Юрий Бобков, заслуженный артист России, художественный руководитель театра «Манекен»: «Мы в жизни всегда делаем выбор, я выбрал «Манекен»

Художественному руководителю театра «Манекен» Юрию Бобкову исполнилось 60 лет. Более 40 из них прошли на сцене сначала театральной студии, затем в профессиональном театре. Выпускник ЧПИ, которому определенно светила инженерная карьера, тайно от родителей из НИИ ушел в театр. В какой-то степени мэтр режиссуры Юрий Любимов определил его дальнейший путь, посоветовав поступать в Щукинское училище. О сегодняшнем дне юбиляра мы говорили с гостем нашей редакции Юрием Бобковым.

Живут по воле публики

– «Манекен» стал профессиональным театром в том числе и по вашей воле. Никогда не хотелось вернуть «джинна» в его «лампу»?

– А как? Как это сделать? Когда из тюбика что-то вышло, как обратно вернешь? Да и не хочется мне этого делать. Сегодня, правда, мы находимся в такой финансово-экономической ситуации, что являемся почти любительским театром. Практически все актеры «Манекена» сегодня помимо театра работают где-то еще, как я когда-то работал инженером и играл в театре. Хотя если говорить о параметрах не экономических, то у нас все совсем по-другому: прежде всего это репертуар из сорока названий. Дело не в самом количестве, дело в том, что это коллекционный материал. Многие спектакли поставлены давно, но они не ветшают. Некоторым спектаклям 12, 15 и даже 18 лет. На днях мы сыграли два спектакля «Пеппи», которому 21 год! Такое бывает только в столичных театрах, когда подолгу спектакли держатся в репертуаре.

– Но там туристов много.

– Да, через нас Россия не проходит. Но это и есть сегодня главный позитив нашего театра, когда не только на новые спектакли собирается полный зал, но и на постановки 20-летней давности. Это наша главная гордость. Если бы зритель не шел, то мы бы не играли спектакль «Ю», которому 15 лет. Но на него идут! Хотя он сложный по восприятию – внимание зрителя держит не сюжет, а очень тонкие, атмосферные вещи. Но спектакль живой, и он востребован. Мы бы не сыграли спектакль «Веничка», но зрители хотят его видеть и часто говорят, что просто обалдели от какой-то новизны, хотя видели его много раз.

– Бывают вечера, когда в зале только две трети зрителей или половина?

– Очень и очень редко. И связано это не с названиями. К примеру, мы ставим наши учебные спектакли для школьников. Билеты куплены, но вдруг в последний момент что-то меняется в расписании целого класса, и нас просят перенести посещение театра на другой день. А мы уже не успеваем билеты продать на освободившиеся места. Бывает. Но через кассу билеты очень хорошо раскупаются всегда. И слава богу, мы не просто наполняем залы. Это всегда «горячие» залы, хорошо дышащие.

Не добежал до рубильника

– Как сегодня к вам относятся критики?

– Нормально. Вкусы пишущих о театре людей не всегда совпадают с нашими, так и должно быть. Но даже на официальном уровне за последние годы мы за разные спектакли получали и Гран-при, и награды за лучшую режиссуру, и за лучшие роли, и за сценографию. Причем и в Челябинске, и за рубежом. Критик театральный – это узкая отдельная специализация. К великому, опять же, сожалению, Москва много чего выкачивает из России, в том числе концентрирует и критику в своих пределах. И когда критики приезжают на наши фестивали, всегда любопытно с ними поговорить.

– Недавно они приезжали на фестиваль «Сцена»...

– Интересный был разговор и вполне доброжелательный по поводу конкретного спектакля. Но это бывает нечасто.

– По всей видимости, скоро перестанет существовать газета «Культура», что прервет и дистанционную связь со столичными критиками.

– Да, это пример того, как можно сгубить хорошее дело, не занимаясь «убийством» специально. Никто же их намеренно не уничтожает, достаточно наполовину урезать финансирование, и все начинает сыпаться, как и в нашей сегодняшней ситуации. Когда я кому-нибудь говорю о том, что «Манекен» вскоре может погибнуть, что его убивают, все удивляются: «Кто?» Да, в общем, никто. Просто не дают жить, и все. Мой любимый образ последнего времени: мы же людей в «Манекен» как в подводную лодку набирали, где 120 матросов нужно, 121-й будет уже балластом, потому что он воздухом будет дышать, которого мало в подводной лодке. Но когда из 120 матросов в подлодке остается 60 – тоже беда. Матросики начинают бегать, чтобы заменить недостающих. И лодка не сразу, но утонет, потому что какой-то один матросик вовремя не добежал до нужного рубильника.

