Вячеслав Рябинин, профессор кафедры биохимии ЮУГМУ: «Обожаю талантливых людей»

Вячеслав Евгеньевич Рябинин и сам человек очень талантливый. Это известный в медицинском мире ученый. Доктор биологических наук, профессор кафедры биохимии Южно-Уральского государственного медицинского университета, член Нью-Йоркской академии наук, академик Российской Академии медико-технических наук – перечислять можно долго. А главное – он автор уникального отечественного проекта «Биоискусственная печень».

Этот аппарат успешно прошел клинические испытания в Челябинской областной больнице, но до серийного выпуска дело не дошло. Для завершения проекта создано ООО «Биомедицинские технологии», ставшее резидентом фонда «Сколково», но средства пока не получены. В ближайшие годы планируется создание новой, более современной, мультифункциональной версии аппарата «Биоискусственная печень». Исследования Рябинина могут принести огромную пользу людям, цена – миллионы излеченных пациентов, миллионы спасенных жизней. Сегодня мы говорим с Вячеславом Евгеньевичем о жизни, науке и его большом открытии.

Лифшиц подумал, что я сумасшедший

– Вячеслав Евгеньевич, можете назвать – для непосвященных – основные свои достижения, и с чего вы начинали?

– Я думаю, основные достижения впереди. Для каждого человека науки это, конечно, защита кандидатской и докторской диссертаций, но это не самоцель. Как говорил Петр Капица: «Если человек планомерно реализует свою цель, значит, у него есть к этому способности и талант». Я много чем занимался, и хотя это самонадеянно, наверное, я специалист широкого профиля.

Начинал с генетики, когда ее только «реабилитировали». Это было очень интересно. Совершенно случайно я попал в лабораторию генетики в Ленинград, будучи студентом факультета «биология и химия» челябинского пединститута. Сотрудничал четыре года, едва не поступил в целевую аспирантуру, уже и место для меня в Ленинграде приготовили. А потом вдруг оказалось, что в Челябинске такие специалисты не нужны.

Я считаю, это и была отправная точка. Есть такой механизм – импринтинга, первичного запечатлевания. Допустим, цыпленок вылупляется из яйца, видит курицу и спешит к ней, делает все, как она. Этот механизм иногда срабатывает и в жизни людей. Я попал в уникальную лабораторию, с уникальными людьми, и дружба с ними до сих пор продолжается. И эта стихия, погружение в этот замечательный мир меня «испортили» окончательно»: другой работы, кроме научной, я для себя не мыслил. Потом были жизненные трудности, собирался в Свердловский институт экологии животных и растений, но…одной бумажки не хватило, а добывать было некогда.

Тогда институт возглавлял академик Шварц, и он мне сказал: «Дуй в Ильменский заповедник, я сейчас создаю новую лабораторию, и будут нужны специалисты». Опять попалась хорошая лаборатория, средний возраст сотрудников 23-24 года, и здесь я начал заниматься биохимией животных. Но после смерти Шварца лабораторию расформировали, и поскольку в Челябинске НИИ биологического и медицинского профиля не было, я пришел в медицинский институт, это было 40 лет назад. Поскольку мест не было, заведующий кафедрой Роман Иосифович Лифшиц предложил мне быть препаратором: надо мыть полы, пробирки и прочее. До этого я был младшим научным сотрудником, но согласился: «Мне все равно, что делать, лишь бы заниматься наукой». Он подумал, что я, наверное, сумасшедший, но рассудил: препаратор – такая должность, что уволить можно в любую минуту…

Через год я стал ассистентом и потихонечку начал расти. После защиты докторской в 90-м году пришел на кафедру общей и биоорганической химии, заведовал ею до 2012 года, а потом ее не стало. У нас идет экономия бюджетных средств, и мы попали под оптимизацию, но я об этом не горюю. Я опять оказался на кафедре, где работал 20 лет. У меня есть возможность заниматься наукой, и это замечательно.

