Владимир Сварцевич, военный обозреватель, директор фотослужбы московского бюро АиФ: «В редакции ждут не груз 200, а репортажи и снимки»

Новейшую историю России он сравнивает с прорвавшим фурункулом давних проблем и ностальгирует по утерянной стране СССР. Владимир Сварцевич – корреспондент ТАСС, «Известий», агентства «Рейтер», а ныне АиФ – с фотокамерой прошел чеченские и афганскую войны, побывал во всех горячих точках Советского Союза. Весь февраль в Челябинском областном краеведческом музее будет работать его фотовыставка «Я родился в СССР». Почему он отказался ехать в Южную Осетию? Чем оправдывает излишнюю патетику в военных репортажах? Что называет причиной дедовщины? Об этом и многом другом рассказал гость нашей редакции. С ним можно не соглашаться, что не снижает интереса к его рассказам и рассуждениям.

На фронте

– Наше государство давно находится в состоянии войны. В 2007 году глава Центра экстремальной журналистики Олег Панфилов заявил, что, по его данным, в России с начала 1990-х годов погибли около 300 журналистов, в том числе в горячих точках. Вероятно, на журфаках пора вводить спецкурс «фронтовая журналистика»?

– Исходя из собственного опыта, согласен. Но прежде всего у журналиста, идущего на войну, должны быть отменное здоровье и высокая физическая подготовка, не говоря уже о профессиональной. Чему можно научить? И нужно! Оказанию первой медицинской помощи, как спрыгнуть с БТРа, чтобы ноги не сломать. Что такое минное поле. Есть Венская конвенция, где прописано: берущий в руки оружие журналист становится солдатом. Но ситуации бывают самые неординарные. Журналист должен уметь спасти себя, и не лишним будет владение стрелковым оружием. Университет, конечно, этого дать не может. После того, как погибли десятки журналистов, начиная с войны в Афганистане, при Союзе журналистов России появились курсы «Бастион», где в том числе и я вел спецкурс, и другие журналисты, побывавшие в горячих точках. Работали и с региональной прессой. По-моему, в прошлом году такие курсы проводились в Чебаркуле. Помимо журналистов здесь уже преподавали и медики, и психологи, и эмчээсники, и даже саперы... Однако есть вещи, которые ты постигаешь только путем собственного опыта.

– Приходилось преодолевать страх? Что чувствовали в первой такой командировке?

– Поначалу никакого страха не было, потому что надоела вся эта сухомятка с передовиками производства, хотелось снимать остроту момента. И было ощущение, как будто вырвался из долгого стояния в бухте на морской простор, где ветер, шторм, крутая качка. Мужской кураж такой был. Первое чувство страха я испытал, когда в Афганистане погиб «известинец» Саша Секретарев – очень талантливый фотограф. В это не верилось, пока мы не приехали на чкаловский аэродром за грузом 200. «Черный тюльпан» стоял далеко, когда добрались до него и увидели цинковый гроб с окошечком, как фотография шесть на девять или тринадцать на восемнадцать, стало не по себе. Но по-настоящему страшно стало, когда я в это оконце заглянул и увидел мертвое тело коллеги. Приходит осознание, что это когда-нибудь может случиться и с тобой. Меня очень поразило, что сын Саши Иван, который сейчас работает в московском бюро американской «Ассошиэйтед пресс», напросился в Афганистан. Я об этом узнал случайно, во Франции увидел обложку журнала и подпись: фото Ивана Секретарева.

– Вам, наверное, проще было на войне, вы же офицер запаса?

– Знание военной специфики, конечно, помогает. Но в ситуациях, связанных с риском, это ничто. Было какое-то внутреннее чутье всегда, что все получится, проскочу. В Абхазии, во время штурма Сухуми, погиб мой друг. Только тогда я понял, что без надобности рисковать нельзя. Потому что ты должен думать в первую очередь о своих близких и о деле – в редакции ждут не груз 200, а репортажи и снимки, информацию. Самое сложное на войне – выжить. Никакая фотография, фильм, визуальный ряд, репортаж не стоят человеческой жизни. Эти вещи просто несравнимы.