– Хотите сказать, что у вас «матросиков» явно не хватает?

– Именно. Мы ведь с нуля создавались, и у нас никогда не было балласта, который образуется в крупных театрах, особенно столичных, в силу их долголетия. Там труппа может быть в 150 человек, из которой половина или две трети актеров не играют по разным причинам. Часто в таких театрах создаются совершенно сумасшедшие по численности административные структуры. Но у нас-то все по-другому. Мы как в подводную лодку набирали – именно столько людей, сколько нам нужно. И у нас теперь вот такие «матросики», которые не добегают до рубильников. Мы тонем, как газета «Культура».

– Однако ваши коллеги считают, что вы жили роскошно, а теперь – как все.

– Это неправда, любой театр России, включая Москву, зарабатывает от 20 до 30 процентов своего бюджета, необходимого для жизни. Об этом недавно, кстати, говорил и Олег Табаков. Мы зарабатываем 50 процентов, то есть мы совсем не нахлебники. Причем основную часть этой суммы мы зарабатываем именно как театр, занимаясь основным своим делом. Ни один из театров в нашей стране в процентном отношении столько не зарабатывает. Если бы субсидиарная доля нашего бюджета выросла настолько, чтобы зарабатываемая нами часть превратилась в те самые 30 процентов, как во всех других театрах, нам хватило бы на скромную, но достойную жизнь. Сейчас, например, у меня есть отрепетированный спектакль по Островскому, но мы его отложили, потому что нет денег на декорации и костюмы. Откладывать пришлось и «Чацкого-камчатского» в свое время на полгода.

Твердым голосом

– Помнится, вы собирались поставить «Короля Лира».

– С художником уже обсуждали, и кое-какие эскизы сделаны по «Лиру». Но есть у режиссеров понятие «портфель», для меня оно очень естественное. В моем «портфеле» с десяток пьес, которые я безумно люблю, много раз в них залезаю и перелопачиваю, но это не всегда заявка на постановку. Просто я с этим живу. Думаю, так живет любой режиссер. Иногда что-то копится всю жизнь, но так и не реализуется.

– Почему в свое время вы выбрали Щукинское театральное училище? Или поступали во все сразу, но именно в Щуку вас взяли?

– Это почти анекдотическая ситуация. Моя театральная история началась с того, что во время первых каникул в Челябинском политехническом институте я уговорил своего друга Ефима Подвального поехать в Москву. К этому моменту я чисто книжно созрел для того, чтобы смотреть спектакли. Там мы ходили по театрам, в том числе посмотрели и спектакли «Таганки». Я до того влюбился в этот театр, что остался в Москве дольше, чем позволяли каникулы, все посмотрел и напросился к Юрию Любимову на встречу. Был в моей жизни такой эпизод. Я пришел в театральную курилку, где стояли Золотухин с Шаповаловым. Они меня спрашивают: «Что надо?» «С Любимовым хочу поговорить», – сказал я дрожащим голосом. «Как ты таким голосом собираешься разговаривать? Вот пойдет он сейчас мимо, и ты ему твердо скажи, что надо поговорить. Твердо!» И когда Юрий Петрович появился, я твердо заявил: «Хочу с вами поговорить!» – «О чем?» – «Нужно!» – «Сколько времени надо?» – «20 минут». – «Зачем так много?» Он посадил меня в кабинете, и я его ждал, сидел там с его сыном, который журналист, рассказал ему, что хочу в артисты. В ответ услышал: «Ну, и глупо. Зависимая профессия. Иди в режиссеры». Потом пришел Юрий Любимов, попросил меня что-нибудь прочесть. Я читал свои стихи со слезой, с нервом. Он говорит: «Угу, свое что-ли читаешь? Так надо в литинститут идти, зачем тебе театр? А образование есть?» – «Нет». – «Так иди в Щукинское». Анекдот в том, что я тогда еще в театре не играл, был первокурсником автотракторного факультета.

– Поэтому вы оказались в театральной студии «Манекен»?

