Это еще хуже! Там настолько надо «базар фильтровать» – просто ужас! Опять же язык наш к этому не готов, не выработались те жанровые ограничители, которые не позволяют нам вести себя так, как будто среди наших слушателей по-прежнему 3-4 человека. И мы на многомиллионную аудиторию говорим так, как будто говорим для друзей за пивком. Вот тут не только языку, но и планете смерть может наступить.

– Какие перспективы в языке вы видите в связи со всем этим?

– Во-первых, огромная ответственность ложится на средства массовой информации. Кто первым должен следить за речью – так это они. Во-вторых, одна из главных ролей принадлежит ученым. Надо как можно скорее нормировать публичные формы речи, подлежащие, по существу, всепланетной трансляции, научить им людей. И третья надежда – на то, что язык все-таки очень мощная, саморегулирующаяся система, что язык как-то выкрутится и сам эти ограничители придумает.

Централизованно сделать это невозможно. Нет человека или центра, который вместит в себя все это. Нельзя быть умнее всего человечества, а язык – это массовое достояние. Скорее всего, он сам найдет выход из положения. А дело ученых и журналистов этому процессу помогать. С осторожностью, по медицинскому принципу «не навреди».

– Как можно самостоятельно повысить грамотность каждому из нас?

– Читать русские книги. Толстого, Чехова, Тургенева, Лермонтова. Это литература не стареет. А Чехов – это вообще образец. Если у Пушкина уже прослеживаются архаические моменты, то у Чехова их нет. Потому что Чехов – разночинец, и он задал парадигму речи на сто лет вперед. И потенциал чеховского образца еще не исчерпан. Можно Лермонтова читать, он тоже не устарел – это же был молодой человек, его язык в будущее направлен. А Толстой – муж зрелый, он говорит, как бабушки говорили, а бабушки говорили, как Александр Сергеевич Пушкин… Поэтому в речи Толстого почти те же архаичные элементы, что и в речи Пушкина. Это современный русский язык, и тем не менее там много конструкций, которых мы сейчас не понимаем. Однако в плане развития чувства языка эти авторы незаменимы.

«Сейчас подрастает несамостоятельное поколение»

– Вы изучаете детей школьного возраста, а работать вам приходится со студентами. Как оцениваете их уровень за последние десять лет?

– За последние десять, пожалуй, похуже, чем в предыдущие десять. Наросла инфантильность. Самые лучшие выпуски у нас были в конце девяностых – начале двухтысячных годов. Очень сильные, самостоятельные ребята, инициативные и любознательные. И что особенно дорого – ведущие здоровый образ жизни: непьющие, некурящие, в свободное время на каток ходящие. И они почти все самостоятельно зарабатывали, пока учились. А сейчас подрастает поколение несамостоятельное. У журналистов это проявляется в меньшей степени, потому что это прикладная специальность: не будешь работать с начальных курсов – ничего не добьешься. А вот филологи, пожалуй, более несамостоятельный народ.

Нынешнее поколение студентов напоминает мне поколение середины восьмидесятых. Когда люди видят, что перспектив у них мало, надежд мало…

– С чем это связано?

– В конце 90-х годов люди увидели перспективу, они поверили, что, будешь шевелиться – чего-то добьешься. А сейчас все поняли, что, шевелись – не шевелись… Успеха добиваются не те, кто шевелится, а те, кто шевелится в правильном направлении. А в правильном направлении двигаться не всем хочется. Застой он и есть застой, и в первую очередь он сказывается на студенте, начинается застойная атмосфера в среде молодежи. Студент перестает быть активным, инициативным.

– А как вам такие студенческие инициативы, как календари, подготовленные юными журналистками из МГУ нашему премьер-министру?

– Инициативы! Если это шалость – так это бы еще и ничего. В какой-то детской книжке попалась мне такая фраза: «Так ведь он бредит, что вы его слушаете! – Бредит-то он бредит, да что-то бред у него уж больно обидный!» Так вот и я говорю: похоже это на бред, но бред какой-то обидный.

– Вы преподаете и на филфаке, и на журфаке. С кем из студентов вам интереснее работать?

– В смысле научной работы, конечно, интереснее с филологами. Но и с журналистами есть свой интерес. Во-первых, они заставляют меня не забывать о прикладном аспекте нашей дисциплины. Они держат меня в тонусе, чтобы я не застряла на одной линии и развивалась в разных направлениях. Жизнь все-таки по спирали развивается и, если ты пойдешь по прямой, ты выскочишь с орбиты и потеряешь связи с реальностью. Вот журналисты и помогают мне сохранить эти связи, не уйти в чистую науку, в заоблачные выси, не имеющие ничего общего с практикой.