– Будь вы снобом, в препараторы бы не пошли, и все могло закончиться…

– Можно было, наверное, пойти в ФСБ или другие теплые места. Но время было такое, советское, ученый – уважаемая профессия. Деньги небольшие, но все понимали: при наличии способностей и упорства ты можешь чего-то достичь в жизни. Мне не думали о размерах своей зарплаты, не сравнивали ее, скажем, с профессорской – мы подсознательно чувствовали, что это почетно, к этому надо идти. И государство это воспринимало очень хорошо. К сожалению, сейчас этого нет…

Если вспомнить прошлое, даже после революции, в двадцатые годы ХХ века, государство обращало колоссальное внимание на науку. Хоть были известные репрессии, но в то же время старались создавать условия для развития науки. Тот же Петр Капица поехал работать к Резерфорду, Тимофеев-Рисовский очень долго работал в Германии, в том числе и во время войны. Были командировки, в правительстве понимали, что ученые, их достижения, технологии – это лицо государства, вкладывали большие деньги. Сейчас это не очень заметно.

Посудите сами: когда Капица вернулся и его не выпускали назад, Резерфорд сказал, что лаборатория не может без Капицы, а Капица не может без лаборатории, и передал ее всю советскому правительству. Более того – специально создали институт для Капицы, понимая, что этот человек может двигать науку. А у нас создали Российский фонд науки, за гранты идет серьёзная борьба, но нет постоянного бюджетного финансирования высших учебных заведений. Наш университет получает копейки, как и все остальные университеты.

Ассистенты не должны быть докторами

– А что было до прихода в науку, откуда вы родом?

– Я родился в 1949 году в городе Юрюзани, куда направили по распределению одного из родителей. Мама врач, отец учитель, Мария Григорьевна и Евгений Васильевич. Но очень скоро, мне было не больше года, мы переехали в Челябинск.

– Вы в школе хорошо учились или были лоботрясом?

– Лоботрясом я не был, но и отличником – тоже. Обязаловку до сих пор не воспринимаю, особенно если мне неинтересно. Так было и в институте, когда изучали научный коммунизм. Я иногда на семинарах встревал: «Не может быть наука непосредственной производительной силой» – «Садитесь, два. Вы не понимаете политику партии и правительства, и мы вам на экзамене покажем Кузькину мать».

– И что: показали?

– Тройку поставили по научному коммунизму.

– А что было интересно в школе?

– С биологией было нормально, я каких-то рыбок разводил. А к истории и обществоведению какая-то аллергия всегда была. Писал домашние задания так, что учительница не могла разобрать даже с лупой. У меня было несколько почерков…

– Что любили, кем мечтали стать?

– Немного занимался конструированием маленьких радиоприемников, это было модно, поглядывал на Севастопольский радиотехнический институт, единственный в Советском Союзе. Но планы постоянно менялись. В десятом классе собрался в медицинский, конкурс десять человек на месте, а мама говорит: «Я нашла классный вариант: в пединституте отделение «Биология и химия». Учиться на год меньше и не так тяжело, будешь врач-биохимик. «Думаю: вот здорово! Я всех обойду». Звучало очень серьезно.

Но на первом курсе понял, куда попал, и пытался перевестись в мединститут. Пришел к главному декану Роману Иосифовичу Лифшицу: «Не хочу там учиться, не нравятся эти методики», а он: «Пожалуйста, уходите и поступайте к нам на общих основаниях». И я уже засобирался, но попалась книжечка «Почему я похож на папу», написал ее известный биофизик Лучник. А там – генетика, и я увидел, что это очень интересная вещь. Во время каникул попал в лабораторию ЛГПИ Герцена, и вопрос, где учиться, больше не стоял. Я знал, что буду заниматься генетикой, стал учиться гораздо лучше и серьезней.