– Вернулся и пришел в «Манекен», меня вставили в массовку. А через много лет я втайне от родителей бросил инженерную должность, устроился на 90 рублей в клуб ЧПИ. Родители узнали об этом с ужасом через год или два. С ужасом, потому что у меня складывалась неплохая инженерная перспектива, я стал ведущим инженером, у меня был проект...

– Где работали?

– В КТИАМе. Сначала я остался на кафедре теоретической механики в ЧПИ, чтобы быть поближе к «Манекену». У меня в дипломе было очень много математики. Генеральный конструктор ЧТЗ Иван Савватеевич Кавьяров, который был председателем дипломной комиссии, после моей защиты сказал: «У нас теоретиков нет вообще, я его к себе возьму». Но мне не хотелось на ЧТЗ, поэтому и остался на кафедре. Однако недолго там был, потом перешел в КТИАМ, проектировал там пять лет. И поступил в Щукинское, потому что к тому времени я не только играл в «Манекене», но уже и спектакли ставил – «Чайку по имени Джонатан Ливингстон». Это очень дорогая для меня вещь, одна из первых. И были тогда очень хорошие зональные, областные режиссерские лаборатории, всегда в них участвовали известные москвичи. Мне время от времени руководители этих лабораторий говорили: «А что ты сидишь-то? Поступать надо!» И все говорили про Щуку, потому что в ГИТИСе в то время была плохая школа, во МХАТе режиссерской школы никогда не было. Поэтому я пошел в Щукинское.

Чайка по имени театр

– И на раз поступили?

– Не просто на раз, а первым номером. Мне поставили все пятерки, я был лидером при огромном конкурсе.

– На очное не предлагали идти?

– А зачем? К этому времени я уже работал в «Манекене», ставил спектакли и играл роли. И семья к тому времени уже была.

– Режиссерское, потому что вняли словам сына Юрия Любимова о независимости?

– Нет, само по себе все сложилось. На лабораториях я узнал, что есть практика актерских тренингов, а у нас в «Манекене» никаких тренингов не было. Я стал читать, выдумывать и внутри театра начал создавать из молодых людей своеобразную студию, проводил с ними тренинги, потом показывал это «старикам», Анатолию Морозову. Потом возникла первая работа с молодыми актерами по стихотворным притчам Роберта Рождественского. Они очень театральные, но их и теперь мало кто знает. Мы их сделали и несколько раз показали, работа называлась «Вопросительный знак». Потом «Чайка Джонатан». С одной стороны, это Ричард Бах, его только-только перевели тогда на русский, он еще не был у нас культовым, с другой, пьеса Макса Фриша. Мы договорились с аэродромом, разобрали списанный самолет, притащили подкрылок, некоторые элементы обшивки, и все это было на сцене. Авангард!

– Как Морозов к вашим режиссерским опытам относился?

– По-отцовски. И осторожничал – было у меня несколько предложений, которые я никак не мог сквозь него пробить, он не понимал, зачем это ставить. И помогал, подсказывал. Нормальные были взаимоотношения, он же видел, что я искренний и до крайности увлеченный человек. Это всегда хорошо.

– Что думаете о недавней ситуации на «Таганке», когда актеры восстали против Юрия Любимова?

– Не зная всех деталей, трудно что-то говорить. Столько было комментариев с обеих сторон, я все их читал, болезненно реагируя на все это дело. Тяжело. Но это ведь не единственный случай. Он, правда, по тональности был какой-то крайний и в этом смысле очень неприятный. А в принципе, если знаете судьбу Анатолия Эфроса – одного из любимых моих режиссеров, то в свое время он написал, что актеры – как дети, они вырастают и начинают бунтовать. Им кажется, что родители их недостойны. От него ушел тогда Лев Дуров, которого Эфрос вырастил, ушли Волков и Казаков... А на «Таганке» что с Эфросом сделали? Он просто умер через два года после того, как пришел в этот театр.

– Как поймать тот момент, когда «дети» выросли и начинают что-то замышлять?

– Не знаю, я же сам в таком положении. Хотя у нас нет чистого предательства и выплеснутого конфликта, но мы ведь так долго живем вместе, и всякое, очень даже всякое бывает. Наверное, нужно лавировать, но, с другой стороны, все-таки оставаться искренним. Наш театр так строился – никогда не было ощущения, что встретились на проект и разбежались. Живем вместе долгое время, что-то меньше удается, что-то больше. Но сегодняшняя ситуация – самая сложная, которая может привести к закрытию театра.