– То есть важен посыл «выжить»?

– Это очень профессиональный посыл. Журналисты гибли, потому что шли в горячие точки, не имея никакой подготовки. Рухнула цензура, запреты, и это превратилось в настоящую журналистскую вакханалию. Сколько журналистов поехало в Нагорный Карабах, в Приднестровье... Полагали, что их защитой станут журналистское удостоверение, фотокамера. Увы, нет.

– Если говорить о цензуре, все ли публиковалось на страницах изданий после командировок в Афганистан?

– Такой цензуры, как во время Великой Отечественной, когда фотокоры обязаны были сдавать все негативы в архив под грифом НДП (не для печати), уже не было. Но в каждой газете был главлит, а это жесточайшая цензура. К тому же нам тогда не разрешали снимать на переднем крае, в пекле. Мы недавно затеяли выставку, посвященную военным событиям в Афганистане, так с трудом снимков 100-120 нашли, которые, что называется, с передовой.

– В Чечне федералы тоже журналистов на передовую не пускали?

– Не скажу, что происходит сейчас. Но тогда, когда все было можно, многое строилось только на личных отношениях. Мне помогали друзья, которые когда-то были лейтенантами в Афганистане, а в Чечне стали уже командирами полков и бригад. Им не надо было объяснять, зачем я приехал на войну. Все было основано на доверии. Они знали, что я сложный по динамике человек, но очень дисциплинированный в экстремальной ситуации и четко знаю, что можно, что нельзя. Во всяком случае, стараюсь этому следовать. Все просчитать, конечно, невозможно.

– Кто исполнял роль цензора в новых условиях?

– Когда журналист едет на войну, командировку подписывает главный редактор. Хотел бы ты или нет, но он дает задание. Правда, едешь за одним, а получается часто совсем другое. Кроме того, цензор должен сидеть внутри каждого журналиста. Во мне он есть. Считаю, что на войне делать выводов нельзя, страна читает каждую точку. И нельзя вставать на ту или иную сторону, а потому надо быть максимально выдержанным и уважительным к обеим сторонам. Не моя задача – делать выводы о политических, социальных делах, не моя задача – заниматься нравоучениями. Для этого есть политологи, аналитики... Моя задача – информировать о том, что было на самом деле. Только констатация фактов.

– В одном из интервью вы сказали, что легче было сделать интервью с Дудаевым и Басаевым, чем с нашими офицерами.

– Информационную войну федералы в Чечне проиграли. 80 процентов информации мы получали с той стороны, и только 20 – от федералов. Я бы назвал Мовлади Удугова величайшим идеологом. Он проводил умнейшую политику, работая с прессой. Эта работа тактически была выстроена очень правильно. С кем журналист будет общаться? С тем, кто пошлет матом на блокпосту, с пьяным солдатом или офицером, с тем, кто в лучшем случае будет стрелять поверх твоей головы? Или пойдет к тем, кто даст информацию, кров, еду, будет охранять и всячески способствовать? Ни российской, ни иностранной прессе не запрещалось работать на стороне моджахедов, боевиков. Никто с нас там не спрашивал ни документов, ни разрешений. И журналисты понимали, что нельзя плевать в колодец, откуда пьешь, информации на чеченской стороне можно было черпать столько, сколько унесешь.

– Почему и сегодня федералами не сделаны верные выводы?

– Потому что до сих пор в пресс-службе федеральных войск работают недалекие люди, как правило, те, кто не справился с обязанностями на других должностях. Их задача – не пустить, запретить. Соответственно, наша – прорваться. Были и есть, конечно, исключения. Мне приходилось работать с помощником Геннадия Трошева Алешиным. Не знаю, где он служит сейчас, но вот с ним работать было легче.

– Вы не только снимали, но и писали репортажи. Мне показалось, в них многовато патетики.