А на первом курсе было желание все бросить: я понимал, что никогда не буду учителем. Хотя на практике был хороший контакт с ребятами, они замечательные, уроки неплохо вел. Но система была не по мне. На пятом курсе была тема: «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека». Глупость несусветная Энгельса. Я дал урок по теории эволюции человека известного биолога и философа Тейяра де Шардена. Было все прекрасно: ребята подходили, задавали вопросы. Я дал максимум, что мог, а методисты этого вообще не зачли! «Вы не по теме вели урок». А это очень серьезно: заключительное занятие, оценка в диплом. Пытался спорить – хуже получилось. Декан вызывает: «Зачем тебе это надо? Провел бы занятие по Энгельсу – и никаких проблем»…

– То есть, вы стали своеобразным диссидентом?

– Чуть-чуть – да. Или когда дарвинизм начали читать, я на одну лекцию пришел и перестал. Опять вызывает декан: «Что ты «выеживаешься»? Ходи на лекции» – «Не буду, там бред» – «Хочешь сказать, ты его знаешь?» – «Знаю» – «Сдашь экзамены?» – «Пожалуйста, хоть завтра». Назначили экзамен, пять поставили.

Я был не очень простой человек, это потом отразилось в какой-то степени на моей карьере. Преподаватель по генетике сказала: «Я не хочу, чтобы Рябинин поехал в целевую аспирантуру, а вдруг он там защитится? Он должен вернуться, а где я буду работать?»…Вот это прыжки и гримасы жизни.

В 1971 году я закончил институт, поработал в Ильменском заповеднике, в 1974-м начал работать в мединституте. В июне будет 40 лет. Препаратор, ассистент, старший преподаватель, которым работал года два. Докторскую диссертацию защитил еще ассистентом, а это нонсенс, это неправильно: ассистенты не должны быть докторами наук.

– Тема диссертации?

– Сложное название, я занимался окислительными процессами в организме, все касалось в основном печени. Она до сих пор и доминирует в моих исследованиях.

Главный конек Вячеслава Рябинина

– На какой стадии сейчас проект «Биоискусственная печень», чего удалось достичь, что планируется?

– Этот проект находился на разных стадиях. Был очень мощный период оптимизма, 2002 год, когда удалось достать деньги по гранту РФФИ и привлечь исполнителей со стороны Миасского завода медицинского оборудования. В университете создать такой аппарат невозможно, нужны условия. Мы достигли понимания с директором Владимиром Ивановичем Супруном, был изготовлен первый, а потом и второй вариант, через год или два. Этот аппарат был в областной больнице, мы прошли два этапа клинических испытаний (это 15 человек), и достаточно успешно. Третий этап должны были провести в 2011 году в институте трансплантологии и искусственных органов в Москве, было разрешение Минздрава, но в столицу мы прибор не повезли.

– А почему?

– Во-первых, опять нужны были деньги – миллиона два-три, а во-вторых, при успешном исходе испытаний следует начать производство аппарата, а он уже за эти 10 лет морально устарел – приборы, компьютерная база, покупать его не будут. Это бизнес, здесь свои законы.

В 2011 году я подал заявку на участие в фонде «Сколково», прошел экспертизу и все круги ада. Потом передал свои полномочия миасским коллегам, они создали предприятие ООО «Биомедицинские технологии», ставшее резидентом фонда, но уже два года идет переписка:то одной бумажки нет, то – другой, и денег нет. Чтобы разработать и создать новый мультифункциональный аппарат, надо в короткие сроки провести необходимые научные исследования, клинические испытания и начать производство, нужны деньги, чтобы не растягивать на 10-12 лет, а уложиться в 3-4 года.

– Итак, лимитирующий фактор – это финансирование?

– Конечно. Нам трудно действовать, как американцы. Они под проблему находят деньги, собирают коллективы, решают проблему – распускают коллектив. Мобильно. Приглашают специалистов со всего мира, самых крупных и выдающихся. Нам приходится решать эти проблемы за счет внутренних резервов, а наши резервы – уже на исходе. У меня несколько человек защитили кандидатские диссертации, но уже не работают на кафедре, потому что нищенская оплата труда. Один ушел, когда до докторской оставался год или два, не больше. У него семья, дети. А что такое гранты? Сегодня есть, завтра – нет. К сожалению, уходят, наверное, самые способные. Это серьезная проблема.