Куда грести?

– Уверены, что «Манекен» может закрыться?

– Да, потому что жить в таких финансовых условиях становится все труднее и труднее. Невозможно. Нельзя уже состоявшийся профессиональный театр превращать в любительский, когда нет монтировщиков, которые работают профессионально, нет осветителей, нет радистов, нет завлита, нет завпоста, нет цехов... Не может профессиональный театр жить так, как мы живем. Да и артисты уже пошли на сторону, потому что выхода другого нет, приходится «халтурить», на «севера» ездить.

– Вы тоже поедете «на севера», если придется закрыть театр?

– Варианты разные. Можно кочевать по стране. У меня в багаже 20 проверенных, востребованных зрителем спектаклей... Есть и крайний вариант – уйти на пенсию. Поеду к детям в Москву. В этом году я выпускаю свой курс...

– И куда пойдет ваш курс?

– Один свой курс я практически целиком привел в театр. А эти пойдут туда, куда уходят все остальные. В ЧГАКИ только я – руководитель реального театра. Все остальные ребята выпускаются и ищут работу, приезжают на выпускные экзамены режиссеры, смотрят, приглашают. Я бы, конечно, взял с удовольствием человек шесть со своего курса, но куда? Своих прокормить не можем. И все-таки до самого выпуска будет надежда, что положение в театре изменится и кто-то из моих ребят придет в «Манекен», они нужны театру.

– Скажите, а почему вы до их пор не ставили спектаклей на стороне?

– В театре Валерия Вольховского я поставил свой спектакль «Из жизни насекомых», и он 15 лет жил в репертуаре, потом Вольховский его с некоторыми изменениями перенес в Воронеж, когда уехал. Но мне всегда было некогда ставить на стороне, мне нужно было сделать этот театр. Это было важнее, интереснее. Мы в жизни всегда делаем выбор, я выбрал «Манекен». И никогда не ощущал себя просто постановщиком, мне все время было интересно работать в своем театре.

– Такой огромный труд был проделан, чтобы у театра появилась своя сцена. Каково подписать всему этому приговор?

– Очень страшно, когда рушится дело всей твоей жизни. Конечно, с точки зрения финансовой были у нас и более жестокие времена, когда мы жили в подвальчике без копейки денег, а по сути были уже профессиональным театром. Но тогда было ощущение, что есть куда грести. Каждый год что-то приобретали: театр стал студией, и кое-какие деньги появились, первая микроскопическая дотация, потом намек на новое здание, потом дотация выросла почти до нормативной и так далее. А сейчас живем очень плохо, и перспектива еще хуже. Два года назад нам предложили компромиссный вариант: увольняете половину сотрудников, более чем вполовину сокращается финансирование, но это временно, перетерпите. Мы перетерпели 2010 год, в 2011 году финансирование оставили в урезанном виде, а налоги, которые зависят от центра, выросли на 2,5 миллиона рублей. Получается, что по факту мы финансируемся еще хуже, чем в 2010 году. Сейчас ведем переговоры, но ничего нам не добавляют. При этом налоги-то наверняка еще вырастут в 2012 году.

– В областное министерство культуры обращались?

– В министерстве сделали расчеты, какой нужен суперминимум, чтобы «Манекен» жил. Взяли более-менее сходные с нашим театры и провели сравнительный анализ. Выяснилось, что театры меньше нашего по площади и по количеству играемых спектаклей имеют большее число сотрудников и, соответственно, большее финансирование. Однако и после такого анализа никто ситуацию менять не хочет.

«Театральные опыты». 20 лет спустя

– С учетом того, как сложно эта сцена отстраивалась под «Манекен», наверное, грешно сегодня сдаваться?

