Константин Рубинский, поэт, драматург: «Я не готов стать затворником»

В сентябре 2013 года в Санкт-Петербурге с большим успехом прошла премьера бродвейского мюзикла «Чаплин», автором русской версии либретто стал челябинский поэт и драматург Константин Рубинский. А несколько дней назад в театре музыкальной комедии Иркутска состоялась еще одна премьера, на афише которой также значилось его имя, – это музыкальный спектакль «Сирано де Бержерак». Не потому ли Константин Рубинский ушел из 31 лицея, где он, как известно, вел литературную студию? С этого вопроса начался наш разговор.

– Не жалеете, что больше не занимаетесь с талантливыми лириками физико-математического лицея, кому они теперь показывают свои стихи, с кем советуются?

– За все время моего «учительства» я никогда с учениками не расставался. Если не могу быть рядом с ними каждый день, то связь мы в любом случае поддерживаем. У меня в Суздале каждый год занимается по 10-12 ребят из разных регионов России. И за две недели лета мы так привязываемся друг к другу, что ребята всегда спрашивают: «Как же теперь творить врозь»? На что отвечаю: для вас я всегда на связи. И они присылают мне свои стихи, вопросы: поэтические и житейские. С учениками 31 лицея я тоже всегда готов работать, обсуждать их сочинения, отвечать на вопросы, если это им, конечно же, нужно. Я и не смог бы просто повернуться и уйти. Но это было, скажем так, не мое решение.

– Но сегодня театр много времени отнимает, судя по количеству премьер?

– Практически половину 2013 года я провел в разъездах по стране. Возвращаться в школу два раза в месяц, чтобы сказать: ты плохо написал, ты – хорошо; а потом снова уехать – тоже неправильно. Стыдно чувствовать себя свадебным генералом.

– За этот год список музыкальных премьер с вашим участием пополнился шестью названиями. Все хотят только сладкого?

– Было бы не совсем правильно сказать, что я делаю сахарные торты со сливками. Последнее, что я сделал, – «Письма к Печорину». Это первая моя драматическая пьеса. Спектакль поставлен в Челябинском молодежном театре. Одна из челябинских журналисток признала его мрачным и безрадостным, ей не хватило «экшена». Возможно, Лермонтов с его насущными сегодня размышлениями о Кавказе, о человеческом эгоизме и душевной пустоте показался горьковатым на фоне общих тенденций к «сладкому». Однажды Елена Камбурова рассказала, что к ней за кулисы после концерта пришел молодой человек и спросил: «Что же у вас все песни такие грустные»? На что она ответила: «Да не грустные, а серьезные». У нас сегодня время такое: ты говоришь о серьезных вещах, а тебя называют унылым и занудой. Мы отвыкли говорить о серьезном. Кстати, и в мюзиклах, которые я пишу, не вижу особой лакировки действительности. Существует время для серьезных разговоров и время для праздника.

– Почему, на ваш взгляд, сегодня такой спрос на мюзиклы? Зрители жаждут развлечений или театры – кассовых спектаклей?

– Интерес к западному мюзиклу проснулся не вчера. Что касается «франшизных» постановок, как «Чаплин», то в этом мне видится некий дух соревновательности: а можем ли мы так же блистательно с точки зрения техники, игры деталей сделать то, что делают на Бродвее? И получается! Первым опытом Санкт-Петербургского театра музыкальной комедии в сфере мюзикла был «Бал вампиров». Он до сих пор идет. Люди ходят на него по семь-восемь раз. Понятно, что там, может быть, особо нечего смотреть с точки зрения системы Станиславского, но с точки зрения того, как там все устроено – все эти удивительные визуальные технологии, примочки, превращения, техника... «Да, спецэффекты», – говорят, морща нос, а потом приходят раз за разом, чтобы понять, как это все работает.

– «Чаплин» построен на том же самом?

– Не совсем. В этом мюзикле (не только меня) привлек человеческий момент. Кстати, мюзикл на Бродвее не пользовался сногсшибательным успехом, скорее всего, именно поэтому. Его поставили европейцы, и это европейский взгляд на Чаплина. А еще потому, что американцы уже подзабыли Чаплина. А мы помним и любим его с улыбкой и со слезой. Хотите, верьте, хотите, нет, советская пропагандистская машина сделала свое дело, поместив Чаплина, как бы сочувствующего коммунистам, в официальную обойму западных фильмов, которые было нужно и можно смотреть, целые поколения на этом выросли.

– Мюзикл рассказывает о его жизни?

– Да причем это история очень неудобного, раздражительного, грустного человека Чаплина от начала его жизни и до конца. Со всеми его любовями, проблемами, с его одиночеством. С ужасным периодом, когда его изгнали из Америки, и он за этот период не сумел сделать ничего, что затмило бы былое. И никакой лакировки жизни, никакого «мишурного блеска» там нет. Это серьезная история, где-то я даже трагической бы ее назвал. Но мюзикл может быть и таким.