– А как без патетики, когда это касается гибели людей? Я приведу такой пример. Полегла рота псковских десантников, 84 человека. Но начальник штаба ВДВ (он сейчас на пенсии) раскидал эти потери на неделю. Когда в день два десантника погибает – это одно, а 84! И моя задача была не просто доказать, что было не так, но рассказать, как это было. Ситуация была неоднозначной, никакого героизма не было, откровенное предательство ребят конкретными лицами нашего командования. Бросили десантников туда, не знаю куда – ни разведки предварительной, ни информации. Я поехал в дивизию, которая кипела негодованием по поводу случившегося. Мне предоставили копии боевых донесений, копии шифрограмм и даже запись радиопереговоров роты со штабом группировки. Вопреки запрету контрразведки удалось поговорить и со свидетелем гибели парней – с пацаном, которого послал погибший в том бою комбат Марк Евтюхин, чтобы он рассказал правду. За ночь материал был написан, я составил полную хронику происходившего по часам и минутам. И впервые назвал реальную цифру погибших в одном бою. Все было правдой. Но патетические слова, которые якобы Марк Евтюхин сказал по рации: «вызываю огонь на себя» – были неправдой. На самом деле он сказал: «Вы козлы, вы нас предали, суки!» Но информация со страниц газет идет прямо в историю, и можно немного слукавить во имя того, чтобы будущие солдаты и офицеры знали, как достается защита отечества. Вот пример патетики.

– С каким настроением солдаты и офицеры идут в бой на таких войнах, как афганская, чеченская? Не думаю, что они чувствуют себя защитниками Отечества.

– Солдаты и офицеры принимают присягу и не их задача рассуждать о политике, их задача – выполнять приказ командования. А в присяге сказано, что они защитники Отечества. Настроение? Приведу такой пример: солдатики в горных условиях получили задание, идут вместе с командиром на высоту. Пацаны тащат на себе минометную плиту, миномет, снаряды, харчи, стирают ноги сапогами, задыхаются от высоты... Их гонят чуть не пинками, они плачут, кричат: «Пристрелите меня, дальше не пойду!» Я видел и слышал это. Но когда доходят до назначенной точки и закрепляются, то понимают, что одержали победу над собой. То же самое происходит и в бою.

В тылу

– Во время штурма концертного зала на Дубровке вы работали рядом с ребятами из спецназа. Обо всем ли рассказали на страницах газеты?

– По понятным причинам всего рассказать я не могу, хотя и не давал подписки. Не могу, потому что ребята мне верят, я единственный, кто работал с ними рядом в реальных условиях. У спецслужб своя специфика, свои тайны, своя технология.

– Они просматривали материалы до публикации?

– Нет. Мне доверяют, потому что в предыдущих моих материалах никогда не находили никаких «узелков».

– Из вашего репортажа о штурме на Дубровке напрашивается вывод, что медики не были предупреждены о применении газа и не были готовы спасать людей от интоксикации.

– Да, вся медицина была ориентирована на минно-взрывные травмы, поэтому у медиков были с собой хирургические инструменты и перевязочные материалы. А информация о применении газа пришла с опозданием. Почему? Не знаю.

– Не пытались найти ответ на это «почему»?

– Это не моя задача, это задача специалистов. Я могу только описать это, как очевидец. Написать, например, про то, что КАМАЗы, которые ночью стояли в окружении зала, сожгли бензин, и потом сквозь них не могли проехать машины скорой помощи. Могу рассказать, что не было противоядия – антидота – и люди умирали от отравления газом. А еще, что не задачей спецназовцев было спасать людей.

– Для чего спецназ был брошен туда, как не для спасения огромного количества заложников?

– Задачей спецназовцев было уничтожение террористов. Они должны были обезвредить «живые бомбы» – шахидок.

– Без газа было не обойтись?