– С тех пор, как в институте завернули вашу статью, журналистика сильно изменилась. Сегодня вы нашли бы себе применение в этой сфере, раскрыли бы свой потенциал?

– Думаю, что да.

– Как обходятся современные СМИ с русским языком?

– Говорят, Советский Союз развалился не в 91-м году, когда было подписано Беловежское соглашение, а еще в 86-м, когда в газете «Правда» стали появляться грамматические ошибки.

Это всегда очень серьезный симптом, понимаете? Когда перестают обращать внимания на имидж средства массовой информации, тем более на главную газету страны. СМИ – это как шахтерская канарейка. Человек еще не слышит, что газ пошел, а канарейка уже заметалась. Если газету стало читать неинтересно – это точный показатель того, что что-то изменилось в обществе.

– Филологические факультеты ежегодно делают набор. Может быть, от наплыва абитуриентов они не страдают, но курс укомплектовывают. Почему дети идут в филологию, зная, что останутся без работы?

– Мы только что пришли к выводу, что язык на пороге катастрофы. Если они не спасут язык, то кто его спасет?

Все-таки на рынок торговать уходят единицы выпускников. В крайнем случае идут торговать книгами, а это уже работа по специальности. Большинство все-таки занимается своим делом. Это профессиональная коммуникация, спичрайтинг, реклама… Не говоря уже о том, что это преподавание, преподавание, преподавание…

– Как вы считаете, из неспециалистов в области рекламы наиболее успешен будет журналист или филолог? Своим не подыгрывать!

– У меня все свои! (Смеется.) Наиболее успешным будет человек, хорошо чувствующий язык. Чувство языка, к сожалению, не всегда зависит от диплома. И в журналистике, и в филологии ведется работа по увеличению количества знаний. Но если у человека плохое чувство языка, ничего у него в рекламе не получится. Надо отдать должное специалистам, среди рекламщиков много людей с хорошим чувством языка.

– Какая реклама вам кажется наиболее удачной?

– Я могу сказать, какие рекламные ходы кажутся мне достаточно эффективными. Например: «Почему шоколад «Милка» такой нежный?» Ты не доказываешь, что он нежный, а просто объясняешь почему. Вот такие вот беспроигрышные жульнические ходы, передергивания в логике, они хорошо «прокатывают» и в коммерческой, и в политической рекламе – пока не напорются на квалифицированного человека. По этой причине лучше не жульничать, а создавать качественный продукт.

Хорошо работает игра слов. В русском языке я сейчас не припомню пример… Но как-то был совершенно неудачный перевод рекламы напитка Mountain Dew. Это нельзя было перевести, это работало только для английского языка. Хотя сделано было изящнейшим образом. Когда в нашей рекламе появится небезвкусная двусмыслица, можно будет сказать, что мы стали мастерами.

– Вас привлекали для проведения лингвистических экспертиз в судебной системе. В каких случаях происходит столкновение СМИ и героев их материалов?

– Главные проблемы возникают, когда представитель СМИ работает неквалифицированно. Своих студентов я учу, как объективную информацию можно подать неверно, сменив оценочный модус. Существуют прекрасные приемы, которые полностью снимают всякие риски. Достаточно сказать: «Стало известно из источника, правда, недостаточно проверенного…» Зачастую на такие вещи просто не обращаешь внимания. Особенно, если пришло письмо в редакцию, а ты в материале какие-то модусные моменты опустил, думая, что они не существенны. А они существенны! И человек вправе предъявить тебе претензии, потому что он не про это писал.

Я рекомендую журналистам быть не просто осторожнее, а компетентнее. В нашем университете очень серьезное филологическое обеспечение у журналистов: если человек добросовестно учился, он прекрасно знает, как всех этих проблем избежать.

– В начале разговора вы обмолвились: «Между делом вышла замуж». Для человека, бережно относящегося к слову, это не может быть случайным. Вы считаете, что для женщины, которая служит науке, семья стоит на втором месте после «дела»?

– Когда-то передо мной встала дилемма: семья или работа по специальности без нее. Я выбрала семью. А потом получила работу по специальности и семью сохранила.

Не думаю, что я была бы более успешной, не выйди я замуж. В конце концов, значительная часть моих исследований была построена благодаря моему старшему внуку. Я следила за его речью. А до этого – следила за речью своих детей. Они поставляли мне проблемы и материал для наблюдений.

Для женщины очень важно состояться именно в качестве женщины, это прежде всего. Потом, понимаете, для любого человека очень важна реализация творческого потенциала. И для самореализации женщины в принципе может быть достаточно семьи – и только.