Не могу сказать, что поддержки государства нет никакой. В 2012 году мне удалось получить по федеральной целевой программе приличный для нашего университета грант – 6 миллионов рублей на 2012–2013 год. Мы продвинулись и в фундаментальном, и в практическом аспекте. Но чтобы решать вопрос комплексно, с инженерами, конструкторами, нужны другие деньги.

В этом году была подана заявка на грант федеральной целевой программы по биотехнологии, это 26 миллионов. Сказал миасским коллегам: «Может быть, это последний шанс закончить эту работу». И наш ректор Илья Ильич Долгушин меня поддержал, хотя по условиям этого гранта необходимо внебюджетное финансирование от университета на сумму около 6 миллионов рублей. Плюс к этому надо было найти индустриального партнера, который согласился бы вложить в этот проект еще 1,5 миллиона и обеспечить его коммерциализацию.

При самом оптимистичном прогнозе потребуется 2-2,5 года, чтобы создать экспериментальный промышленный образец. Потом мы должны зарегистрировать образец, пройти техническую проверку, акт приемки-сдачи, получить разрешение на клинические испытания, создать опытный образец.

– Так лет десять может пройти…

– Если десять, то и браться не стоит. Если грант получим, постараюсь сделать все достаточно жестко. Но на эти деньги можно пригласить и обучить специалистов. У нас на кафедре хорошие ребята работают, но они слишком загружены: 8-10 групп в неделю. Они занимаются исследованиями в свободное от работы время, так делать науку нельзя! Та же проблема на заводе – индустриальном партнере: нет экспериментальной группы по созданию аппарата, все заняты своими делами по профилю производства. Деньги решают все, и надежда пока есть – до конца мая решится вопрос по гранту.

– Можете сравнить отечественный аппарат с немецким аналогом? Цена, эффективность…

– Есть немецкий аппарат МАРС (искусственная печень), там фактически используется механизм связывания (сорбции) токсичных веществ, образующихся при печеночной недостаточности. Стоимость порядка 80 тысяч евро, но дороги расходные материалы: на одну операцию порядка 16 тысяч евро, в среднем нужно провести 4-5 сеансов, чтобы получить положительный эффект.

Но в этом аппарате только один процесс: связывание токсичных веществ. У нас в перспективе – создание мультифункционального аппарата, который превзойдет немецкий аппарат, сможет проводить гемодиализ, замещать аппараты для плазмафереза. И самое главное – мы делаем биологическую составляющую, стараемся сделать трехмерные системы из печеночных клеток, которые бы работали, имитируя работу печени. Задача – не просто удалять из крови вредные вещества, но чтобы из клеток печени в кровь пациента поступали аминокислоты, витамины и так далее. Модельные опыты мы проводили, и видим, что такой процесс идет. Наш аппарат нормализует обмен веществ, сможет замещать функции целого ряда других аппаратов, что в принципе выгодно, и может составить конкуренцию западным аналогам. Можно работать с пациентами, имеющими печеночную, почечную недостаточность или почечно-печеночную недостаточность.

Наука не востребована, система образования – разрушена…

– Сегодня во многих сферах есть проблема преемственности кадров, вы это ощущаете?

– Вы абсолютно правы: среднее звено выпадает, это по всей России. Зайдите в любой московский НИИ – они полупусты. Работает старшее поколение, кому давно за 50, и немного молодежи: аспиранты, докторанты до 30 лет. У молодых, как они мне говорят, одна задача: закончить престижный вуз, поступить в аспирантуру, защитить диссертацию, выучить язык, наладить контакты – и уехать. Перспектив очень многие не видят. У нас многое чисто на «вербальном» уровне: да, будем поддерживать науку, но грантов мало, их на всех не хватает. Дать деньги – это хорошо, но это не все.