– Видимо, не было альтернативы. Он был применен впервые, не было опыта. Для спасения людей после газовой атаки не нужны были хирурги и доктора медицинских наук, нужен был ротный фельдшер, который знает, как действовать в этих условиях. Это я говорю со слов специалистов. Там нужны были специалисты из военной медакадемии Петербурга, которые имеют огромный опыт, начиная с войны в Афганистане. Спецназ видел беспомощность людей, которые по долгу службы должны были принимать меры, и оказывал помощь, хотя это не входило в задачу бойцов. То же самое, кстати, произошло потом и в Беслане.

– Именно в Беслане вы приняли решение не ходить больше в горячие точки. Почему?

– Там погиб мой друг. Когда ты слышишь по рации позывной «двухсотый», ты понимаешь, что это смерть. Погиб мой друг, и я принял решение: надо завязывать с войной. Что-то внутри произошло – еще шаг, и можно «пересолить», я понял, что мое везение кончилось. И закрыл войну крышкой своей фотокамеры. Хотя сердце было не на месте, когда произошли события в Южной Осетии... Но я себя осадил, реально оценил свои возможности.

Ностальгия

– Вы много общались с чеченцами, какие выводы сделали из их настроений – эта война навсегда?

– Россия смотрит на Северный Кавказ через прицел уже сотни лет с небольшими перерывами. Состояние войны вообще перманентно для России. Вспомните времена Александра Невского, Дмитрия Донского... Постоянная борьба за территории. Не проходило и полстолетия без войн. Просто в новейшей истории прорвало все нарывы. И, как это ни кощунственно звучит, для меня вот такая экстремальная жизнь стала основой профессии. Войну можно назвать историей нашей газеты. Из 31 года существования АиФ более 20 лет – это материалы о войнах. Ее страницы – учебник современной истории.

– Но ваша фотовыставка в Челябинске – это ностальгия по другой стране и другим временам?

– Это жалость, что меня лишили Родины под названием СССР.

– И вы теперь с любовью вспоминаете времена передовиков производства?

– Только скучновато жить было во времена застоя, драйва не хватало. Зато теперь мы сыты этим драйвом. Нам бы чуть-чуть в застое пожить, когда мы будущее планировали так: в этом году покупаем телевизор, а в будущем – холодильник... Не нужен застой лишь в экономическом плане, и не хочется больше жить за железным занавесом.

– После горячих точек сердце не очерствело?

– Нет, когда пишу материал, те же чувства в нем возникают, что кипели, когда его собирал. И в третий раз их переживаю, когда читаю гранки.

– Сегодня, отказавшись от войны, вы продолжаете писать об армии. Что такое армейская дедовщина, на ваш взгляд?

– Распущенность молодых людей, которые никакого воспитания не получили на гражданке. И вот с этой распущенностью не могут справиться военные органы, не в силах ее контролировать. Что можно говорить о нашем обществе, если сейчас считается за честь косить от армии и пользоваться защитой организации «Солдатские матери», которую я считаю просто неприемлемой? Задача таких матерей – спрятать своего сына под юбку, в остальном – хоть трава не расти. Убежден, что для становления мужчины нужно военно-патриотическое воспитание.

– Насколько я знаю, в этих организациях, как правило, работают матери, потерявшие своих сыновей в армии.

– Дети в армии погибали всегда, и в советский период тоже. Но я в свое время, чтобы пойти в армию, попросил мать своей одноклассницы (она работала врачом) выдрать несколько страниц из моей медицинской карточки. У меня была травма, с таким диагнозом меня могли не взять в армию. Мне и моим одноклассникам было западло в армию не пойти. Сейчас подобное поведение – скорее исключение из правил. Надо менять воспитательную политику.

– Вы имеете в виду политику внутри армии? Эту ситуацию могут разрешить священники в войсках, о которых вы также часто пишете?

– Думаю, да. У меня есть друг – отец Михаил, который является священником в войсках ВДВ, человек там очень уважаемый. Он в это свято верит и проводит очень большую работу. Все те священники, которые сейчас окормляют армию, так или иначе прошли через страшные испытания в жизни и тогда дали зарок Богу, что если останутся живы – будут ему служить. Случайных людей там нет.