– Да, четыре года каждую неделю я принимал участие в оперативках строителей, а до этого полтора года шло проектирование, и я доказывал академику Евгению Александрову, что мне нужна не просто сцена, не просто зал. Я затащил его в наш студийный подвал, а на тот момент шел спектакль «Дон Жуан» на воде, и он пришел в ужас: «Это что, театр?!» Потом он по утрам за мной заезжал, мы ехали к нему в проектное бюро, садились перед кульманом и работали. Нет, я его не учил, но надо было театр делать под себя. Люстры, которые сегодня висят в «Манекене», я тоже долго искал, нужно было нечто средневековое. У моих родителей были белорусские люстры под бронзу, я нашел это предприятие в Белоруссии, мы закупили элементы там и из них собирали люстры. Я сам выверял расстояния между креслами, чтобы была максимальная вместимость зала, но чтобы коленки у зрителя высокого роста не упирались в спинку переднего сиденья. Балки придумывал для световой аппаратуры, трансформируемый амфитеатр, подвижные порталы, выдвижной экран, на который я даже технический патент получил. Все было продумано, иначе мы не смогли бы тогда перенести на новую сцену наши спектакли из подвальчика.

– С тех пор не было ни одного ремонта в театре?

– Мы подкрашиваем, чистим, моем, но для ремонта денег нет. Если театр все-таки доживет до своего 50-летия, хорошо было бы фасад покрасить, кресла сменить, которые износились, световую аппаратуру поменять, у нас же самая дешевая аппаратура висит.

– Судя по энергетике ответов, силы еще есть, работать и работать?

– Да, конечно, полно сил. Но я и не сдаюсь. Даже этот трудный разговор – сто первая попытка достучаться до людей, от которых многое зависит. Мне сейчас главный вопрос задают: не чувствуешь возраста? Сначала я отвечал, что не чувствую, а потом подумал, что все-таки кокетничаю. Чувствую, но в другом смысле: смены ценностей, в эволюционном смысле. Что-то меня раздражало еще 10 лет назад, а сейчас я на эти вещи смотрю спокойнее. Конечно, я до упора буду заниматься театром «Манекен», но упор-то вот он!

– Если театр доживет до 50-летия, какие юбилейные торжества планируете?

– У меня родилась идея пригласить на юбилей участников фестиваля «Театральные опыты». Через наш фестиваль прошло очень много интересных людей, которые именно на «Опытах» заявили о себе впервые: Андрей Могучий, который сейчас уже несколько «Золотых масок» получил, он трижды к нам приезжал на фестиваль из Петербурга; Женя Гришковец приезжал из Кемерово, Толя Ледуховский, Витя Рыжаков, Игорь Ларин, Женя Марчелли, Боря Мильграм, который сейчас «культурную революцию» в Перми делает, – это все очень известные сегодня люди. И есть идея, как у мушкетеров, сделать «Театральные опыты. 20 лет спустя». В то же время пригласить и начинающих, которые тоже есть в моих контактах, среди них и челябинцы. Собрать такую команду было бы прекрасно, я даже уже написал некоторым ребятам об этом и получил одобрение. Правда, под это тоже нужны деньги.

– Сколько было попыток возобновить «Театральные опыты»?

– Ни одной. 12 лет мы жили с этим фестивалем, в 2000 году провели последний по счету и решили больше не проводить. Не потому только, что денег нет. Дело в том, что фестиваль родился на подъеме театров-студий, но к 1998 году это движение начало стихать.

– Как пройдет ваш юбилей в театре?

– Я его отменил, потому что это действительно мне кажется пиром во время чумы. Я трагически воспринимаю возможную гибель театра «Манекен». Две недели назад меня чуть было не переубедили. Мне сказали: не хочешь пира во время чумы, сделай чуму во время пира. И предложили на площади перед театром зажечь 60 бочек, как свечи, жарить сосиски. Сначала я было подумал, а почему бы не почитать монологи из Сирано де Бержерака с крыши театра? И название родилось: «Приходите погреться». Сделать такой антиЮБилей. Но пожарные открытый огонь запретили. А полумеры не может быть. Поэтому в театре будет очередной спектакль, а я юбилей отмечу с детьми и внуками.

– Может, это нормально – сократить в стране количество репертуарных театров? По западному образцу.

– Это большая ошибка. В области искусства не так много эксклюзивных ценностей, а репертуарные театры как раз и являются таким российским эксклюзивом. К тому же не так давно пермский вице-губернатор Борис Мильграм, с которым мы давно знакомы, рассказал, что годовое финансирование театра равняется по сумме затратам на строительство одного километра дороги. Причем не такого маленького, как «Манекен», а очень крупного областного театра. По государственным меркам не такие большие деньги... Нам нужно научиться дорожить тем, что имеем, чтобы не плакать потом.