Сейчас создано несколько проектов по созданию центров коллективного пользования для десяти медицинских вузов, в том числе и для нашего. Стоимость каждого проекта около 4 миллиардов, это строительство и оснащение пятиэтажного здания, целого института. Ну, построят, оснастят – а кто будет работать?

– А что поможет? Надо же когда-то начинать?

– Начинать надо если не с яслей, то, по крайней мере, со школы. Порочный круг: недостаточное количество хороших студентов в вузах объясняется нарушением в системе образования, в том числе недостаточной подготовкой учителей, введением ЕГЭ и сокращением часов на естественные науки (физики, химии, математики и пр.). В свое время я был в Америке, мне говорили: наши российские восьмиклассники решают задачи 10-12 классов американских школ! Выпускники школ справляются с колоссальными задачами! А сейчас? Система образования разрушена, а она была замечательная.

– А вы себя чьим преемником считаете?

– Двадцать лет я был под руководством профессора Романа Иосифовича Лифшица, он дал мне очень многое. Это был талантливый человек в разных областях, где бы он ни появлялся, вокруг всегда собирались люди – мог и поговорить, и на фортепиано сесть поиграть, уникальный человек совершенно. Из-под его руки вышла целая генерация ученых. Некоторые уехали в другие города, стали заведовать кафедрами, руководить вузами. Второе поколение – это мы, нас четверо практически одновременно защищалось. Нас не нужно было подгонять. Сейчас люди даже за деньги не будут работать – просто отвыкли. Мне говорят: «Вы нас пинайте, мы сами-то не будем», но это не мой стиль. Иногда приходилось применять прессинг, но я этого не люблю.

Возвращаясь к Роману Иосифовичу: главное его преимущество – он не мешал работать. Он видел много рвущихся вперед и вверх, но был «на кирпич» выше всех, не боялся конкуренции. Он понимал: хорошие ребята, рвутся в науку – и пусть работают. Это колоссальная вещь, для науки это очень важный фактор.

А ведь если мы не не успеем что-то создать – сделают другие. Американцы создают варианты биоискусственной печени, но работают в Китае: там легче провести клинические испытания, нет таких барьеров и контролирующих организаций, как в Америке. Серийных аппаратов нет, но мы идем «ноздря в ноздрю».

Главная проблема, как мне сказал однажды старший сын: наука у нас просто не востребована. Мы достаем эти гранты, делаем оборудование, а нужно ли это?

– Почему раньше была востребована, а сейчас – нет?

– Причина – в государстве. На одной из конференций я встретился с разработчиками «МАРСа», задал несколько вопросов, они спросили:

– А вы случайно не Рябинин?

– Да…

– Так это вы делаете аппарат, который может заменить наш?

– Ну да.

– И вы думаете, что его будут покупать?

– Он же дешевле, и операции дешевле.

– У нас – чем дороже, тем лучше будут покупать…

Это российский бизнес, у него свои «механизмы». Когда у государства есть заказы, ему это нужно – ясно, что это будет реализовываться. А мы работаем, потому что просто не можем не работать. Нет, это не маниакальное состояние. Я работаю, потому что это нужно, и надеюсь, что-то изменится. Одно дело – декларировать импортозамещение техники и лекарственных средств, а другое дело – реально помогать тем, кто этим занимается.

Задача вузов – создать пул высокопрофессиональных кадров

– Какие проблемы в сфере образования вас волнуют?

– Во-первых, качество подготовки выпускников средних школ с каждым годом ухудшается. Несколько лет был в приемной комиссии по химии и наблюдал, как все это деградирует и деградирует. Ликвидация естественнонаучных дисциплин и введение ЕГЭ привело к тому, что многие выпускники ничего не знают, ничего не понимают! А это приводит к тому, что они становятся инертными людьми – и социально, и политически.