– И все-таки в большинстве своем мюзиклы – это коммерческие проекты?

– Этого никто не скрывает. В театре музыкальной комедии Петербурга мюзиклы «кормят» все остальные спектакли, то есть позволяют обновлять классический репертуар.

– А он уже менее востребован?

– Недавно я написал забавный, полушутливый сценарий «Госпожа оперетта» для Челябинского концертного объединения. И Юрий Никитин, который руководит вокальной частью этого проекта, принес мне гениальное эссе столетней давности польского поэта Юлиана Тувима об оперетте. Тувим написал его с истовой ненавистью к этому жанру, потому что тоже был грешен – пришлось зарабатывать, перевел пару опереточных либретто и преисполнился праведного гнева. Всего две страницы, но это безумно смешно написано. Тувим завершает статью словами, что эту старую жабу – оперетту с ее легкомысленной музыкой, выморочностью сюжета и напыщенными костюмами героинь – давно пора препроводить в паноптикум. Но, смотрите, как интересно – прошло 100 лет, а чертовка жива. Более того, она все время обретает новое дыхание благодаря режиссерским находкам.

– Вы о постановках в Театре музыкальной комедии Екатеринбурга, для которой написали либретто «Мертвые души»? Это тоже не очень весело, ведь Гоголь – практически наш Чаплин в литературе.

– (Смеется.) Отлично сказано. Такой же печальный в жизни и саркастичный в литературе. Мы с композитором Александром Пантыкиным, режиссером Кириллом Стрежневым при большом участии заведующей литературной частью Свердловской музкомедии Елены Обыденновой сделали в Екатеринбурге три вещи: «Храни меня, любимая», «Мертвые души» и «Силиконовая дура». Самый кассовый из них спектакль – «Силиконовая дура». Это проект, далеко опередивший по времени сериал «Школа» на ТВ, но схожий по проблематике, очень спорный, произведший скандальный фурор. Он был поставлен потом в нескольких городах: Волгограде, Железногорске, Оренбурге. Нам говорили, что мы закрыли молодежную тему этим мюзиклом на ближайшие двадцать лет. «Мертвые души» – совсем иное. Эта работа на грани серьезности и фола, классики и постмодерна, цитатная, весьма сложная… И она не является самой популярной. Однако она универсальна в том смысле, что на нее приходит абсолютно разный зритель, начиная от девятиклассника и заканчивая высоколобым эстетом-искусствоведом, искушенным критиком, и все считывают свое, причем, считывают с удовольствием. В «Силиконовой дуре» такое представить сложновато.

– Не грустно идти на поводу у большинства?

– Наверное, нет времени, в котором вещи а ля «Силиконовая дура» были бы меньше интересны людям, чем вещи а ля «Мертвые души». Мой знакомый композитор часто говорит, что мы должны ориентироваться на то, что слушает народ, мол, пишем в конечном итоге для него. А я думаю, что подлинное искусство балансирует на тонкой грани элитарного и массового. У него есть такая, извините за каламбур, призрачная прозрачность для всех. Пушкин, например, призрачно массовый поэт, он как бы доступен, как бы понятен. Такая кажущаяся простота. И «друг степей калмык» находит в нем свое, и убеленный сединами профессор-филолог… Вот я таким сегодня вижу знаменитого Вячеслава Полунина. У него есть эта тонкая грань. Каждый зритель его спектаклей понимает и радуется на своем уровне: и семилетний ребенок, и взрослый тонкий ценитель. Для меня это удивительно. Глядя на такое, не хочется, нельзя, невозможно работать исключительно на «толпу», хотя современный музыкальный театр весьма к этому склонен.

Что касается театра музкомедии в Екатеринбурге, то его худрук Кирилл Стрежнев нашествию западного мюзикла просто гениально противопоставляет авторский музыкальный театр. Помогать ему в этом – для меня большая честь и огромное счастье.

– А в Иркутске и Новосибирске поставлен ваш «Сирано де Бержерак».

– Мы с петербургским композитором Владимиром Баскиным сделали его по мотивам пьесы Ростана, вдохновленные режиссером Сусанной Цирюк, не примеряя работу на какой-либо конкретный театр. В Новосибирске спектакль поставил режиссер Александр Лебедев, который в этом сезоне ставил в Челябинском театре оперы и балета «Трубадура». В Иркутске – режиссер Владимир Подгородинский. А с Сусанной Цирюк и Владимиром Баскиным мы будем делать в нашем молодежном театре «Средство Макропулоса» по мотивам Карела Чапека.

– Скажите, вы покладистый автор? Как в старину было – автор сидит на репетиции, режиссер закручивает на сцене что-то свое и говорит автору: идите и перепишите мне эти два листа?