Я не буду распространяться долго, но введение ЕГЭ фактически учит ставить крестики-нолики, а не развивать людей. Мы знаем об этом не понаслышке. Главное – выучить, где что поставить, учителя учат именно этому, а не основам каких-то наук.

Когда ребята уходят в социальные сети, речь становится другая. Что они пишут? Там же одни междометия! Во-первых, школа не учит выражать свою мысль, прилично и культурно, а во-вторых, общение на скорую руку приводит к тому, что они плохо говорят. А ведь язык и мышление – вещи взаимосвязанные. Бывает, человек не может сказать ни «а», ни «б», «мама-папа» говорит с трудом, а по ЕГЭ у него – четыре. Как так?

Хотя не могу сказать, что это повально. Когда читаешь лекции, видишь, что ребята неплохие, приходят, спрашивают, видно, что глаза горят. Есть много звездочек, замечательных ребят, но когда они приходят к шестому курсу, у многих глаза-то тухнут! У меня сын закончил с отличием наш институт, но работает в бизнесе. На ставку пять тысяч идти никто не хочет.

Что касается высшего образования: постоянно требуются новые документы, идут директивы, ввели менеджмент качества во все вузы. Все преподаватели понимают, что лучше они преподавать не стали, студенты лучше учиться не стали, но если процедуру не пройдут, их не аккредитуют! Занимаются, на мой взгляд, какой-то ерундой! Не было никогда никакого менеджмента! Главное были кадры. Почему Массачусетский университет котируется? У него около 10 лауреатов Нобелевских премии. А почему их много? Потому что их привлекают. Главная задача вузов – создать пул высокопрофессиональных кадров.

У преподавателя должна быть искра

– У вас есть хобби, как любите отдыхать?

– Хобби – опять же наука, для меня это отдых, мне это очень нравится. Мне очень нужен этот загруз, а когда ничего нет, надо книжечку какую-то написать. Для меня это своя ниша, экологическая или социальная. Мне комфортно на работе, люблю читать лекции, общаться со студентами, мне кажется, я нахожу понимание. Этому не учит педагогика, она абсолютно не причем.

– И каковы секреты хорошего преподавателя?

– Во-первых, это должен быть хороший человек, а во-вторых, нужны нормальные человеческие отношения с той аудиторией, с которой ты общаешься. Если ты выходишь с позицией: «Я профессор, а вы – непонятно кто», строгача пустишь, страх нагнетаешь, всё – ничего не будет. Надо разговаривать, общаться, должен быть диалог.

– То есть видеть человека в студенте?

– Конечно. У нас у Романа Иосифовича были прекрасные специалисты и профессионалы, которые защищали докторские, становились профессорами, но не могли интересно читать лекции. Но их немного. А были те, кто прекрасно читают лекции и ведут практические занятия. Надо просто общаться. Мне очень нравилось вести практические занятия со студентами, с удовольствием бы вел, но я это прошел, времени не хватает. Какая-то искра должна быть, и не обязательно быть артистом – важно уметь донести материал до студента.

– Что вы не любите и что цените в людях?

– Не люблю ложь. Мне нравятся умные люди, и как это ни парадоксально звучит, за талант могу многое простить. Я просто обожаю талантливых людей.

– Что самое главное в жизни, если сказать коротко?

– Самое важное – себя не потерять. Судьба бросает и туда, и сюда, и пытается человека сломать, но важно остаться собой и держаться этого. Понять, кто ты есть.

– У вас так много регалий и званий, каким особенно гордитесь?

– Доктор биологических наук – это звание я добыл потом и кровью. Я в принципе всегда старался работать самостоятельно, докторская диссертация – это десять лет ежедневной работы. Когда защищался в Москве, в Университете Дружбы народов, мне сказали: «Из этой докторской можно было еще три сделать». Но лучше больше, чем меньше, это уж моя особенность. Я работал, пока не понял, что мне не стыдно выйти на защиту с этим материалом. И я был доволен тем, что сделал…