– Сейчас такого вообще нет. Сейчас режиссер, закручивая что-то свое, на голубом глазу тебе говорит: а я все делаю по тексту. И он, действительно, все делает по тексту, но бывает так, как будто ты написал что-то совершенно противоположное. (Смеется.)

– Важно найти «своих» композитора и режиссера, и работать в команде?

– Это почти недосягаемое счастье. Важно вообще все делать по любви. А режиссер для актеров должен быть еще и психотерапевтом. Таким был Наум Орлов: он каждого актера умел приласкать, причем, за дело, а не просто так. Важно понимать, что имеешь дело, прежде всего, не с «профессией», а с людьми. Недавно поэт Виталий Кальпиди составил и сам издал очередной удивительный проект «Энциклопедию уральской поэзии». На вопрос «для чего?», помимо прочих ответов, он дает и такой: «Чтобы повысить самосознание поэтов». Самосознание людей, которые чувствуют себя сегодня на обочине, брошенными, маргинальными, ощущают, что мало кто ими интересуется. А им требуется внимание, тепло, любовь (другая мысль Кальпиди: «Человек пишет стихи в первую очередь для того, чтобы его любили»). Мало будет сказать, что такой проект достоин огромного уважения. Я за то, чтобы все, что мы делаем, было во имя человеческого, а не только «профессионального» начала. Сколько вокруг брезгливо-талантливого, блестяще-холодного, выверенно-равнодушного. И среди людей так же. Надо было, чтобы метеорит жахнул, и все стали теплы и нежны друг с другом на целых два дня.

– Серьезно?

– Да, вероятно, все почувствовали себя зайцами на маленьком опасном островке, а деда Мазая могло бы и не быть. (Смеется). Даже глаза стали другими – люди стали всматриваться друг в друга.

– Почему для этого нужно заглянуть в пропасть, стоя на краю?

– Вот такие мы – пока гром не грянет…

– Вам задают вопрос: почему вы остаетесь в Челябинске?

– Иосиф Бродский говорил, что поэт – это птичка, которая на любой ветке, на любом проводе может петь.

– Челябинск – та ветка, на которой вам хорошо?

– Скорее, не ветка, а гнездо. (Смеется.) Прыгаешь-прыгаешь по разным веткам, а потом вернулся и убедился, что гнездо на месте, тыл есть.

– Итак, поэта сегодня кормят спектакли. Когда же писать стихи?

– Надо четко определить: на какой полке что лежит. Есть замечательный поэт и драматург Аркадий Застырец в Екатеринбурге, который с композитором Владимиром Кобекиным сделал «Белую гвардию» в Свердловском театре музкомедии, ее тоже номинировали на «Золотую маску». Он переводит либретто, пишет замечательные пьесы, которые идут в театрах России. Это очень серьезный, по-настоящему интеллектуальный поэт. И есть другой знакомый поэт, который не пишет мюзиклов, и сочиняет по четыре стихотворения в год, так же, как я.

– Четыре стихотворения – это аскеза такая?

– Тем, кто пишет четыре, я доверяю гораздо больше, чем тем, кто пишет 400. Гумилев писал, что в одном древнем племени к молчащему шаману относились как к рожающей женщине: надо ждать, надо его беречь, потому что он потом слово скажет. А если бы он каждый день по 400 тысяч слов произносил, как бы к нему относились? Так что, если полки разграничены, то разные вещи можно делать с разной степенью серьезности. И один жанр не будет мешать другому. Даже интересно.

– Сколько можно написать за год мюзиклов, чтобы не выйти в тираж?

– Да нет очереди на мюзиклы! Скорее, раздергивают другие какие-то дела, от которых сложно отказаться. Можно, конечно, отказаться ходить на собрания «нечестивых» и на собрания «честивых», запереться в своей «башне»…

– Как Сэлинджер?

– Не только он, Фрост тоже, да огромное количество пишущих людей. Сэлинджер, кстати, быстро исписался… Не знаю, я не готов стать в этом смысле затворником.

– Как вы происходящее вокруг воспринимаете, например, усиление национализма под видом патриотизма?

– Я иногда дивлюсь Дмитрию Быкову, который может писать стихи, пьесы, рассказы, статьи, романы, ЖЗЛ, да еще и памфлеты для «Гражданина поэта». Я пробовал когда-то писать на злобу дня на 74.ru, сейчас иногда проскальзывает… Но вообще-то я не злободневный человек. Если какие-то вещи пытаюсь переосмыслить, то они переосмысляются через призму тех же Лермонтова, Гоголя, Диккенса. Все спектакли, которые я делал, – это попытка показать, что классика никуда не ушла от нас, не утеряла актуальности, всех своих «болевых точек»… Но мое счастье в том, что я много общаюсь с творческими детьми, даже сейчас. Они такие классные, у них очень гибкий и необычный ум! Думаю, я в их возрасте мыслил куда более плоско. И когда они начинают транслировать свои мысли, у меня не остается поводов для пессимизма.